В глазах Лигата что-то изменилось, как будто сквозь него прошел электрический разряд, и впервые он стал двигаться быстро и решительно.
Если вы ищете в этом рассказе объяснение, то, полагаю, его сердце именно здесь. Быть может, в тот момент какая-то часть меня это даже понимала. Я смотрел, как умирали мои родители, и видел, как это на меня повлияет. Наблюдал, как мой рассудок анализирует опыт созерцания смерти родителей. И еще я наблюдал, как исследую этот феномен, а с более далекого расстояния наблюдал и за этим. Я рассматривал каждый этап самонаблюдения и анализа, словно разбирался в логическом каскаде.
При этом тело мое застыло. Я не мог дышать. Последующие события разворачивались словно серия стоп-снимков с размытыми, едва стыкующимися сценами. Я почувствовал странный озноб, когда Лигат скользнул за спину моего отца и медленно, но изящно провел рукой в воздухе круг, как будто нарисовал нимб у него над головой. Отец дернулся, застонал и умолк. На его шее возникла полоска крови, поначалу тонкая, но потом расширившаяся – как будто вода перелилась за край чашки. У него вывалился язык. Глаза выпучились – и остались выпученными.
В подобном пересказе смерть кажется драматичной, но в реальности она такой не была, потому что и звуков, и движений было очень мало. Чтобы воспринять трагедию во всей полноте, нам нужны крики и конвульсии.
Лигат отпустил отца. Подошел к моей маме и сделал то же самое: нимб, а потом набухающая красная линия. Проволока была тонкой и, по сути, невидимой; я сделал вывод о ее существовании благодаря кровавым полосам и расчету углов.
Вот оно. Сейчас эта сцена кажется мне разбитой голограммой, в каждом осколке – среди них есть большие и маленькие, но они бессчетны, и все зазубрены – скрывается целое, куски разлетелись не в пространстве, но во времени, так что краем глаза я вижу один из них везде, куда ни посмотрю, в любое мгновение жизни. И они проникли не только в будущее, но и в прошлое, в мои воспоминания.
Вот, вот основа моего существа – этот момент разрушения; и все, что случилось до него или после, никогда уже не было таким, каким могло бы стать. Это очень странно.
События продолжали разворачиваться, и вот теперь действительно начались крики и конвульсии. Стоявший у задней двери мужчина, который держал мать Пеллонхорка, перерезал ей горло ножом, когда она завопила; кровь алым занавесом укрыла ее тело, вопль перетек в плач, а потом утих, когда ее тело скорчилось на полу.
Гаррел и те двое, что стояли по бокам от него, тоже пришли в движение, но, когда Лигат – в здоровой руке у него был пистолет – прицелился в меня, от второй двери, той, что вела в главное помещение офиса, послышался резкий, пронзительный визг.
Там стоял Пеллонхорк, сжимая неверными руками каплевик, посылая через комнату неслышный поток капель. Гаррел и стоявшие рядом двое успели броситься на пол, чтобы увернуться от них, но того, что убил мать Пеллонхорка, зацепило, и он мертвым упал на ее тело. Пеллонхорк на мгновение опустил оружие и уставился на нее. Потом снова вскинул каплевик.
Лигат уже наводил на Пеллонхорка свой пистолет, но каплевик оказался быстрее, и иглы Лигата прошили только мониторию на стене; стекло со скрежетом обвалилось. Лигат рухнул на пол.
Гаррел со всей силы заехал локтем в подбородок человека слева; у того хрустнула челюсть, а наглазник слетел и, вращаясь и сверкая, пересек комнату. Мужчина упал, схватившись за лицо. У второго был нож, но каплевик Пеллонхорка отстрелил сжимавшую его руку.
– Наружу! – крикнул Гаррел, вытащил нас в соседнюю комнату и закрыл дверь. Одна линза у него треснула. Он сказал:
– Ждите там. Не двигайтесь. На этот раз слушайтесь меня. Поняли? Поняли? Дождитесь меня. Мне нужно понять, что делать дальше. Верьте мне. Я пытаюсь нас спасти. Хорошо?
Пеллонхорка трясло. Меня рвало. Оба мы никуда не собирались идти.
Гаррел вернулся в офис и снова закрыл дверь.
– Мне кажется, нам нельзя верить Гаррелу, – сказал я Пеллонхорку, выкашливая желчь.
Он не ответил.
– Кто такой Лигат? – спросил я.
Пеллонхорк не двигался. Я вытер губы тыльной стороной ладони и подошел к столу. Включил мониторию и стал наблюдать за Гаррелом в дальней комнате. Он кивал, стоя перед монитором, но изображения мне было не видно, а звук не работал, поэтому я ничего не слышал. Потом Гаррел вернулся к телам и методично их обыскал. Он снял кольцо с пальца матери Пеллонхорка и поднес его к монитору, а потом убрал в карман. Если он говорил не с Дреймом, то с кем?
