Когда Энн сказала, что до Баркинга нужно долго ехать, Мириам приготовилась провести в поездах несколько часов и затем еще столько же идти пешком по пыльному сельскому бездорожью. Реальность оказалась гораздо менее пугающей: сначала девять остановок на подземке, как Мириам уже научилась называть лондонское метро, а потом краткая прогулка до станции в Майл-Энд, чтобы сесть в пригородный поезд, идущий на восток.
– Пока в прошлом году не открыли Центральную линию, я ходила до станции Оксфорд-Серкус и садилась в поезд до Чаринг-Кросс, – рассказала Энн, когда они вошли в вагон. – На платформе всегда было столько людей, что порой я ждала больше получаса, пока удавалось сесть. Теперь стало проще.
– Сколько нам ехать?
– Отсюда, я бы сказала, минут двадцать. Всего получается около часа. Надеюсь, тебя это не пугает.
– Нет, один час не пугает. Поезд до Илинга часто задерживается, а иногда подолгу стоит без причины. По крайней мере, здесь можно полюбоваться видом из окна.
К тому же это путешествие совсем не походило на то, когда Мириам этапировали в Равенсбрюк. Ехали стоя, и к концу пути она уже не помнила себя от страха, голода и жажды. Потом женщина рядом с Мириам упала в обморок, и охранник с каменным лицом выстрелил ей в голову, сказав, чтобы остальные не вздумали доставлять ему подобные неудобства.
Она отогнала воспоминание. Энн снова заговорила, и надо сосредоточиться на ее словах.
– …не такие уж красивые виды. Задние дворы, ящики для угля – вот и все. Вот когда я была маленькой…
– Ну? – подбодрила Мириам.
– Знаешь, тогда Баркинг был настоящим городом, Лондон не подступал так близко, как сейчас. Иногда в воскресный день мы с мамой, папой и Фрэнком гуляли по деревне и переходили от одной фермы к другой. Где-то можно было купить пинту свежего молока, а ближе к осени продавали кувшины с сидром. Я очень любила эти прогулки. Увы, теперь ферм почти не стало, как и всей моей семьи. Я целую вечность не гуляла по дороге, не вымощенной брусчаткой.
– Понимаю. У меня тоже порой появляется такое чувство.
– А где ты выросла? – спросила Энн. – В Париже?
Мириам разрешила себе ответить. Нет ничего плохого в том, чтобы рассказать о своем вполне обычном детстве.
– Нет, в пригороде, в местечке под названием Коломб. Когда-то считалось, что городок очень далеко от Парижа. Как и твой Баркинг от Лондона. Однако города растут, и теперь все окрестные поля застроены домами.
– Твоя семья все еще там? В Коломбе? Прости, я не могу произнести название так изящно, как ты.
– Нет, они погибли во время войны, – не дрогнув, сказала Мириам. В конце концов, это правда. – А твоя семья?
– Родители умерли еще до войны. Отца не стало, когда я была маленькой, а мамы – когда мне было семнадцать. А потом мой брат Фрэнк погиб при «Блице». Милли, уехавшая в Канаду, – его вдова.
– Сочувствую.
– А я сочувствую тебе. Видимо, поэтому ты сюда приехала? Говорят, после потери близких перемена обстановки идет на пользу.
– Да. Наверное. – Мириам отвернулась, делая вид, что смотрит в окно. Сердце бешено колотилось по ребрам. Нормально говорить о войне, о погибшей родне, о решениях, принятых, чтобы выжить… – Тяжело вспоминать, – наконец призналась она.
– Понимаю. Во мне поднимается волна негодования, как только подумаю о Фрэнке. Он не заслужил такую смерть! Кто бы что ни говорил про доблесть, отвагу, самопожертвование. Впрочем, ты и так это знаешь. Твои родные тоже погибли.
У Мириам внутри набухал пузырь боли, поднимаясь выше и выше, подкатывая к самому горлу: попробуй она что-то сказать, даже простое спасибо, у нее вырвался бы горестный крик. Мириам кивнула и вновь уставилась в окно. По счастью, Энн, видимо, все поняла и не настаивала на продолжении беседы.
Вместо этого она вынула из сумки вязанье: нитки были пренеприятного горчичного оттенка. Мириам слишком поздно сообразила, что при виде этого желчного цвета неосознанно скривилась от отвращения. Впрочем, Энн лишь усмехнулась.
– Знаю, ужасно. Моя бабушка не могла похвастать хорошим вкусом. Это был свитер. Носить невозможно, зато нитки хорошие. Ну, не считая цвета.
– Что ты вяжешь?
– Теплые носки-вкладыши. Прошлой зимой у меня были только очень изношенные ботинки, ступни прямо леденели. Пару недель назад я нашла на распродаже новые ботинки, но у них нет подкладки, и я решила связать ее сама. У тебя есть теплые вещи на зиму? Сейчас кажется, до нее далеко, однако теплые деньки простоят недолго. Готовь сани летом.
– У меня есть пальто, пусть и не очень теплое.
– Тогда нужно найти что-то потеплее или связать добротный кардиган, чтобы носить под пальто. У меня есть лишний шарф и перчатки, а шапку мы тебе свяжем. Не волнуйся, не из этих ниток! – Энн засмеялась, показывая на свое вязанье.
– Спасибо.
Поезд подъехал к станции. «Ист-Хам», – гласила вывеска. В Англии очень странные названия городов.
– Почему город называется Баркинг? – спросила Мириам, вдруг заинтересовавшись. – Название как-то связано с барами?
Энн рассмеялась, да так заразительно, что Мириам тоже невольно подхватила смех.
– Вряд ли. По-моему, название произошло от какого-то старинного английского слова, нам рассказывали в школе. Правда, сейчас я уже не могу вспомнить, что это слово значит.
Поезд тронулся. Энн сложила вязание и сунула сумку под мышку.
– Мы почти на месте. Наша станция следующая.
Выдался прекрасный вечер. Когда они шли к дому Энн, вечернее солнце заливало все вокруг нежным розовым светом. В нем даже трущобы выглядели бы уютно. Но городок был красивым: аккуратные домики, чистые окна, опрятные дворы. Кое-где на подоконниках и у дверей стояли ящики с цветами.
– Как называются те цветы, розовые и белые? – спросила Мириам.
– Петунии. Как их называют во Франции?
– Петунии, – ответила Мириам, и они дружно рассмеялись.
– У меня петунии растут в саду, – добавила Энн. – Я там многое выращиваю. Если честно, даже больше, чем стоило бы. Цветам уже становится тесно.
Они свернули с главной улицы. Вдоль дороги тянулись ряды одинаковых домиков: первый этаж из красного кирпича, второй покрыт белой штукатуркой, черепичная крыша, окна с белыми рамами.