И остров Мэн не вспоминают те,
Кто бороздит моря.
В середине семнадцатого века остров Мэн был далеко не таким, каким мы знаем его теперь. Достоинства этого убежища от житейских бурь еще не были открыты, а местное население состояло из людей довольно заурядных. На острове не встречалось ни щеголей, сброшенных фортуной со своих одноколок, ни ловких мошенников и обманутых ими простаков, ни разочарованных спекуляторов, ни разорившихся рудоискателей – словом, никого, с кем стоило бы поговорить. Все общество исчерпывалось аборигенами и несколькими заезжими купцами, торговавшими контрабандой.
Развлечения были редки и однообразны, и молодому графу вскоре наскучили его владения. Сами островитяне тоже стали слишком мудрыми для счастья и утратили вкус к безобидным и несколько ребяческим играм, которыми забавлялись их простодушные предки.
В день первого мая теперь уж больше не происходили шуточные состязания между уходящей королевой Зимой и наступающей Весною; слушатели не приветствовали ни приятную музыку свиты последней, ни режущие ухо звуки, которыми шумно требовала к себе внимания первая. На Рождество уже более не раздавался нестройный звон церковных колоколов. Никто не преследовал и не убивал королька – птицу, охота на которую составляла прежде любимую забаву в сочельник. Партийные раздоры лишили этих простодушных людей доброго нрава, оставив в неприкосновенности их невежество. Даже скачки, которыми обычно увлекаются люди всех званий и сословий, теперь больше не устраивались, ибо никто ими не интересовался.
Каждый из представителей дворянства, раздираемого неведомыми доселе распрями, почитал ниже своего достоинства наслаждаться теми увеселениями, коим предавались сторонники противоположной клики. Все с болью в сердце вспоминали о прошедших днях, когда повсюду царил мир, когда граф Дерби, ныне зверски умерщвленный, собственноручно вручал призы, а казненный мстительной рукою Кристиан на радость толпе подавал знак к открытию конных ристалищ.
Джулиан сидел в нише окна старинного замка и, скрестив руки и погрузившись в глубокое раздумье, созерцал бескрайний простор океана, катившего свои волны к подножию утеса, на котором возвышалось это древнее строение. Граф, охваченный неодолимою скукой, то заглядывал в Гомера, то принимался насвистывать, качаться на стуле или ходить из угла в угол, пока наконец внимание этого молодого человека не привлекло безмятежное спокойствие его товарища.
– Повелитель мужей? – промолвил он, повторяя излюбленный эпитет, которым Гомер характеризует Агамемнона{119}. – Надеюсь, что у Агамемнона была должность более веселая, чем должность повелителя мужей на Мэне. Великий философ Джулиан, неужто тебя не пробудит даже плоская шутка, касающаяся моего собственного королевского достоинства?
– Желал бы я, чтобы вы более походили на короля острова Мэн, – отвечал Джулиан, пробудившись от своей задумчивости, – тогда вам не было бы так скучно в ваших владениях.
– Как! Свергнуть с трона эту августейшую Семирамиду{120} – мою матушку, которая с таким удовольствием играет роль королевы, словно она настоящая государыня? Удивляюсь, как ты можешь давать мне подобные советы, – возразил молодой лорд.
– Вы отлично знаете, что ваша матушка была бы счастлива, если б вы хоть сколько-нибудь интересовались делами острова, дорогой мой Дерби.
– Да, разумеется, она позволила бы мне называться королем, но пожелала бы стать вице-королевой и властвовать надо мною. Заставив меня променять столь любезную мне праздность на королевские труды и заботы, она всего лишь приобрела бы еще одного подданного. Нет, Джулиан, она почитает властью право вершить дела этих несчастных островитян, а почитая это властью, находит в сем удовольствие. Я не стану вмешиваться, разве только ей снова вздумается созвать верховный суд. Мне нечем будет заплатить вторичный штраф брату моему – королю Карлу. Впрочем, я забыл, что это – ваше больное место.
– Во всяком случае, это больное место вашей матушки, и я не понимаю, для чего вы об этом говорите, – отвечал Джулиан.
– Что ж, я не питаю предубеждения к этому несчастному Кристиану и даже уважаю его память, хоть и не имею на то столько причин, сколько вы, – сказал граф Дерби. – Я помню, как его вели на казнь. Тогда меня в первый раз в жизни освободили от занятий, и я искренне желал бы, чтобы моя радость по этому поводу была связана с какой-либо другой причиной.