Когда Гаррел снова прошел через дверь, я вернулся к Пеллонхорку. Что делать, я не знал.
– Нужно действовать быстро, – сказал Гаррел. Посмотрел на Пеллонхорка, по которому было не понять, слышал ли он хоть что-нибудь, а потом на меня: – Алеф, тебе придется добыть информацию.
Я ждал, что он объяснит мне, о какой информации идет речь, но и Гаррел тоже ждал, и я понял, что он уверен, будто я знаю.
– Пойдем, парень, – сказал он. – Быстрее. Нужно забрать то, над чем работал твой отец.
– Лигат умер, – ответил я, как будто верил, что Гаррел не предал Дрейма. – Нам ничего не грозит.
– Лигат? – Он был поражен. – Это был не Лигат. Это была кукла. Лигат никогда бы не рискнул показаться здесь лично, так же, как и Дрейм.
Он оборвал себя и сказал уже мягче:
– Ты ведь никогда не видел Лигата, да? Он выглядит совсем не так. Это был только его голос. Его, как и Дрейма, в той комнате не было.
Я чувствовал себя дураком. Конечно. Замедленная реакция. Он окуклил одного из своих людей и отдал ему управление только в самом конце, предоставив своему солдату, своей марионетке, заняться убийством. Но Лигат оставался там, в глубине его глаз. До самой смерти солдата он видел все.
Я прикрыл рот ладонью, как будто меня снова тошнило, но на самом деле я думал. Гаррел пытался меня запутать. Слова его были разумны, но все равно он почти наверняка был шпионом Лигата.
И еще: кому бы ни подчинялся Гаррел, если бы я оказался для него бесполезен, он, скорее всего, убил бы меня. Сотрудничать с ним было логично.
Но почему все-таки он думал, будто я знаю, что мой отец работал на Дрейма?
– Ну же, парень. – Гаррел посмотрел на меня, потом встал на колени и сжал мои руки своими плотными бронированными перчатками. Они были липкими от крови, но все равно теплыми, и от этого обволакивающего и неожиданного тепла я расплакался. Не зная, что делать дальше, он выругался.
– Ты разве ничего не знал о том, чем занимался твой отец? Хоть что-то тебе должно быть известно.
Я замотал головой, утирая глаза.
Гаррел глубоко вздохнул, и его лоб покрылся морщинами. Треснувшая линза упала, точно черная слеза, и звякнула о каменный пол. Я никогда не задумывался, что скрывается за этим стеклом. На месте глаза у него был розовый морщинистый шар рубцовой ткани, сплошь утыканной сенсорами.
Я оглянулся на Пеллонхорка, чтобы увидеть его реакцию. Подобное зрелище его бы зачаровало. Но он сидел, как Тронутый Богом Хенро, покачиваясь в своем забвении. Хенро таким был уже двадцать лет. Я понадеялся, что Пеллонхорка Бог потрогал не так сильно.
Гаррел поковырялся в глазу, убирая остатки стекла. Я уставился на него, а он уставился на меня; сенсоры втягивались и вытягивались, перенастраиваясь. В конце концов Гаррел сказал:
– Твой отец управлял всем, Алеф. Все должно быть здесь, и нам нужно это забрать. Если не заберем, он убьет и меня, и тебя. Понимаешь?
– Кто? – спросил я.
Гаррел нахмурился.
– Итан Дрейм. Кто же еще? – Он умолк, и выражение его переменилось. – Ты думаешь?..
Я понял, что нужно было держать язык за зубами, но Гаррел только вздохнул.
– Объяснять придется быстро, и ты должен мне поверить. Вот что случилось. Они нашли дом. Слышал про беглецов с удалитиевых приисков? Это были люди Лигата. Прилетели на планету с партией заключенных. Мы с Трейлом отправились их перехватить, но оказалось, что Трейл – тоже человек Лигата. Он хотел меня вырубить. А меня надо было прикончить, пока был шанс. Я его убил. Пришел за вами, но команда Лигата оказалась быстрее, чем я ожидал. Они добрались до твоих родителей и матери Пеллонхорка еще до того, как мы вернулись из школы. Ну, это ты уже видел.
Пеллонхорк застонал и стал раскачиваться быстрее, но потом вернулся к прежнему ритму.
– Почему вы пошли туда один?
– Алеф, у нас нет времени.
– Скажите мне.
– Лигат убил бы меня, только если бы пришлось. Живым я сто́ю больше. Мой приказ – защищать тех, кто принадлежит Дрейму. Если я не могу гарантировать его безопасность, сохраняя им жизнь…
– То делаете это, убивая их, – продолжил я. – Вы убили бы моих родителей.
– Я постарался бы этого не делать – и в конечном итоге не сделал. Парень, у нас правда нет на это времени.
Гаррел посмотрел на Пеллонхорка, потом снова на меня. Я видел, что он проверяет свою историю на наличие слабых мест.
– Ты ведь никак не можешь в этом убедиться? – спросил он. – Придется тебе поверить мне на слово.
