– Что ты здесь делаешь, Крамской? – срывающимся голосом спросила она. Было слышно, что она пытается придать словам твердость и уверенность, но всхлипы свели ее усилия на нет.
– Что случилось, Елена Евгеньевна? – наверное что-то в моем голосе было такое, что помешало ей сказать то, что она сначала собиралась. Наверняка там должно было быть что-то вроде «немедленно иди в отряд!» или «как ты смеешь подсматривать за вожатыми?» Я не люблю, когда девушки плачут. Когда-то моя бывшая жена просекла эту фишку и довольно долго буквально вила из меня веревки и пускала на фарш. Пришлось как-то научиться отличать фальшивые манипуляции от слез настоящих. И весь мой жизненный опыт сейчас кричал, что сейчас я вижу как раз настоящие. И мне хотелось немедленно что-то сделать, чтобы милые глаза нашей юной вожатой высохли. Чтобы она улыбнулась. Ну или хотя бы просто успокоилась для начала.
– Да вот, соринка в глаз попала… – ответила она. Если бы не непроизвольный всхлип в середине фразы, я бы может и поверил. Нет, конечно. – Иди в отряд, Крамской, не смотри на меня с красными глазами.
– Давайте сделаем так, Елена Евгеньевна, – я сел рядом с ней. Не вплотную, просто рядом. Навалился спиной на забор и запрокинул голову, чтобы смотреть на небо сквозь сосновые ветки. – Я не буду на вас смотреть. А вы представите, что это не я, а ваш психолог, например.
– Психолог? – даже было слышно, как она дернулась. – Я что, похожа на психичку?
– Эй, я же сказал не психиатр, а психолог! – сказал я, обругав себя за то, что забыл, какой сейчас год. – Психов лечат психиатры. Смирительными рубашками там всякими и прочими… электрошоками. А к психологам обычные люди ходят жаловаться на жизнь. Ну, то есть не только жаловаться. Психологи помогают разобраться в проблемах и все такое.
Тут я немного почувствовал себя идиотом. Сам я никогда у психолога не был, а повальная мода на «походы к терапевту» в двадцать втором году двадцать первого века нередко приводила меня в ярость. Особенно, когда мужики этим козыряли. И вот теперь я зачем-то ляпнул слово «психолог». Молодец какой…
– Я ерунду какую-то сморозил, Елена Евгеньевна, – признался я. – Просто читал недавно научную статью о пользе психологии, вот и вырвалось. Давайте как будто сначала начнем. К кому бы вы пошли в первую очередь пожаловаться?
– Ни к кому, – буркнула она. – Это слабаки всякие жалуются, а я вожатый и комсомолка!
– Знаете, в той же научной статье говорилось, что если обиду и какую-то проблему держать в себе, то она никуда не денется, будет бурлить, разъедать изнутри и в конце концов сделает как раз слабее. А вот если выговориться и выпустить ее наружу, то дальше пойдешь с легким сердцем.
– Не читала никогда подобных статей, – всхлипов в голосе вожатой больше было не слышно. – Я учусь на педагога и знала бы, если бы все было, как ты говоришь.
– Тогда не надо жаловаться, – согласился я. С плачущей женщиной не надо спорить. – Но я, как пионер, просто обязан подставить плечо товарищу в трудную минуту. А раз человек плачет, значит минута точно трудная!
Ох и странно же я чувствовал себя, произнося эти слова! Как же фальшиво они для меня звучали! Сейчас она залепит мне пощечину, чтобы я не издевался…
Но совершенно неожиданно для меня она расслабилась.
– Крамской, ну зачем они так? – грустно сказала она. – Я же не сама хотела занять место их обожаемого Игоря, меня сюда назначили. Ой… Я не должна тебе этого говорить, потом же меня засмеют!
– Я никому не скажу, Елена Евгеньевна, – серьезно произнес я. – Давайте представим, что у нас тут пространственно-временной континуум, и все, что о чем мы здесь говорим, никогда наружу не просочится.
– Это же что-то из фантастики, да? – заинтересованно спросила она.
– Ага, – я кивнул. – Такое отдельное место вне времени и пространства.
– Мои родители не хотели, чтобы я поступала в пединститут, – вожатая вздохнула. – Отправляли меня на эконом, чтобы я стала бухгалтером. А я всегда хотела быть учителем. Работать с детишками. Чтобы сюда поехать, даже сессию досрочно сдала. А теперь получается, что… Получается… Что ничего не получается. Анна Сергеевна сказала, что я безынициативная мямля, и что если я не возьму себя в руки, вы меня живьем сожрете.