– А я предпочел бы, чтобы вы говорили о каком-нибудь другом предмете, милорд, – отозвался Джулиан.
– Вот так всегда, – отвечал граф. – Стоит мне упомянуть о предмете, который заставляет вас встряхнуться и согревает вашу кровь, холодную, как кровь водяного, – пользуясь сравнением, употребляемым жителями этого благословенного острова, – как вы заставляете меня переменить разговор. Так о чем же нам говорить? О Джулиан, если бы вы не уехали и не погребли себя заживо в замках и пещерах графства Дерби, у нас не было бы недостатка в восхитительных темах. Взять хотя бы театры – труппу короля и труппу герцога. Заведение Людовика{121} по сравнению с ними просто ничто. Или Ринг в парке – он затмевает даже Корсо в Неаполе; или, наконец, красавицы, которые затмили весь свет!
– Я охотно послушаю ваши рассказы об этих предметах, милорд, – отозвался Джулиан. – Они для меня тем любопытнее, что я очень мало знаю о Лондоне.
– Хорошо, друг мой, но с чего мне начать? С остроумия Бекингема, Сэдли{122} и Этериджа{123}, с любезности Гарри Джермина{124}, с обходительности герцога Монмута{125} или с очарования Гамильтон{126}, герцогини Ричмонд{127}, с привлекательности Роксаланы{128} или с находчивости госпожи Нелли?{129}
– А что же вы скажете насчет обворожительной леди Синтии?{130} – спросил Джулиан.
– Клянусь честью, следуя вашему мудрому примеру, я хотел оставить ее для себя, – отвечал граф, – но раз уж вы меня спросили, я должен признаться, что мне нечего о ней сказать; да только я вспоминаю ее во сто крат чаще, нежели всех прочих красавиц, которых я упомянул. А между тем она уступает в красоте самой невзрачной из этих придворных прелестниц, а в остроумии – самой тупой из них, или – что чрезвычайно важно – одета она так же не по моде, как любая скромница. Не знаю, чем она свела меня с ума, разве тем, что она капризнее всех женщин на свете.
– Мне кажется, это не слишком блестящая рекомендация, – заметил Джулиан.
– Не слишком блестящая? И после этого вы называете себя рыболовом? – отвечал граф. – Что, по-вашему, лучше – поймать жалкого сонного пескаря, которого вытаскивают на берег, просто натянув леску, подобно тому как здешние рыбаки тянут на бечеве свои лодки, или вытащить живого лосося, от которого трещит удилище, свистит леса, который потешит вас тысячью хитрых уловок, помучит надеждой и страхом и, задыхаясь, ляжет на берег лишь после того, как вы выказали невероятную ловкость, терпение и проворство? Впрочем, я вижу, что вы намерены пойти удить рыбу на свой собственный лад. Расшитый камзол сменяется серой курткой – яркие цвета отпугивают рыбу в тихих водах острова Мэн, зато в Лондоне без блестящей приманки вы мало что выудите. Итак, вы отправляетесь? Что ж, желаю удачи. Я предпочитаю лодку – море и ветер надежнее того течения, в которое вы вошли.
– Вы научились так ловко шутить в Лондоне, милорд, – возразил Джулиан. – Но если леди Синтия разделяет мое мнение, вам придется раскаяться. До свидания; желаю вам приятно провести время.
На этом молодые люди расстались; граф отправился в свою увеселительную поездку, а Джулиан, как и предсказывал его друг, переоделся в костюм для рыбной ловли. Шляпа с перьями сменилась серой суконной шапкой, расшитый галунами плащ и камзол – простой курткой и панталонами того же цвета; с удочкой в руках и с плетеной корзинкой за плечами, молодой Певерил оседлал Фею, красивую мэнскую лошадку, и рысью поскакал к одной из живописных речек, которые, спускаясь с гор Кёрк-Мэрлаг, впадают в море.
Добравшись до места, где он намеревался заняться рыбной ловлей, Джулиан пустил лошадь пастись. Привыкнув как собака следовать за хозяином, Фея, наскучив щипать траву в долине, где вилась речка, порою с видом любительницы рыбной ловли приближалась к Джулиану и глазела на трепещущих форелей, которых тот вытаскивал на берег. Однако хозяин Феи в этот день выказал мало терпения, столь необходимого искусному рыболову, и пренебрег советом старика Исаака Уолтона{131}, который рекомендует забрасывать удочку в реку дюйм за дюймом.