Это было похоже на выбор, перед которым Лигат поставил Дрейма. На самом деле никакого выбора не было. И я ответил:
– Да.
– Хорошо. – Он подождал. – Информация, Алеф.
Я улыбнулся и пожал плечами. Все это было безумием.
– Ох. Ох, черт, – протянул Гаррел. – Ты вообще ничего не знаешь, да?
– Ничего.
Гаррел тяжело уселся на пол.
– Тогда мы все – трупы. Дрейм доверял Савлу, потому что Савл не доверял никому. Но он полагал, что ты…
– Подождите.
Я понял, что кое-что все-таки знаю. Должен знать. Отец ничего мне не рассказывал – полагаю, в попытке защищать меня от своей жизни так долго, как мог, – но если информация была настолько важной, он все равно должен был каким-то образом ее мне передать. В его характере было продумывать каждую вероятность, и это была одна из них: вероятность, что обладание этими данными может однажды сохранить мне жизнь.
– В офисе, – сказал я. И направился было к двери, но Гаррел меня остановил:
– Нет. Ты достаточно на это насмотрелся. Я ее заберу. Где она?
Я сказал ему, где ее найти: в моем собственном пьютере. Информация хранилась там, где до нее мог добраться только я, в программах, которые установил туда отец. Даже мертвый, он меня защищал.
Гаррел вышел с пьютером в руках – маленькой, серой, как море, тяжелой ребристой коробкой с округлой мониторией.
– Это все?
– Все, что мне понадобится.
Он взвесил ее и спросил:
– А облегчить его не получится?
Я положил пьютер на стол, снял мониторию и отсоединил все ненужные примочки. Пьютер теперь был на две трети меньше в длину и высоту, но вес его остался почти таким же.
Гаррел покрутил его в руках. То, что осталось, размером было меньше, чем томик Балаболии, лежавший у нас дома.
– Это все, что можно снять? – спросил он. – Больше ничего не выбросить?
– Кроме оболочки, которую я снял, остался только информационный диск и его кокон.
– А кокон зачем?
– Защита. От внедрения и порчи данных, от молотка и ножа, человеческих или природных сил. – Я постучал по нему ногтем. – Бо́льшая его часть – это кокон. Я могу его снять, а то, что останется, самое важное, кое-как получится проглотить, если запить водой. Мне это сделать?
Впервые Гаррел выглядел неуверенно.
– А ты как думаешь?
Я мимоходом подумал, достаточно ли он умен, чтобы понять, что мне предлагает: если бы я проглотил диск, то смог бы ускользнуть и сбежать. Вот только куда? Честный это был вопрос или он тряс у меня перед носом приманкой?
– Оставим кокон, – сказал я. – Так безопаснее.
В уцелевшей линзе Гаррела моргнула потолочная лампочка. Он подобрал пьютер и сказал:
– Хорошо. Пеллонхорк? Ты меня слышишь? Нам надо уходить.
Пеллонхорк содрогнулся и встал. Посмотрел на Гаррела, потом на меня. Адресованный мне взгляд ужасал. Пеллонхорк перестал трястись и сделался удивительно неподвижным, а глаза его стали жесткими, так что прочитать по ним что-нибудь было так же невозможно, как и у Гаррела. Он был совсем не такой, как Тронутый Богом Хенро, понял я. Он не был ошеломлен богобоязнью, не был до краев переполнен тайной. Что-то покинуло Пеллонхорка навсегда. Я гадал, почему не стал таким же, в чем разница между нами.
Не знаю, заметил ли Гаррел, что случилось с Пеллонхорком. Возможно, было достаточно его необычной покорности. Гаррел подтолкнул нас к двери, убедившись, что я не попытался подобрать какую-нибудь из выброшенных деталей моего пьютера. Разумно, подумал я; а еще разумнее было то, что, заметив, как я это отследил, он одобрительно кивнул. Почти как будто мы прикрывали друг друга вместо того, чтобы быть каждый сам за себя.
Мы покинули офис. В резком солнечном свете я неожиданно осознал, что прошло не так уж и много времени с тех пор, как мы с Гаррелом зашли внутрь.
Впрочем, на улице успели собраться люди, и среди них – отец Благодатный. Он поднял руку, но Гаррел попросту сказал ему: «Мы уходим», – и протолкнулся через толпу к циклолету. Я услышал, как отец Благодатный пробормотал что-то про пожертвования и возмещения. Гаррел ответил через плечо:
– С ними покончено, отче. Возвращайтесь к своему Богу.
Закрывшись в циклолете от толпы и усевшись за консоль, он прошептал мне:
– Это было очень умно – выпустить Пеллонхорка из циклолета.
Я подумал, догадался он об этом сразу или только тогда, когда Пеллонхорк появился в дверях, стреляя каплями. Ответ мог помочь мне определить, работает он на Лигата или нет. Если он догадался сразу, но промолчал, чтобы позволить Пеллонхорку войти, – он человек Дрейма.
