В жизни так мало красивых минут,
В жизни так много безверья и черной работы.
Мысли о прошлом морщины на бледные лица кладут,
Мысли о будущем полны свинцовой заботы,
А настоящего – нет… Так между двух берегов
Бьемся без смеха, без счастья, надежд и богов.
Саша Черный
После завтрака я обычно иду на прогулку. Маршрут одинаков и всегда начинается с узкой улочки, петляющей по гребню холма. С нее лестницей с широченными неровными ступенями, то два шага, то все четыре, спускаюсь к шоссе, сажусь на экспресс. От площади Махатмы Ганди, что разделяет парк и комплекс старых университетских зданий, бреду аллеями старых кряжистых лип до самой реки, а там, либо прохожу мимо базилики пятнадцатого века до троллейбусной остановки, либо до мечети двадцатого на автобус. Если погода хорошая, спускаюсь к реке. От моста, соединяющего старый и новый город, эскалатором, реже пешком, поднимаюсь к троллейбусу и еду до Университетской площади. Останавливаюсь только, когда бывает желание потолкаться среди туристов и гостей города, иногда приятно услышать русский язык, иногда он режет ухо, и хочется забыть усердие, с каким учил его в школе. Случалось, среди гостей, я слышал и слова на родном наречии. Сердце всегда отвечает на это одинаково, мне по-прежнему больно встречаться даже взглядом с теми, кто, как я, находится в добровольном или принудительном изгнании. Я стараюсь выходить на Университетской только в послеполуденный час. Именно тогда поток туристов иссякает, площадь заполняется аборигенами, спешащими по своим делам, и я спокойно прохаживаюсь меж магазинчиками, заглядываю на лотки с прессой, иногда покупаю газету. Местный язык я знаю все еще плохо, но торгаши готовы предложить газеты со всего континента, те, что не смогу прочесть: «Эль Паис», «Таймс», «Либерасьон», «Репубблику», «Дагбладдет». Я рассматриваю картинки, усевшись в ожидании трамвая; вид у меня, верно, дурацкий. Но, кажется, это смущает лишь одного меня.
Позванивая, прибывает трамвай, подвозя меня до жилого комплекса «Паруса», в котором расположен лагерь беженцев; вместе со мной сходит еще несколько стершихся лиц, исчезающих в обшарпанных подъездах. Еще десять минут пути, и вот корпус шестнадцать, бетонная плита в десять этажей и пятнадцать подъездов. Я дома.
Нет, не дома, конечно. Вернее…. Я всегда начинаю противоречить себе, когда пытаюсь разложить по полочкам случившееся за последние одиннадцать месяцев. До сих пор не могу принять происшедшее, Анна говорит, никто не сможет, на это нужны не годы даже, десятилетия. Я только раз пошутил над этим: мне пятьдесят три, это что же, до самой смерти? И смолк, Анна подсела, обдав теплым кокосовым запахом. Сказала просто: «Если принять не получится, попробуй хоть посмотреть со стороны. Разобраться, что было, что стало: положи на одну ладонь прошлое, на другую будущее и сравни». Первый раз я слышал от нее такие слова, обычно она шутила, или меняла тему, порхала по поверхности, подобно бабочке, боявшейся и взлететь повыше к солнцу и опуститься на землю, видя свою гибель и там, и там. Сейчас коснулась крылом земли – и тут же замолчав, улыбнулась, воспарила ввысь, взъерошила черные пряди начавших быстро седеть волос. Спохватилась, у нее встреча, надо собираться. С порога еще раз напомнила о руках и упорхнула.
Анна, не земная, не небесная, розовое облако, облекшееся в тугую плоть, наверное, с тебя я и начну.
Мы познакомились в первый же день моего прибытия, но тогда я не замечал лиц и не запоминал имен. Все смешалось, тронувшись с мест, завертелось, закружилось в шальном танго, пластинку заело, но никто не замечал этого, продолжая безумный танец.
В аэропорт меня доставили в автозаке. Когда дверь камеры открылась, и меня прикладами допихали до машины, я ничего не чувствовал. Так только говорится, что в эти минуты вся жизнь проходит перед глазами – у меня она осталась в глубинах памяти. Дверь разверзлась черной бездной и тут же захлопнулась. Кажется, путь длился долго, не помню, словно отключился на все это время. Вспоминается лишь легкая мелодия из кабины и охранник, он изредка выглядывал в оконце, забранное решеткой, вздыхал, размышляя о своем. Машину сносило с дороги, дорога от «Белого камня» была плохо вычищена, – или это я выдумываю сейчас, глядя на пустоту, разверзшуюся меж захлопнувшейся дверью и дверью открывающейся?
В аэропорту меня долго вели черными ходами, вот это я запомнил, а затем доставили на середину большого зала, пустого, неприятно гулкого, я страшился говорить в нем, лишь молчал, как казалось, вжавшись в пол, ожидая… да уже непонятно, чего именно. Полковничий чин передал меня другому полковнику, чужой формы, оба расписались на бланке, пожали, как-то буднично, друг другу руки. Меня спросили о чем-то, я молчал, глядя на ботинки, лишенные шнурков. И затем уже повели к самолету. Маленькому двухмоторному моноплану, человек на шесть от силы: кроме меня вывозили еще кого-то. Летели долго, снова долго, полковник пытался расшевелить меня, предлагал шампанское, – напрасно. Я упрямо молчал, он довольствовался беседой с другим изгнанником, уже в самолете начавшим наслаждаться каждой минутой новой жизни. Захмелев, он все равно продолжал пить, повторяя один и тот же тост: «За свободу!», его слова не оставляя во мне следа, проходили насквозь, будто нейтрино, исчезая за кормой самолета.
Дальше была встреча, восторженные, с какой-то долей остервенения пожимавшие руки и обнимавшие нас, меня особенно, ведь я так и не отогрелся в пути. Стал потихоньку понимать, что произошло, но не верил. Не хотел верить, что все кончилось вот так быстро и просто. Ожидал другого, кажется, и в минуты встречи в аэропорту, все еще видел покинутый автозак под вспышками блицев, под рев и вскрики толпы. Он и после не давал мне покоя, когда меня перестали водить из одной студии в другую, где-то около двух или трех недель спустя. Первое время спрессовавшись, не оставило внутри меня заметного следа, кроме ощущения постоянной неловкости, комканых слов и непонятных предложений. Меня что-то спрашивали, я что-то говорил, сейчас все это кажется бредом, тяжелой болезнью, от которой до сих пор с трудом отходишь.