Добро пожаловать на «ПослеЖизнь».
Вы выбрали субъекта [xx] (доступ ограничен).
Имя субъекта: Алеф Сельсиор.
Состояние субъекта: не указано. Физическое состояние – rigor vitae. Серьезные травмы отсутствуют. Серьезные заболевания отсутствуют. Состояние сознания – гиперсомния.
Особое примечание: данный субъект недоступен для голосования. Эта Жизнь не завершена и открыта только для просмотра. В настоящий момент она недоступна для программ случайного поиска «ПослеЖизни».
Пожалуйста, выберите критерии просмотра:
Вся Жизнь/Ключевые События?
Спасибо. Ваш выбор – «Ключевые события».
В хронологическом порядке/В случайном порядке?
Спасибо. Ваш выбор – «В хронологическом порядке».
С комментариями/Без комментариев?
Спасибо. Ваш выбор – «С комментариями».
Пожалуйста, подтвердите критерии просмотра.
Спасибо. Ваш выбор – ключевые события жизни Алефа Сельсиора В хронологическом порядке С комментариями.
Меня зовут Алеф Сельсиор. Я – единственный ребенок.
Я родился и вырос в поселке в закрытом обществе планеты Геенна. Поселок назывался ИерСалем. Мой отец, Савл, был статистиком в небольшой бинарно-консалтинговой фирме. Марита, моя мать, пела в церковном хоре и пекла печенье.
Мне сложно вспомнить большую часть своей жизни до прибытия Пеллонхорка и его матери. Возможно, причина в возрасте – он появился, когда мне было восемь, – но я думаю, что на самом деле в том, что он налетел на нас словно грозоворот, все изменил и погрузил то, что было до него, в непроглядную мглу.
Единственное мое воспоминание из времен до Пеллонхорка – это прилет на Геенну оркреста. Я вспоминал это событие так часто, что чувствую себя ребенком и стариком, мудрым и наивным одновременно, – хотя, если подумать, я всегда так себя ощущал.
Чтобы услышать оркрест, мы отправились в городской собор; дорога заняла целый день. Если не считать колебальных, музыка на Геенне ограничивалась псалмами и гимнами; к тому же, разумеется, планета была отрезана от Песни, которую называла порносферой, поэтому оркрестовая музыка была для нас в новинку. Естественно, во время пребывания на Геенне оркресту разрешалось исполнять только богоугодную музыку. Псалмы и гимны.
Мы отправились в город на бусе. Я был так взволнован, что едва мог сосредоточиться на предотлетных молитвах и проговаривал их без чувства. Помню, что корил себя из-за этого, когда мы попали в турбулентность, и еще помню, что священник в капсуле обвиняюще на меня смотрел. Я знал, что если мы разобьемся, случится это из-за меня, но он ничего не сказал, и я провел остаток пути в отчаянной молитве.
В городе мы прокатились вдоль реки на циклолете. Я никогда раньше не бывал на циклолете, или на реке, но помню лишь одно – как молился, чтобы защитный купол не поддался вихрящемуся газу и чтобы грязь не утянула нас прямиком в ад.
Собор был огромным стадионом. В остальной Системе такие места отводились под спорт. Конечно, я уже видел собор на монитории, дома и в церкви, но сидеть на трибуне в окружении десятков тысяч прихожан было словно попасть живым на небо. Наша иерсалемская церковка уместилась бы в самом центре поля, и травы вокруг было бы столько, что я не смог бы докинуть до нее мячом. Огромный стадион был открыт небесам, и с неба над нами облезала шелуха – тучи разворачивали свои кошмарные обличья, дьявол искушал нас вообразить худшее. Помня, чему меня учили, я не поднимал взгляда. Было видно, где убрали обычно стоявшие вокруг центрального овала шесты: в глаза бросались пятна обожженной земли. Пока мы ждали оркреста, стадионная монитория показывала записи исторических раскаяний. Раскаяний в вероотступничестве, в идолопоклонстве, в ереси, а иногда – в обычном уголовном преступлении.
Теперь я вспоминаю тот день – и не могу поверить. Так странно. Я думаю о своем раннем детстве – до Пеллонхорка – как о времени невинности. Геенна звала себя невинной планетой, и ее священники рьяно защищали эту невинность.