А когда мы улетали от ИерСалема, направляясь то ли к отцу Пеллонхорка, то ли в логово Лигата, меня настигла мысль, что если мне в обоих местах будет грозить примерно равная опасность, то для Пеллонхорка это вопрос жизни и смерти.
Пеллонхорк сидел рядом со мной, не говоря и не шевелясь. Он спас мне жизнь. С моего позволения Гаррел вел нас навстречу неясной судьбе – либо к Лигату, либо к Дрейму, – из циклолета в шаттл, затем на корабль, к звездам, а потом к Верхним Мирам, а я сидел, обнимал свой пьютер и не мог ничего сделать, только вглядываться в хаос будущего.
Я не слышал голоса Пеллонхорка много дней. Для него переход с судна на судно, наверное, был привычен, но меня он поразил. Я никогда раньше не видел даже транспортной станции с ярусами и ярусами грузовых кораблей, не говоря уже о пестревшей серебром космической черноте.
Путешествие началось довольно просто – мы без всяких проблем долетели от офиса до станции, не превышая скорости на циклолетных трассах. В маленьком замкнутом ангаре нас посадили в карт с затемненными окнами и отвезли прямо на паром – мы трое могли выбрать себе место из тысячи пустых сидений, но решили держаться вместе, так что наши тощие плечи были по обе стороны от твердых, будто кости, предплечий Гаррела – который перевез нас на среднеорбитальную платформу. Платформа казалась заброшенной, но я заметил, что все попадавшиеся на пути рольставни были опущены, все окна-хамелеоны – затемнены, а все двери, через которые нам не нужно было проходить, – заперты.
С платформы наш путь лежал в ангар для шаттлов; мы едва поспевали за Гаррелом, задыхаясь и грохоча ботинками, по извилистым и гулким металлическим коридорам. Повсюду висели медицинские предупреждения. Каждый раз, когда мы миновали одно из них, я читал по нескольку строчек и к прибытию в ангар запомнил требования по вакцинации для каждой планеты в Системе, за исключением неназываемой.
Геенну я прежде не покидал и поэтому думал, что мы следуем стандартной процедуре, что кто угодно может за несколько часов добраться от земли до старт-пространства, без всякой регистрации, досмотра – без единой задержки, разве что на открывание шлюзов.
За время, прошедшее с момента, когда Гаррел приземлил циклолет на станции, до посадки в шаттл для стремительного вознесения к быстроходу, нам встретилось всего около дюжины человек. (Точнее, тринадцать. Семь из них были женщинами. Я пытаюсь рассказывать просто, но я таков, каков есть.) Эти редкие встречные существовали, казалось, только для того, чтобы направить нас дальше, к нужной двери, по нужной дороге. Скорость и беспрепятственность одновременно успокаивали и отупляли. До того, как мы сели в шаттл, времени на размышления не было, и даже там, хотя мы сидели без дела больше часа (семьдесят восемь минут), свист и рев и медленные толчки ускорения и торможения – все это не давало возможности для рефлексии. Не то чтобы на том этапе жизни у меня было хоть какое-то представление о рефлексии.
Но я заметил, что из чертовой дюжины людей, которые нам встретились, ни один на нас не взглянул. Они смотрели мимо, или вперед, или в сторону.
Позже я привык к такой реакции. Меня к ней приучили. С определенного момента страх сделался настолько ожидаем, что от редких обыденных взглядов или невинной секундной встречи глазами я тревожно подбирался. Это был патологический логический пат.
Шаттл пристыковался к быстроходу, мы вышли в огромное пространство транзитной палубы, и вот там снова были люди. Они не обращали на нас внимания, но на этот раз потому, что занимались подготовкой к отлету. На палубе царили суета и болтовня, и пусть не богатство красок, но хотя бы свет и тени, пятна смазки на машинерии и базовые цвета готовности и тревоги. Я посмотрел на Пеллонхорка и коснулся его руки. Он был напряжен, но дышал почти ровно и ответил на мой взгляд тусклой, немедленно исчезнувшей улыбкой. Я изобразил губами слова «Ты в порядке?» – и он покачал головой.
– Капитан, – сказал Гаррел. – Спасибо, что подобрали нас. Меня зовут Гаррел.
До этого я не замечал капитана, но он, должно быть, уже стоял там, когда мы покидали шаттл. Он быстро оглядел нас. Должно быть, пытался понять, что сказать. Чего он ожидал? Мы стояли перед капитаном; солдат с одной треснувшей линзой и обнаженным глазным имплантатом, а по бокам от него – ребенок, близкий к состоянию кататонии, и заморыш, так стискивавший трупик пьютера, как будто внутри хранилась его жизнь.
Офицер собрался с мыслями довольно быстро.
– Да, – сказал он. – Я – капитан Жанкиль.
Этот человек повидал многое, кожа у него на лице была вся в шрамах и почернела, а глаза были посажены так, что казалось, будто все на свете его удивляло – но не более чем на секунду. Чьим бы перевозчиком он ни был, Дрейма или Лигата, я подозревал, что если ему доверили транспортировку сына Дрейма, значит, он – один из лучших.