– Анна Сергеевна уж просто забыла, что не родилась сразу в очках и с указкой, – я усмехнулся. Вожатая тоже хихикнула. – Все у тебя… в смысле, у вас, получается, Елена Евгеньевна. А на Коровину не обращайте внимания, она просто хамка трамвайная.
– Спасибо тебе, Крамской! – она пружинисто встала. – То есть, Кирилл. Ты же Кирилл, верно?
– Пожалуйста, Елена Евгеньевна, – я перевел взгляд с покачивающихся вершин сосен на ее лицо. Глаза уже были почти не красные. Так, чуть припухшие, может быть. – Вы идите, а я чуть-чуть еще посижу. А то нас вместе увидят, начнут сплетничать. Вы же нас уже знаете, живьем сожрем.
Вожатая засмеялась, протянула мне руку, и я серьезно ответил на рукопожатие. По-товарищески. Потом она поднырнула под низкую ветку и скрылась среди листвы.
Я посидел еще минут пять, откровенно кайфуя от тишины, одиночества и случайного причиненного добра.
Громкие голоса я услышал еще до того, как зашел в отряд. Вроде бы кто-то с выражением читал стихотворение на гекзаметре, а потом все громко засмеялись. Я на цыпочках поднялся на крыльцо и заглянул на веранду.
В центре стоял голый по пояс Прохоров. В шортах, но с обмотанным вокруг бедер полотенцем. Другой парень, имя которого я еще не запомнил, сидел на диванчике и громко хохотал. Одет он был тоже странно – в простыню, перекинутую через одно, правда, поверх футболки и шорт.
Еще были Коровина с безымянной прилипшей к ней девицей, двое парней, которых я не запомнил и неожиданно – рыжий миньон Мамонова, Марчуков. И еще одна девушка, которая и стояла в центре с листочком. Судя по всему, она именно с него читала тот заунывный текст, на котором я зашел.
– Ну что вы смеетесь, я же не виновата, что гекзаметр так и должен звучать!
– Надо так и оставить, пусть лучше ржут, чем засыпают!
– Что-то это как-то скучно. Получается, что у нас все представление – это нотация Зевса… Кстати, а бороду мы из чего будем делать?
– Надо Калинину позвать на роль гарпии!
– Там не гарпия, а орел, умник!
– А давайте не Зевс будет, а богиня.
– Какая еще богиня?
– Ну, какая-нибудь. Там же много было богинь, мы в пятом классе проходили. Геката, Афродита…
– Афродита – богиня любви. Подходит к Прометею и говорит: «Ай-яй-яй, ты плохой, мамочка тебя не любит!»
– Где Цицерона? Она точно Древнюю Грецию наизусть знает.
– Ушла Цицерона. Сказала, что у нее законное личное время, и принимать участие в общественной жизни она будет, когда полагается.
– Афина! Афина – богиня мудрости, у нее еще щит и копье!
– Щит… Из чего бы сделать? О, надо у тети Шуры крышку от котла попросить…
– Слушайте, а нам обязательно вот эти унылые стихи читать?
– Согласен, сдохнуть же можно! Давайте у нас будет как будто греческих хор, только песни современные. Та-та-та был плох, барабанщик – бог… Синий-синий иней…
– О, точно! Весь отряд в греческих… этих… как их… Ну, вот что там на Антохе сейчас.
– Тога.
– Точно, тога. Короче, они стоят в тогах и поют строчки из песен… так, Коровина, ты пишешь?
– А что там насчет богини?
– Да подожди ты с богиней со своей!
– Так, я не поняла, мы сценарий пишем или что?
– Значит, Цицерона сказала, что Прометей украл на олимпе огонь, отдал прозябающим людям, а его за это наказали. И пионер потом приходит к скале, этим огнем прогоняет гарпию…
– Орла! Там орел! У орла клюв, а у гарпии – старушечье лицо! Как она старушечьим лицом печень будет клевать?
– Ну может это просто гарпия с клювом…
– Так, всем молчать! Пионер огнем в клюв тыкает, гарпия… ну, в смысле, орел, крылышками бяк-бяк-бяк. Пионер срывает с Прометея цепь, и они гордо держат огонь вместе. По-моему, отлчино!
– А богиня?