Но что такое невинность? Может ли человек открыть глаза, посмотреть на мир и остаться невинным? Может ли человек закрыть глаза, чтобы не видеть жизни, и назвать себя невинным?
А я могу, оглядываясь на все то, что видел и делал? И кто будет мне судьей? Тот, кто не понимает, судить не может.
Атмосфера в соборе была восхитительной. Потрясающее ощущение единства. Я сидел на высокой трибуне между родителями и держал их за руки. Моя мать разрумянилась. Глаза отца сияли. Я смотрел на поле, зачарованный. Как странно было видеть там не кучку приговоренных, а кого-то другого. Когда музыканты взялись настраивать инструменты, воздух пронизали ноты. Даже сейчас я помню идеальную беспорядочность этих звуков, отсутствие структуры в нотах и аккордах. Свободу.
Амвон, расположенный на одном из концов поля, был от наших мест так далеко, что приходилось вытягивать шею, чтобы разглядеть его на высокой монитории. В тот день проповедовал отец Шеол. Он встал перед аналоем и раскинул руки.
Отец Шеол был легендой – старик почти пятидесяти лет, тем не менее до сих пор переполненный адским пламенем. Голос его существовал отдельно от движения губ на монитории, как будто взывая к нам с небес.
– Приветствую вас, – прогремел он.
Мы взревели в ответ, восторг прокатился по стадиону волной.
– И приветствую вас, оркрест Амадея.
Название он произнес отчетливо. На Геенне именам придавалось огромное значение, и сходство «Амадея» с «Асмодеем» обсуждалось очень долго, прежде чем оркресту выдали разрешение на посадку. Музыканты прервали разминку, чтобы поклониться пастве и ответить на приветствие священника.
Он провозгласил:
– Мы собрались здесь, дабы разделить радость богобоязни. Мы собрались, дабы не забыть об искушении в вышине, воздаянии в глубине, страдании здесь и сейчас и вознаграждении в мире ином. Мы, народ Геенны, приветствуем оркрест Амадея и напоминаем ему о богобоязни.
Несколько оркрестантов вернулись к настройке инструментов. Но они замерли, когда монитория вокруг них очистилась от изображений и сделалась адово-черной.
Отец Шеол продолжил:
– Сегодня Геенна приветствует не только оркрест Амадея, но и зрителей из Верхних Миров.
По реакции окружающих я понял, что этого они не ожидали. С тех пор я посмотрел все записи этого события, какие только существуют. Отец Шеол выглядит маленьким, а голос его дребезжит. Каждый раз, когда он произносит название оркреста, в нем все явственнее и явственнее слышится «Асмодей». Асмодей, одно из имен дьявола.
Почему отец Шеол и его Пастырство позволили Верхним Мирам (так мы называли всю остальную Систему) увидеть нас? В Верхних Мирах обитали посланцы дьявола; и тем не менее мы разрешили им наблюдать за Геенной через порносферу. Какой грех совершался здесь и кем?
По всему собору слышался шепот. Все думали об одном и том же. Зачем порносферу допустили в набожнейшая набожнейших?
Адова чернота монитории медленно выцвела, и появились новые изображения. Но это были не привычные раскаяния. Это были сцены воздаяния.
Все страннее и страннее. Нам показывали не обычные сожжения отдельных грешников на костре, а массовые кары в ямах. Там, на монитории, были толпы дрожащих мужчин, женщин и детей, стоявших на траве над ямами, ожидая, когда те разверзнутся у них под ногами.
Я подумал о том, как неприятно должно быть оркрестантам сидеть на сооруженной там платформе. Но монитория показывала только мгновения, предшествовавшие открытию ям, и теперь я знаю, что музыканты и не могли понять, в чем смысл этих картин, понять, что случится дальше. Они знали о Геенне только то, что она предоставила им возможность сыграть перед огромной новой аудиторией на одной из двух закрытых планет – второй была одержимая секретностью (до такой степени, что скрывала даже свое имя) неназываемая планета – и одновременно перед всей Системой.
На аналое была видна небольшая шкатулка – свинцовый сундучок, отделанный по краям золотом; отец Шеол навис над ним и на мгновение замер. Все знали, что было внутри. Сундучок открывался лишь раз в году, и день этот был не сегодня.