– У нас пять минут до отлета, – сообщил Жанкиль. – На время пути я вас всех застопорю. Лететь нам две недели, так почему бы вам их не сберечь.
Люди вокруг нас были в постоянном движении, словно река, обтекающая камень. Некоторые поглядывали на нас, но только если Жанкиль их не видел. Гаррел начал что-то говорить, но капитан продолжил, даже не повышая голоса:
– Побереги дыхание, солдат. Слушайся меня, иначе я никуда тебя не повезу.
– Я не могу выпускать парня из виду, – сказал Гаррел.
Жанкиль указал на Пеллонхорка:
– Что с ним?
– Не беспокойтесь о нем.
– Я не беспокоюсь. Мне просто нужно знать, готов ли он к rv.
– Готов. Никаких наркотиков или «подсадок». – Гаррел положил руку на плечо Пеллонхорка. – У него просто шок. Он полностью закрылся – если не оставлять его наедине с собственными мыслями, с ним все будет в порядке. Может, это ему даже на пользу пойдет. – Он мельком взглянул на меня и добавил: – Этого можно уложить так, как он захочет. Я должен бодрствовать, капитан. Я не стану путаться у вас под ногами, но спать не буду. Ни за что.
Лицо Жанкиля не изменило выражения.
– Ты отправишься в rv. Мне был дан непосредственный приказ.
В течение короткого наэлектризованного мгновения они смотрели друг на друга, а потом Гаррел внезапно усмехнулся, как будто все это было шуткой, и уставился на пыль, призрачной пленкой укрывавшую прозрачный потолок палубы.
– Он мне не доверяет! Даже после всего этого он мне не доверяет?
Он снова посмотрел на Жанкиля и стал ждать, и я осознал, что Гаррел, хладнокровный и безжалостный в бою, оказался не в своей тарелке и был близок к панике.
Интересно, кто ему не доверяет, подумал я. Чье имя они избегают называть? Лигата или Дрейма?
Капитан не ответил. Я переводил взгляд с одного на другого, пытаясь вычислить соотношение их сил.
К капитану подошел офицер и что-то прошептал ему на ухо. Жанкиль ответил:
– Подтвердите и больше на связь не выходите. Буду через восемь.
Офицер ушел, и Жанкиль снова повернулся к Гаррелу.
– Откуда мне знать, что я вообще проснусь? – Гаррел снова усмехнулся, уже не так убедительно, и было видно, что он сдался.
Капитан развернулся на каблуках. Гаррел колебался лишь секунду, а потом последовал за ним; мы с Пеллонхорком шли рядом. Жанкиль остановился, дожидаясь нас в низком овальном проходе, и жестом приказал идти вперед. Коридор был узким, и только двое могли пройти там бок о бок. Мы с Пеллонхорком первыми ступили в нутро корабля. Позади разговаривал с Гаррелом капитан.
– Кто в нашем деле, – говорил Жанкиль, – может быть уверен, закрывая глаза, что снова их откроет? Просто для тебя это стало очевиднее, Гаррел.
Какое-то время был слышен только звук наших шагов, а потом капитан добавил:
– Мне сказали, что вероятность твоего прибытия не стопроцентная. Мне сказали, что с тобой должен быть мальчик. Что, если его не будет… – Снова звуки шагов. Я вычислял разницу ритмов и длины наших шагов, подсчитывая, сколько пройдет времени, прежде чем все наши левые ноги будут двигаться в такт, – один час двенадцать минут. Немногие члены экипажа, встречавшиеся по пути, прижимались к стенам и отдавали честь капитану.
Наконец Жанкиль замедлился и громко сказал:
– Здесь налево.
Он постучал по плечу Пеллонхорка. Мы свернули в следующий коридор. Здесь грохочущие, свистящие и тикающие звуки корабля были приглушены.
Мы продолжали идти. Капитан понизил голос и впервые обратился к Гаррелу мягко:
– Ты добрался досюда, солдат, так что, может быть, шансы у тебя все еще неплохие.
– Не слишком-то обнадеживающе, – ответил Гаррел.
– Это потому, что я не хочу тебя оскорблять. Правда в том, что мне приказано довезти вас туда в целости – всех вас. У меня впереди прокладка нелегкого курса и возможность столкновений, и мне не нужно лишнее дерьмо, поэтому я хочу, чтобы ты спал, как того требует мой приказ.
Еще одно прикосновение к плечу Пеллонхорка, и громкий голос Жанкиля:
– Остановитесь здесь, ребята.
Дверь открылась, а за ней были капсулы rv с их крышками и обтекаемыми корпусами, с инструментами и индикаторами по бокам. Они были больше гробов и меньше шаттлов, но походили и на те, и на другие. Мы могли проснуться в каком-то новом месте, а могли не проснуться вообще.