– Ну пусть они вместе с Зевсом наказывают. Антоха встанет с правой стороны сцены, а ты – с левой. Ему молнию из картона с фольгой забабахаем, а у тебя крышка от котла…
– Прохоров, ты издеваешься, да?
– Коровина, ты уже определись, ты хочешь богиней быть или нет? Если да, то тебе полагается крышка. Ну, в смысле, щит.
Я присел в сторонке на самый край дивана, чтобы, в случае чего сказать Прохорову, что я тут уж час сижу, просто они были заняты, творческому процессу мешать нельзя, и все такое. Но слушать и правда было интересно. Спрашивать, что конкретно они тут сочиняют, я не стал, но по контексту понял, что завтра вечером в клубе будет мероприятие, где каждый отряд должен будет выйти на сцену и рассказать, какой он прекрасный, замечательный и талантливый. И вот за рождением сценария этой самой презентации я как раз и наблюдал.
Повисла небольшая пауза, на лицах участников креативной команды отразилась работа мысли. Но тут вскочил Марчуков.
– Нет, надо не так! – для убедительности он забрался на диван и сел на спинку. – Короче, этот Прометеус стибрил у богов огонь и хиляет. Видит, стоит такой прикинутый америкашка. В джинсе, ковбойской шляпе и все дела. Он ему говорит: «Хочешь огонь?» А тот ему: «Ноу, отвали, вере аре ю фром?» Ну, Прометей, тогда, говорит: «Ладно!» и дальше идет. А тут ему навстречу француженка. Такая вся на марафете, шарман-фанфан. Он ей такой: «Огонь надо?» А она ему: «Фи, отвянь-завянь!» и в зеркальце зырит. Короче, дальше такой Прометей пошел, а тут ему навстречу я, типа юный пионер! Он мне: «Эй, пацан, у меня огонь есть, хочешь?» А я ему такой: «О, отлично, давай сюда, сгодится!» И мы хиляем вместе с огнем такие к хору в простынях, а вы такие простыни скидываете, галстуки быстро завязываете, и мы все хором поем: «Взвейтесь кострами, синие ночи!» А?
– Марчуков, завянь, а? – Коровина скривилась. – Вечно ты чепухню какую-то придумываешь!
– Эй, а что сразу чепухню? – Марчуков насупился. – Отличная сценка получится! Современная, Мамонов отлично америкашку сыграет, у него и джинсы, и шляпа есть!
– Еще Мамонов… – простонала Коровина.
– Подожди, Коровина… – Прохоров пошевелил бровями, потом посмотрел на Марчукова. – А ты голова! Мне нравится! Так, все поняли, будем делать, как он говорит!
– Так борода мне не нужна, получается? – парень в простыне почесал подбородок.
Тут Прохоров увидел меня.
– О, Крамской! Ты где был?!
– Тут сижу, просто мешать не хотел.
– Так! Коровина! Составишь список популярных песен… ну, остальные тоже подключайтесь! Сейчас я с Крамским кое-что обсужу и вернусь.
Прохоров ухватил меня за футболку и потащил на улицу. Прямо как был, полуголый, в шортах и полотенце поверх. Посмотрел направо, посмотрел налево. Кивнул в сторону синей скамейки неподалеку от корпуса. Заорал на двух младших девчонок, которые остановились рядом с квадратной беседкой и глазели на него
– Ну что вылупились, влюбились, да?
Те захихикали и зашептались. Прохоров сел на скамейку, похлопал рядом с собой ладонью.
– Слушай, Крамской, – начал он тоном заговорщика. – Нам в совете дружины свой человек нужен, понимаешь? Туда Коровина рвется, но во первых, если я ее назначу, то меня Марина Климовна потом зажарит и в речке утопит. И правильно сделает…
– А Марина Климовна – это кто? – спросил я.
– Старшая пионервожатая, ты не знаешь, разве? – Прохоров толкнул меня плечом.
– Я первый раз же здесь, не запомнил всех еще, – я пожал плечами.
– А, ну да, точно, – он хлопнул ладонями по коленям. – Значит, вот какое дело. Совет дружины утверждает мероприятия и занимается их подготовкой. Актив там небольшой, и если тебе на открытом заседании получится втереться к ним в доверие, то тебя тоже примут. А если мы будем узнавать, к чему надо готовиться, то у нас будет больше шансов обойти олимпийщиков. Потому что на спортивных состязаниях они нас точно сделают. Там тигры вообще…
– А это разве честно? – спросил я.
– Что честно? – Прохоров свел брови.