Отец Шеол склонил голову, ненадолго сложил руки в молитве, потом размял пальцы и надел пару жестких черных перчаток, натянув выше локтей длинные, в свинцовой чешуе, краги, а затем подался вперед и положил ладони на выпуклую крышку шкатулки. Глубоко вдохнул и закрыл глаза.
Мы молчали.
Отец Шеол одним плавным ритуальным движением открыл шкатулку, потянулся внутрь, вынул руку и позволил крышке снова упасть.
Мы радостно закричали, когда он воздел над головой книгу. Собор сотрясся от нашего экстатического одобрения. Отец Шеол держал святую Балаболию в ее Авторизованном издании. Она сияла в обтянутых перчатками руках, внушая благоговейный трепет. Отец Шеол стоял в ее яростном свете, а когда через несколько долгих оглушительных секунд рев затих, все, кто был в соборе, вжались в кресла и затаили дыхание. Лишь оркрестанты не понимали значения того, что происходило у них на глазах.
Я слышал, как люди шепчут, отсчитывая секунды, и делал то же самое, хотя для меня считать было так же естественно, как дышать.
«Три, четыре…»
Даже я знал, что сияние святой Балаболии было смертоносно.
– Мы, народ Геенны, веруем, – проревел отец Шеол.
Оркрестанты сидели неподвижно. Теперь они почувствовали, что происходит нечто особенное. Они видели блики яростного света Балаболии на щеках священника.
«Семь, восемь, девять…»
Отец Шеол все еще держал книгу над собой. На нее смотрела порносфера, и он проповедовал пламенно. Демонстрировал Верхним Мирам неугасимую мощь нашей веры.
Он опустил Балаболию, и мы выдохнули. Но потом, прежде, чем вновь запереть книгу в свинцовом сундучке, он неожиданно поднес ее ко рту и поцеловал незащищенными губами, надолго прижав к ним. Лишь затем отец Шеол убрал ее. Он приложил ко рту палец и послал оркресту тихий воздушный поцелуй. От его губ струйками поднимался дым. Они уже начинали пузыриться.
Что это значило? Все на Геенне содержало в себе смысл и нуждалось в истолковании. Но времени для него уже не было, потому что оркрест заиграл музыку.
Я тотчас позабыл об отце Шеоле. Мне казалось, что я в раю. Летящая, пикирующая, парящая музыка окутала меня. Угасание и возобновление мелодии, и нюансы вариаций, и… я не могу ее описать. Все, что они играли, я слышал тысячу раз, каждое возгрешенье, сколько себя помню. Но эта музыка была чем-то бо́льшим. Она была чудесной и устрашающей. Я сидел и пытался удержать ее в голове, ее простоту и сложность, а потом сдался, закрыл глаза и позволил ей унести меня прочь.
Она продолжалась, наполняя меня чем-то, прежде неведомым, и я обнаружил, что гляжу вверх, на небо. Не задумываясь о том, что делаю, я смотрел на облака и видел в них могучих, прекрасных зверей, величественно несущихся вдаль, пронизанных далеким светом.
Музыка переполняла меня, и я не знаю, как долго глядел вверх, пока меня не привела в чувство сильнейшая затрещина сзади. От удара все у меня перед глазами поплыло. Я обернулся, ошеломленный и обиженный. Мое зрение сфокусировалось как раз тогда, когда ударивший меня прошипел:
– Чертогляд! Опусти глаза!
Удар словно выключил что-то у меня внутри, и музыка в ушах поблекла. Я все еще слушал, но иначе. Кажется, до этого момента меня никогда не били. Родители ни разу не поднимали на меня руки. Но они ничего не сказали мужчине, который это сделал. Переглянулись, но больше никак не отреагировали.
Странно. Я думал, что обращаюсь к воспоминанию о простой жизни перед появлением Пеллонхорка, ко времени без боли и смятения, и все же чувствую возмущение.
Музыка закончилась. Пока мы ждали завершения проповеди отца Шеола, мама спросила, понравилось ли мне, и я ответил, что да. Мой голос звучал по-новому. Мы посмотрели друг другу в глаза. Вспоминая, я понимаю, что мама увидела, как во мне что-то изменилось.