Капитан остановился в дверях и сказал:
– Ты доставил парня в сохранности, Гаррел. Если бы ты годился лишь на это, то не ушел бы с палубы, на которую прилетел. Ты хороший солдат, но ты один, а у меня на борту есть оружие. Я сообщаю тебе это из уважения. Пока что у меня нет приказа тебя убить. Я не могу выразиться прямее. Я хочу, чтобы ты спал, потому что мне так приказали и потому что мне так удобнее. Вот и все, и ничего больше. – Голос у него был совершенно невыразительный. По нему невозможно было что-то понять.
Я посмотрел на Гаррела и на Жанкиля; у одного глаза были механические и поврежденные, у другого – мертвые и холодные. Я посмотрел на Пеллонхорка, чьи глаза были полны ужаса, а теперь совершенно опустели.
А в моих глазах оставалось все, что я когда-либо видел; ничто не терялось и не забывалось. Это был вечно нарастающий прилив.
Мы стояли там, и каждый из нас был одинок, и каждый не похож на других, но все мы были прокляты своим зрением.
Жанкиль все еще ждал, когда Гаррел займет открытую кровать. Он быстрым жестом показал, что время утекает, а ничего не происходит, а потом резко сообщил Гаррелу:
– Через две минуты я должен быть на мостике. Я сказал все, что мог сказать. Можешь мне верить или не верить – как хочешь, солдат, но спать ты ляжешь, и на этом разговор окончен.
Гаррел прошел вперед и коснулся холодного металла капсулы пальцем.
– Тогда и башку мне отключите. Не хочу об этом думать.
Капитан кивнул.
– Да. Я бы тоже так сделал, – сказал он тихо и с неожиданной добротой.
Он повернулся ко мне и спросил:
– А тебе, парень?
Я забрался в мягкий кокон и ответил:
– Я хочу знать обо всем.
Саркофаг закрылся надо мной.
Темнота.
А в темноте был свет. На Геенне меня никогда не стопорили. Технология rigor vitae считалась еретической. Но мне было так интересно. Не зная, куда мы летим, я провел эти миллионы кэмэ в собственном странствии, подключенный к тому, что на Геенне звалось порносферой, а в остальной Системе – Песнью.
Несколько дней я просто плавал в ней, в потоках бесед, истин, предположений и фактов, в туманах и дымках надежд и желаний, и начал понимать, как устроена Песнь.
А потом я стал искать. Я ловил и выпускал нити подсказок, разбирал по кусочкам отдельные сплетни и обманы, распутывал коды; я исследовал и отбрасывал, и в конечном итоге начал идентифицировать самые надежные информационные потоки.
Вот так, в своей первой гиперсомнии, я начал искать Дрейма и Лигата.
И еще узнавать о своем отце.
Принять то, что я о нем услышал, было тяжело. Все же это был мой отец. Я говорил себе, что он никого не убивал, и по-своему это было правдой. Но меня воспитали на Геенне, и вдобавок к этому я сам по себе мыслил очень прямо, и сочетание этих качеств делало правду еще горше. Мои родители умерли. Я остался один. А навлекли это на нас действия отца.
На корабле Жанкиля, прокладывавшем путь через Систему, с телом, охваченным физиологическим стазисом, и разумом, кружившим в Песни, я не мог плакать или кричать. Конечно, можно было погрузиться в сон, но я был с Геенны и научен самобичеванию.
К тому же нужно было подготовиться к любой участи, уготованной мне Лигатом или Дреймом, и я должен был выяснить, какая из них наиболее вероятна.
Поиск информации о Лигате и Дрейме был непростым, но я не сдавался. Песнь бурлила сплетнями и контрсплетнями. Несомненными были только расследования деятельности этих двух людей, однако никаких обвинений им никогда не предъявляли. Их фотографии существовали, но настолько разнообразные, что я понял: изображениям верить нельзя.
Однако то, что я узнал о Дрейме и Лигате, обретало смысл в сочетании с тем, что я узнал о Системе. Это Система их создала.
На Геенне нам мало рассказывали о происхождении Системы. Земля упоминалась исключительно в сравнении со Злодомом и Гомордором из Балаболии. Говорили, что Бог уничтожил Землю во время Последней Редактуры, что Он избрал нас, чтобы сохранить нам жизнь, а остальным было позволено спастись вместе с нами по двум причинам: для нас это было вечным напоминанием о том, что, хоть мы и избраны, это не более чем временное решение, а для самих этих еретиков – знаком, что они еще могут раскаяться. Поэтому, говорили нам, Геенна, в отличие от неназываемой планеты, и поддерживает некоторый контакт с Системой.
Теперь, купаясь в Песни, я узнал больше.
Мне тяжело рассказывать об этом с точки зрения себя-мальчика. Ребенок и взрослый – я одновременно они оба, и никто из них. Те безночные дни, которые я впервые провел в rv, узнавая о Системе и еще о столь многом, изменили меня навсегда, так же сильно, как события предшествовавших этому часов. Смерть родителей изменила мою эмоциональную сторону. Гиперсомния же – интеллектуальную.