Правда, Джулиан опытным глазом рыболова выбирал излюбленные форелью места, где вода, искрясь и пенясь, разбивалась о камни, или, вырвавшись из омута, спокойно текла под нависшим берегом, или же, миновав заводь, небольшими каскадами падала с уступов. Благодаря столь искусному выбору мест для ужения корзина рыболова скоро наполнилась и могла служить доказательством, что занятие это – не просто предлог; тогда Джулиан быстро пошел вверх по течению, то и дело закидывая удочку на случай, если кто-нибудь заметит его с близлежащих холмов.
Речка протекала по небольшой каменистой, но зеленой долине; местность эта была весьма уединенной, хотя слегка протоптанная тропинка говорила о том, что она не совсем необитаема. Продолжая идти по правому берегу речки, Джулиан скоро достиг заросшего густой травой заливного луга, который спускался к самой воде. Вдали на небольшом пригорке стоял старинный, весьма необыкновенного вида дом; со склонов террасами спускался сад, а рядом виднелось возделанное поле. Некогда здесь находилась датская или норвежская крепость, названная Черным Фортом по цвету огромной, поросшей вереском горы, – возвышаясь позади крепости, она ограничивала с одной стороны долину, и в ней скрывался источник, из которого вытекала речка. Но древние стены, сложенные сухою кладкой, давно развалились, и из камня был построен стоявший теперь на этом месте дом – видимо, порожденный фантазией какой-то духовной особы шестнадцатого века, о чем можно было судить по узким, облицованным камнем окошкам, едва пропускавшим свет, а также по нескольким поддерживающим фасад мощным столбам, или колоннам, в которых находились ниши для статуй. Статуи эти кто-то старательно уничтожил, и вместо них в нишах стояли горшки с цветами, колонны же были затейливо украшены различными вьющимися растениями. Сад тоже содержался в образцовом порядке, и, хотя место было весьма уединенным, во всем замечалось попечение об удобстве и даже об изяществе, в то время совершенно не свойственных жилищам островитян.
Джулиан чрезвычайно осторожно приблизился к низкому готическому портику, защищавшему вход от ветров, которым дом был открыт вследствие своего расположения, и, подобно колоннам, также заросшему плющом и другими вьющимися растениями. Он с большой опаской потянул заменявшее дверной молоток железное кольцо – когда за него дергали, оно заставляло дребезжать зазубренный железный брусок, на котором было подвешено.
Некоторое время никто не отвечал; дом казался совершенно необитаемым. Наконец Джулиан, потеряв терпение, попытался отворить дверь, что ему легко удалось, ибо она запиралась только одною щеколдой. Он прошел маленькую прихожую с низким сводчатым потолком, в конце которой была лестница, отворил дверь в летнюю залу, отделанную черным дубом; всю ее обстановку составляли столы и обитые кожей стулья из этого же дерева. Комната была мрачная – одно из упомянутых нами облицованных камнем решетчатых окошек, к тому же прикрытое длинными гирляндами плюща, пропускало лишь слабый свет.
Над каминной полкой, сделанной из того же черного дуба, которым были обшиты стены, висело единственное украшение залы – портрет офицера в военном уборе времен гражданской войны. Зеленый камзол, тогдашний национальный костюм жителей острова Мэн, выпущенный поверх лат узкий отложной воротник, оранжевый шарф, а главное, коротко остриженные волосы ясно показывали, к которой из великих партий этот офицер принадлежал. Правая рука его покоилась на эфесе сабли, а в левой была небольшая Библия с надписью «In hoc signo»[18]. Бледное продолговатое лицо с прекрасными, как у женщины, синими глазами нельзя было назвать неприятным; скорее это были черты, при взгляде на которые мы неизменно заключаем, что перед нами человек, много страдавший и исполненный глубокой грусти. Джулиан Певерил, без сомнения, хорошо знал этот портрет, ибо, окинув его долгим взглядом, он невольно пробормотал: «Чего бы не отдал я за то, чтоб этот человек либо никогда не родился на свет, либо жил и поныне!»
– Что это значит? – вскричала женщина, которая вошла в комнату, когда он произносил эти слова. – Вы здесь, мистер Певерил, несмотря на все мои предостережения? Вы здесь, в доме, где нет хозяев, и к тому же разговариваете сами с собой!