Отец ничего не заметил. Он улыбнулся нам и сказал:
– Хорошо!
А когда отец Шеол возвратился на амвон, добавил:
– Интересно. Струнная группа составляла семнадцать целых восемь десятых процента оркреста.
Он постоянно делал подобные замечания. Так работал его мозг. Когда отец выдавал что-то в этом роде, мама всегда глядела на меня и закатывала глаза. Она имела в виду, что он не такой, как мы, но в тот раз я впервые осознал это четко. Конечно, бывали и случаи, когда мы с отцом обменивались похожими взглядами, имея в виду маму, которая была не такой, как мы с ним.
Я безошибочно ответил отцу:
– А ты заметил, что струнная группа была ответственна за тридцать восемь целых двадцать пять сотых процента всех сыгранных нот?
Отец моргнул и с легким удивлением сказал:
– Да.
А потом его внимание, как и внимание всех, кто был в соборе, привлек к себе отец Шеол.
Проповедник говорил:
– Этот день запомним все мы. Геенна останется сильной – маяк веры, не оскверненной грязными взглядами Верхних Миров.
Было ясно, что участники оркреста этого не ожидали. Они начали было убирать свои инструменты по футлярам, болтая друг с другом, но теперь колебались.
– Оркрест Асмодея, – теперь он совершенно точно сказал не «Амадея», – преподал нам сегодня урок. Верхним Мирам стоит этот урок запомнить.
Отец Шеол поднял что-то над головой. На этот раз это была не Балаболия; мониторы показали крупным планом черный шар в его кулаке. Это была Тяга.
Среди прихожан начали раздаваться стоны. Моя мать ахнула. Музыканты замерли, чувствуя, что происходит что-то совершенно для них непонятное.
Я вычислял в уме процентное соотношение того, как проявлялась их паника, округляя результаты до единиц. Восемнадцать процентов кричали, тридцать один – хватались друг за друга, двенадцать упали на землю. Никто не молился. Ноль процентов.
Когда я анализирую это сейчас – то, как музыка освободила мой разум для размышлений, для воображения, а потом то, как логика позволила мне сбежать от воображения, позволила укрыться в числах, – я вижу в этом проникновение в суть работы отцовского мозга. Но теперь я обладал еще и зачатками мировосприятия матери, или, по крайней мере, впервые соприкоснулся с ним.
Я был этому не рад.
Высоко подняв Тягу, отец Шеол сошел с амвона к ямам и встал у их края. Я прикидывал, достаточно ли широка яма, находящаяся прямо под оркрестом. Дома, на монитории, я видел кары, видел спокойную отрешенность раскаявшихся грешников, бормотавших молитвы перед тем, как разверзалась земля. Их всегда собирали в группы по двадцать пять человек, а самая большая из ям была пяти метров в диаметре. Отец Шеол стоял сбоку от них, на твердой земле, управляя Тягой. В их уходах было достоинство.
Здесь достоинства было мало.
Отец Шеол улыбнулся музыкантам. Они явно не могли понять, что происходит. Их паника начала униматься, но примерно сорок процентов еще рыдали. Отец Шеол подал знак, и монитория показала его лицо крупным планом. Слова плохо давались обожженным Балаболией губам, и мы с трудом могли его понять.
– Смотрите: вот этот урок. – Он едва выговаривал букву «с». Его десны покрывала кровь. Он плевался кровью. – Пусть его увидят. – Сгусток кровавой слюны приземлился на Тягу. – Пусть о нем расскажут. – Он остановился, чтобы вытереть Тягу о свою красную рясу. – Пусть о нем узнают на каждой планете!
Он поднял Тягу к небесам, готовый надавить большим пальцем на черный шар. От оркреста оторвалась скрипачка и с воплем бросилась на него – ее инструмент издал нестройный звук, напомнивший мне о недавней разминке, – но отец Шеол отшвырнул ее. Скрипка заскакала по оранжевой траве.
– Все мы грешники. Все – и те, кто наверху, и те, кто внизу, и те, кто между. Единственная доступная нам свобода – в мире ином.