Когда Земля обнаружила Систему, терраформирование здешних планет нуждалось в финансировании, а планеты Системы следовало распределить между государствами и акционерными обществами, которые могли это себе позволить или собрать нужную сумму путем сделок и обещаний. Этот проект не слишком отличался – разве что масштабами – от тех, которыми правительства, корпорации и акционерные общества занимались все время: от подводных тоннелей, добычи ископаемых в океане, исследования и использования космоса.
После того как закончились все переговоры и были составлены финансовые планы, остались лишь два преимущественно религиозных фонда: тот, что купил права на Геенну, и другой, название которого содержалось в строгой тайне, купивший неназываемую планету. Прочие государства и организации были светскими. Они признали право Геенны поддерживать связь на собственных условиях и быть свободной от всех налогов, за исключением оговоренных, и признали право неназываемой планеты устраниться от всех контактов, за исключением тех, которые она считала необходимыми для юридической защиты своих названия и верований.
Пребывая в rv, я коротал часы, читая протоколы договоров и обсуждения их пунктов и подпунктов.
Я узнал, что исход с Земли был довольно рискованным, но риск был относителен. Земля, как экологически, так и финансово, пребывала в безысходном, патологическом упадке, и одной из причин его была неспособность населения планеты, невзирая на знания о катастрофических последствиях для экологии, заглядывать в будущее дальше конца банковского дня.
Это было невероятно. Я читал и перечитывал исторические записи и поначалу не мог им поверить. Меня учили, что Господь обрек Землю на погибель, потому что создал для богобоязненных Геенну, но реальность оказалась почти настолько же нелепой. Если то, что я читал, было правдой, значит, Землю уничтожило совсем не какое-то непредвиденное бедствие, не какая-то внезапная и неостановимая катастрофа. Нет. Все было предсказано, и подкреплено фактами, и доказано, а потом попросту заметено под ковер по коммерческим причинам.
Конечно, я понимал, что это порносфера – потом я научился использовать ее настоящее название, Песнь, однако до конца к нему так и не привык, – и что ничему и никому там нельзя доверять полностью.
В конце концов, когда банки лопнули и людям пришлось признать, что Земле конец, они начали действовать. Собрали вещи и отбыли. И прибыли в Систему.
В ней было семь крупных планет и несколько мелких. Терраформировать их, так удачно расположенные, было легче, чем пытаться продолжить работу над планетами в собственной системе Земли, на которых эта технология отрабатывалась.
Настал недолгий период беспрецедентного сотрудничества, мотивированного контрактами, долгами и надеждой на выгоду и заработок. Планеты обменивались изобретениями, строили корабли, но для меня было очевидно, что важнейшим фактором, приводившим все это в движение, были деньги.
Именно деньги увлекали меня; хотя нет, не они, а переговоры и сделки. Наука мне казалась невнятной и неинтересной, как было почти всегда.
На каждой планете были свои природные ресурсы, а Земля к тому же не располагала достаточными аналитическими возможностями, чтобы предсказать точные последствия терраформирования. Например, никто и не предполагал, что на Геенне найдутся залежи удалития или что на Хладе впоследствии откроют настолько уникальный ресурс.
Итак, деньги, рабочая сила и технические знания одалживались под различные проценты и с разнообразными условиями в придачу. Финансовые блоки Азии, Большой Европы и Америки выторговали себе лучшие варианты, так что занимать им приходилось редко, а неустойки выплачивать небольшие. Каждый блок занял одну или две из главных планет – Отдохновение, Пена, Великолепие и Вегасхристос с его двумя лунами, – лежавших по одну сторону пояса астероидов, названного Райской Полосой. Помимо континентальных блоков были два независимых религиозных содружества, одно из которых заняло Геенну, а второе – особенно суровую планету, на которую никто не претендовал. Заселившее эту планету содружество отказалось давать ей имя, и она стала известна как неназываемая планета, и существовала в добровольной и тщательно поддерживаемой изоляции. Она лежала даже дальше Вегасхриста, на дальнем рубеже Райской Полосы и на самом краю Системы.
Неназываемая планета меня не интересовала. Даже если там оставались живые люди, это была планета боговерцев, такая же, как Геенна.
Я вернулся к тому, что было мне интересно.
Вдобавок к трем континентальным блокам и двум религиозным содружествам, были еще и несколько небольших независимых акционерных обществ. Одно из них заняло планету Хлад, а другие арендовали луны Вегасхриста, назвав их Сиянием и Новой Надеждой. Наконец, был еще и ряд астероидов, самые крупные из которых назывались Пеко и Канава.
Я лежал, застывший в практически таком же rigor vitae, которое пережили первые колонисты в своем долгом пути к Системе, и точно так же летел в неизвестность, и был зачарован финансированием того путешествия.