– Да, мисс Дебора, – отвечал Певерил, – как видите, я снова здесь, вопреки всем запретам и опасностям. Где Алиса?
– Там, где вы ее никогда не увидите, мистер Джулиан; уж будьте уверены, – отвечала Дебора, ибо это был не кто иной, как наша почтенная гувернантка. Опустившись в одно из больших кожаных кресел, она, словно знатная дама, принялась обмахиваться носовым платком и сетовать на жару.
Дебора (чье платье свидетельствовало о том, что положение ее значительно изменилось к лучшему, тогда как наружность хранила менее благоприятные следы пронесшихся над ее головою двадцати лет) по своему образу мыслей и манерам осталась почти такой же, как в те дни, когда она ссорилась с экономкой Элзмир в замке Мартиндейл, словом, столь же своенравной, упрямой и кокетливой, хотя и не злой женщиной. На вид ее можно было принять за даму из хорошего общества. Судя по строгому покрою одноцветного платья, она принадлежала к одной из сект, осуждающих чрезмерную пышность одежды; однако никакие правила, будь то даже в монастыре или в обществе квакеров, не могут помешать кокетству, если женщина хочет показать, что она еще сохранила некоторое право на внимание к своей особе. Весь костюм Деборы был рассчитан на то, чтобы возможно лучше оттенить миловидность женщины, лицо которой выражало непринужденность и доброту и которая утверждала, будто ей всего тридцать пять лет, хотя на самом деле была лет на двенадцать – пятнадцать старше.
Джулиан принужден был вытерпеть все ее утомительные и нелепые причуды, со скукой ожидая, пока она почистит свои перышки – откинет локоны на затылок, снова зачешет их на лоб, вдохнет из маленького флакончика нюхательную соль, закроет глаза, как умирающая курица, закатит их на лоб, словно утка во время грозы, и, наконец, истощив все свои minauderies[19], удостоит начать беседу.
– Эти прогулки сведут меня в могилу, – сказала она, – и все по вашей милости, мистер Джулиан: ведь если б миссис Кристиан узнала, что вы изволите посещать ее племянницу, ручаюсь, что нам с мисс Алисой скоро пришлось бы искать себе другое жилище.
– Полно, мисс Дебора, развеселитесь, – отвечал Джулиан, – посудите сами: не вы ли причина нашей дружбы? Не вы ли в первый же день, когда я шел по этой долине со своей удочкой, сказали мне, что были моей няней, а Алиса – подругой моих детских игр? И разве не естественно, что я постарался как можно чаще видеть двух столь любезных мне особ?
– Все так, – подтвердила Дебора, – но я не просила, чтобы вы в нас влюблялись и делали предложение Алисе или мне.
– Должен отдать вам справедливость, Дебора, вы и вправду никогда об этом не просили, но что из того? Такие дела случаются сами собой. Я уверен, что вы пятьдесят раз слышали подобные предложения именно тогда, когда меньше всего их ожидали.
– Фи! Как вам не стыдно, мистер Джулиан, – сказала Дебора, – позвольте вам заметить, что я всегда вела себя так, что лучшие молодые люди не раз задумались бы, что и как сказать, прежде чем явиться ко мне с подобными предложениями.
– Разумеется, мисс Дебора, – продолжал Джулиан, – но ведь не все обладают вашим благоразумием. Притом Алиса Бриджнорт – ребенок, совершенный ребенок, а ведь известно, что маленьким девочкам делают предложение только в шутку. Полно, я знаю, что вы меня простите. Ведь добрее вас нет женщины в целом свете, и вы же сами тысячу раз говорили, что мы созданы друг для друга.
– Нет, мистер Певерил! Нет, нет и нет! – вскричала Дебора. – Быть может, я сказала, что хорошо бы соединить ваши имения, и, разумеется, коль скоро мои предки испокон веков были йоменами на земле Певерила Пика, мне вполне естественно желать, чтобы эти земли снова обнесли одною изгородью, и, конечно, это могло бы случиться, если б вы женились на Алисе Бриджнорт. Но ведь на свете есть еще рыцарь, ваш батюшка, и миледи, ваша матушка, а потом отец Алисы, помешанный на своей вере, да ее тетка, в вечном трауре по несчастном полковнике Кристиане, и, наконец, еще графиня Дерби, которая расплатится со всеми нами одной монетой, если нам вздумается поступать против ее воли. А кроме всего прочего, вы нарушили обещание, которое дали мисс Алисе, и теперь между нами все кончено, и я думаю, что так тому и следует быть. И мне наверняка давно уже пора было догадаться об этом самой, не дожидаясь напоминаний такого ребенка, как Алиса. Но я слишком добра…
Нет на земле льстеца, равного влюбленному, который хочет добиться своей цели.