– Ну, получается, что ты меня в совет дружины как какого-то засланца-шпиона что ли отправляешь… – я криво усмехнулся.
– Эй, что еще за шутки! – возмутился Прохоров. – Ты не так меня понял! Нужен человек, который сможет после заседаний совета внятно рассказать мне, что там происходило! Нигде не написано, что это тайна. И вообще-то для этого каждый отряд в совет дружины человека и отправляет…
Звучало так, как будто он оправдывается. Честно говоря, я уже довольно плохо помнил, что там за совет дружины такой, но весь этот разговор напоминал шпионскую конспирацию, что меня очень веселило. Прохоров врать совершенно не умел. Ну, точнее, наверное умел. Просто не любил. И явно испытывал по этому поводу почти физическое неудобство. По его лицу казалось, что у него или зубы болят или колени разнылись, как у старика перед дождем.
Я слушал его отрывистую речь и пытался придумать какой-нибудь убедительный аргумент, чтобы отказаться. Совет дружины… там же все наверняка знают всякие законы пионеров. И еще там не строй, за которым можно спрятаться, а я понятия не имею, какие там принято соблюдать ритуалы. Может там на входе нужно вскидывать руку в салюте и произносить какую-нибудь клятву. Или еще что-нибудь…
С другой стороны, а зачем отказываться? Я всегда могу сказать, что у нас в Горьком было так не принято, а здесь я первый раз. Блин, дурацкое название – Горький. В Горьком, в кислом… Надо сказать, что я в другом городе жил. В Кондопоге, например. Вряд ли тут кто-то был когда-нибудь в Кондопоге, чтобы меня разоблачить…
– Да я понял, понял, Прохоров, можешь не уговаривать, – сказал я, перебив нашего ответственного председателя на полуслове. – Я с тобой полностью солидарен и сделаю все, чтобы наш отряд стал лучшим. И чтобы этих выскочек из спортшколы уделать в финальном зачете.
– Точно? – Прохоров прищурился.
– Да точно, точно, – я подмигнул. – Ты отлично придумал. Ну и да, Коровину туда нельзя отправлять.
– Отлично, я рад, что в тебе не ошибся! – Прохоров вскочил, полотенце упало на землю. – Да что ж такое! Так себе набедренная повязка из полотенца, а если оно на сцене так?! В общем, я пошел, а то они там без меня сейчас насочиняют!
Председатель подхватил полотенце, отряхнул с него налипшую хвою и за пару длинных скачков скрылся внутри корпуса. «А где расписание этого самого совета дружины-то узнать?» – хотел спросить я, но не успел.
Ну и ладно. Я откинулся на спинку скамейки и остался сидеть на улице. Между деревьями было видно волейбольную площадку, на которой кучковалась компания девчонок. Сначала они вроде играли, потом собрались у сетки и начали о чем-то перетирать.
Чуть в стороне, прямо на дорожке трое мелких еще пацанов играли во что-то с камушками. Сосредоточенно так. Рисовали палочками на земле линии, переставляли, что-то втолковывали…
Сгустились сумерки, включились фонари. Мне с моей обзорной точки не было видно, что происходит у других отрядах, домики были на приличном удалении друг от друга.
Потом длинно и довольно заунывно заиграл горнист. Сигналы я не помнил, но по тут несложно догадаться, что это был сигнал отбоя.
Что ж, а поспать сейчас – это отличная идея. День был длинный, просто трындец. Как у меня голова не лопнула от перегруза впечатлениями, вообще не представляю.
Я поплелся в свою палату, уже начиная ощущать, как тяжелеют веки. Представил, как положу голову на подушечку, накину одеяло… Колючее, шерстяное, простынка вместо пододеяльника, которая к утру собьется где-нибудь в углу кровати, а я опять буду ломать голову над тем, как кому-то вообще удается спать под такой конструкцией так, чтобы простыня всегда была между кожей и одеялом, а не где угодно в другом месте. Не шевелятся они, что ли?
Я зашел в палату, подошел к своей кровати и замер. Ну да. Поспать. Интересно, почему все замолчали, когда я вошел? Я посмотрел в сторону окна. Мамонов развалился на своей кровати и подчеркнуто не смотрел в мою сторону. Точнее, смотрел на потолок. Этот его «сын степей» тоже пытался на смотреть, но все равно нет-нет да бросал темный взгляд своих раскосых глаз. Остальные лежали на своих кроватях, у одного пацана даже лицо покраснело от старательного желания его удержать.
Я внимательно посмотрел на свою кровать.