Контракты были сложны и изящны. По их следам, по предложениям и контрпредложениям, я понимал переговорщиков и их навыки, и даже механизмы тогдашнего общества. Были предусмотрены проблемы с выплатами и даже отказы от них; оговорены и зафиксированы налоги и процентные ставки, и хотя уголовные и гражданские кодексы для каждой планеты пребывали разве что в зародышевом состоянии, но системы налогообложения и экономические протоколы, как внутрипланетные, так и общесистемные, уже сделались столь же непреложными, как законы физики.
Пока ученые и промышленники занимались расчетами и производством, строили корабли и перестраивали миры, политики, банкиры и брокеры сидели и выторговывали себе проценты и ставки и закрепляли все это в договорах.
Вот так, узнал я, Земля и покинула свой гибнущий дом, отправившись навстречу величайшему приключению в неизведанную черную даль, и каждая организация колонистов была уверена, что ее вложения, прибыли и затраты адекватно защищены от всех возможных рисков мошенничества и невыполнения обязательств. Лишь неназываемая планета существовала вне договоров, в физической и финансовой изоляции.
Разумеется, было очевидно, что, когда имеешь дело с риском такой степени и столь многое может пойти не так, ничего гарантировать невозможно. Пока корабли все еще были в космосе, во множестве лет сна отсюда, терраформирование одной из планет, Великолепия, потерпело крах, что повлекло за собой потери сотен триллионов бедолларов, банкротства банков и гибель состояний, не говоря уже о немалом количестве человеческих трагедий. Но это привело к консолидации и изобретательной реструктуризации долгов; человеческая находчивость практически неисчерпаема.
Я прочесывал Песнь и, перейдя к изучению недавней истории, обнаружил, что неназываемая планета постепенно исчезла из всех хроник. Похоже, всякая попытка контакта с ней встречалась молчанием, а любые упоминания ее были мимолетны. Ходили слухи, что она яростно защищает свою независимость. На самом деле, поскольку Система ничего о ней толком не знала, неназываемая планета могла уже сделаться необитаемой в результате войны, а может быть, болезни или голода. Неважно, какой была причина, но ее вероятная судьба служила предупреждением остальной Системе: сотрудничайте – или погибнете.
Это было увлекательнее всего, чем я когда-либо занимался. Я не чувствовал течения времени. Я погружался в Песнь все глубже, впитывая ее тайны и архивируя их в своей памяти.
Стоило человечеству прибыть в Систему, как начались преступления. Синтетические наркотики были необычайны и разнообразны, воровство сделалось повсеместным. В одно время с первым созывом изначальной Администраты возникла организованная преступность. Банды появлялись и исчезали, сливались, сражались и разваливались, восстанавливались и росли – в точности как политические партии Администраты. И, спустя годы роста, в то время, как Администрата становилась более структурированной, организованная преступность приобретала все большую влиятельность. Наконец остались только две крупные и дальновидные организации. Теперь, спустя пять поколений после прибытия, их возглавляли Итан Дрейм и Спеткин Лигат.
Я искал и искал. Это было нелегко. Песнь была полна умолчаний и вранья. Я вел метаанализ существующих данных, экстраполировал и уточнял, и наконец, спустя несколько дней, получил – я был в этом уверен – довольно полное представление о текущем status quo.
Дрейм, заключил я, управлял банками, в то время как Лигат контролировал транспортные системы. Общая картина была, конечно, куда сложнее, но суть сводилась к этому.
Следовательно, Лигат был пиратом и контрабандистом, а Дрейм посредством банков контролировал кредиты. Он был хитер и бо́льшую часть времени действовал почти в рамках закона, манипулируя хаосом и завихрениями межпланетных налоговых соглашений для собственной выгоды.
Как Лигат, так и Дрейм пользовались рычагами давления, чтобы оберегать и расширять свои владения: рычагами денег, угроз и их последствий. Они были хладнокровными убийцами. Но, хотя оба они показали себя неуязвимыми для закона и невероятно успешными в бизнесе, в последние несколько лет Итан Дрейм опережал Лигата, и Песнь полнилась слухами о вражде между ними – о том, что Лигат намерен убить Дрейма, за действиями которого стоял некий гениальный финансовый стратег, и что Дрейм хочет наконец избавиться от Лигата.
В пустотах и умолчаниях Сети невозможно было найти его имя, но стратегом Дрейма, вне всякого сомнения, был мой отец.
Я лежал в капсуле rv, способный только думать, и плыл по течению Песни и мыслей на протяжении трехсот тридцати восьми часов и сорока пяти минут. У меня была возможность отключить свои мысли и погрузиться в сон без сновидений, но я не смог, я этого не сделал.
Песнь говорила ясно. Спеткин Лигат убил моего отца, а у меня с собой был пьютер со всей информацией, в которой нуждался Итан Дрейм и на которую, скорее всего, отчаянно мечтал наложить руки Лигат. И я был единственным, у кого был к ней доступ.
Оставался лишь один вопрос, и на него у Песни не было ответа. К которому из двух злейших врагов я направлялся в этом неспокойном сне?