– Вы – самое доброе и милое существо на свете, Дебора. Но вы еще не видели колечка, которое я привез вам из Парижа. Нет, я сам надену его на ваш пальчик – ведь я ваш воспитанник, которого вы так любили и о котором так заботились!
Изображая галантного кавалера, он не без труда надел золотое колечко на толстый палец Деборы Деббич. Дебора принадлежала к тому разряду людей, который часто встречается среди простолюдинов как высшего, так и низшего звания. Люди эти, которых нельзя в полном смысле слова назвать взяточниками и мздоимцами, однако же не совсем равнодушны к подачкам, вследствие чего их – хотя они, быть может, сами того не сознают – можно склонить к нарушению долга мелочными знаками внимания, небольшими подарками и пошлыми комплиментами. Дебора долго вертела кольцо на пальце и наконец прошептала:
– Право, мистер Певерил, вам ни в чем нельзя отказать, ведь молодые люди всегда так упрямы! И потому я вам скажу, что мисс Алиса только что воротилась из Кёрк Трох и вместе со мною вошла в дом.
– Почему же вы мне раньше об этом не сказали? – спросил Джулиан, вскакивая с места. – Где, где она?
– Лучше спросите, почему я говорю вам об этом теперь, мистер Джулиан, – отвечала Дебора, – ибо, уверяю вас, она мне это запретила, и я бы вам ничего не сказала, если б не ваш жалостный вид; но только видеться с вами она не хочет, и меня утешает единственно то, что она сидит в своей спальне, за крепко запертой дубовой дверью. А чтоб я ее обманула – уверяю вас, что дерзкая шалунья иначе это не назовет, – так это никак невозможно.
– Не говорите таких слов, Дебора; пойдите, попробуйте, умолите ее меня выслушать, скажите ей, что у меня была тысяча причин ослушаться ее приказа, скажите, что я надеюсь преодолеть все препятствия в замке Мартиндейл.
– Нет, говорю вам, что все будет напрасно, – отвечала гувернантка. – Когда я увидела в прихожей вашу шапку и удочку и сказала: «Он опять здесь», она тотчас взбежала по лестнице, словно молодая лань, и не успела я ее остановить, как уже повернулся ключ в замке и загремела задвижка. Удивляюсь, как вы ничего не слышали.
– Это потому, что я увалень и ротозей и не умею пользоваться теми драгоценными мгновениями, которые моя злосчастная судьба так редко мне дарит. Ну что ж, скажите ей – я ухожу… ухожу навсегда и отправляюсь в такие края, что она уже больше обо мне не услышит, что никто больше не услышит обо мне!
– О господи! – воскликнула Дебора. – Вы только послушайте его речи! Да что же станется с сэром Джефри, и с вашей матушкой, и со мною, и с графиней, если вы уедете так далеко? И что станется с бедной Алисой? Ведь я готова присягнуть, что она любит вас больше, чем признается, и частенько сидит и смотрит на дорогу, по которой вы ходите на речку, и каждое утро спрашивает меня, хороша ли нынче погода для рыбной ловли. А пока вы ездили на континент, она, можно сказать, ни разу не улыбнулась, разве только, когда получила два прекрасных длинных письма про чужие страны.
– Дружба, мисс Дебора, всего лишь дружба – спокойное, холодное воспоминание о человеке, который с вашего любезного согласия изредка нарушал ваше одиночество рассказами о свете. Правда, однажды я подумал… Но теперь все кончено… Прощайте.
С этими словами Джулиан закрыл лицо одной рукою, протянув другую в знак прощания мисс Деббич, доброе сердце которой не могло вынести его горя.
– Зачем вы так торопитесь? – сказала она. – Я снова поднимусь наверх, расскажу ей про вас и приведу ее сюда, если это будет в моих силах.
Произнося эту речь, она вышла из комнаты и взбежала вверх по лестнице.
Между тем Джулиан Певерил в большом волнении шагал по зале, ожидая успеха посредничества Деборы, которая отсутствовала достаточно долго, чтобы мы успели воротиться назад и вкратце изложить обстоятельства, приведшие его к настоящему положению.