Его палец надавил на Тягу; отец Шеол отвел руку назад и подбросил шар высоко в воздух. А потом шагнул вперед и присоединился к оркресту над ямой.
Теперь кричали все оркрестанты, и крик этот был громче их музыки. Я уверен, что для большинства собравшихся он заглушил даже память о ней, как, должно быть, и задумывал отец Шеол.
Воздух потек из собора к застонавшей и распахнувшейся яме, а потом нахлынул обратно, насытившийся жарой. Были пламя и рев, и неожиданный прилив ветра и света, оставивший меня задыхающимся и ошеломленным, а потом яма закрылась и воцарилась тишина.
На поле, рядом с ямой, лежали только Тяга и сломанная скрипка. Отца Шеола тоже больше не было. Он принес себя в жертву.
Паства кричала, улюлюкала и надрывала глотки целых семнадцать минут, пока открывали выходы и над полем проносились огромные кадила, за которыми тащился шлейф сладких благовоний. Собор провожал нас гимнами: «Рай одолеет адову грозу» и «В страхе идем мы к тебе, о Господь».
Всю обратную дорогу мама ничего не говорила. Отец что-то бормотал себе под нос. Я притворялся пьютером, ставя перед собой задачки на вычисление.
Почему такому позволено было случиться? Разве Верхние Миры не думали о возможных последствиях отправки оркреста на Геенну?
Теперь, спустя долгое время, для меня это вполне очевидно. Оркрест, конечно же, был принесен в жертву, но не только отцом Шеолом.
Система – вся, за исключением Геенны и неназываемой планеты – была строго безбожной. В то время как неназываемая планета полностью отстранилась от Системы и берегла свою тайну вплоть до того, что отслеживала и уничтожала все упоминания о себе, Геенна была санкционированным отклонением. Геенне было на руку прибытие оркреста. Отец Шеол думал преподать Верхним Мирам урок, но Верхние Миры точно знали, чего от него ждать. Они отдали оркрест Амадея в жертву. Для Верхних Миров это была прекрасная возможность продемонстрировать то, что они считали сумасшествием богобоязни.
В конечном итоге это был урок человеческой натуры. В светской Системе существование Геенны было жизненно необходимо.
Однако на повседневном уровне Геенна не являлась планетой мучений. Маленькая община, в которой мы жили, была мирной. Там не совершалось заслуживающих упоминания преступлений. Мы жили вдали от удалитиевых приисков. Я знал о них только то, что туда отправляли работать грешников из Верхних Миров.
Впрочем, налоги были и здесь. На Геенне, как и в остальной Системе, налогообложение было сложным бременем. У каждой планеты был собственный инфраналоговый кодекс, а Системная Администрата добавляла к этому еще и несколько ультраналоговых.
Геенна была единственной на всю Систему налоговой гаванью, которой давалось послабление по причине юридически признанной умственной неполноценности. Пока ты жил там, подчиняясь Святому писанию, отвергая порносферу и прочие искусы мирской суеты, и вносил свой вклад в экспорт удалития, добываемого только на Геенне, ты платил лишь минимальный ультраналог.
Большинство людей нанимали специалистов для исчисления налогов, но мой отец этого не делал. Он любил сложность налогообложения точно так же, как любил пьютерию с ее системами, и процессами, и обещаниями точности. Даже для Геенны он был необычным. Он равно и без всяких сомнений любил систему налогообложения и Балаболию; любил за то, как они проникали в каждый аспект человеческой жизни, совершенно неуязвимые для здравого смысла. Сидя с друзьями, налаживая их пьютерию, он объяснял, из чего складываются суммы их налогов. Он давал им советы, как уклониться от уплаты, воспользовавшись тем или иным послаблением, и советы, как избежать гнева Божьего с помощью того или иного доброго дела.
Я вспоминаю и удивляюсь, как настолько логичный человек мог принимать Святое писание. Почему же я оказался неспособен поверить? Когда я впервые понял, насколько все это странно? Может, дело было в той затрещине в соборе? Или в выражении лица моей матери, увидевшей, что я заметил, как она отказалась меня защитить? Может, дело было в непреодолимом влиянии ее генов? Верила ли она сама хоть когда-то? Или просто молчала о своем неверии?