Петербургская поэма. Избранные стихотворения - читать онлайн

Вот господин Голядкин —

Мой нелепый двойник.

Где-то на улицах города

Он нежданно возник.

Он обо мне не знает,

Я не знаю о нем.

Встретимся мы случайно

Светлым осенним днем.

И отшатнемся в испуге,

И разойдемся прочь,

Не знающие друг о друге,

Похожие точь-в-точь.

И каждый спрячется в доме —

В клетке своих надежд,

Сжигая старые письма,

Путаясь в грудах одежд.

И все нам будут мерещиться

Знатные люди столиц,

Чиновники высокопоставленные

С наградами, но без лиц.

Заполнят наши квартиры,

Беззвучным криком крича,

Люди, а может быть, нелюди

С единым лицом палача.

Одетые в крепкие робы,

Пришельцы каких систем?

А на груди у каждого

Начертано – «37»!

– Алле, господин Голядкин,

Голядкин вы или я?

– Увы, господин Голядкин,

Мы с вами одна семья.

Одни нам выпали страхи

И дни, что так коротки…

– Алле, господин Голядкин?!

А в трубке гудки, гудки…

…Довольно играться в прятки!

И я направляюсь в жэк.

Но мне говорят:

– Голядкин

Убыл в грядущий век.

– Простите, а я в каком же?

Кто я – друг или враг?

Куда ведут катакомбы

Официальных бумаг?

И мне говорят величально:

– Позвольте вам выйти вон!

…И где-то звучит погребальный,

Вполне колокольный звон…

Питерская баллада

Карета на Невском, карета на Невском,

Лакей на запятках, прокатимся с блеском!

На кучере – новый камзол.

Поедем, помчимся от бед наших подлых,

От козней зловредных, от замыслов поздних,

От всех наших нынешних зол!

Несутся лошадки, несутся лошадки.

Как будто бы в прошлое, в даль, без оглядки

Карета летит.

За окном

Дорога пылится, дорога пылится.

Встает перед нами ночная столица

В державном величье своем.

Вот так бы и мчаться, вот так бы и мчаться,

И с прошлым далеким на миг повстречаться,

Истории в очи взглянуть!

…Но время катания вышло, похоже.

– Слезайте, приехали! – кучер доложит.

И нам остается вздохнуть,

Взглянуть на карету, взглянуть на карету,

Лакею вручить за поездку монету

И с Невского поворотить.

…Карета на Невском, карета на Невском!

И грусть настигает. Но только вот не с кем

Об этом поговорить.

Падают листья на мокрые плиты,

Тучи с домами в объятиях слиты,

Мерно Фонтанка струится водами,

Листья неслышно шуршат под ногами.

Аничков мост, словно вздох, перекинут

В осень, в дожди, в сентября половину —

Ту, что еще предстоит, половину,

Ту половину, ни в чем неповинну.

Что там: какие победы, обиды?

Падают листья на мокрые плиты,

Словно слова, отслужившие сроки,

Словно истертые временем строки,

Словно отжившие, ветхие даты…

Листья на плитах, как будто заплаты;

Ветер вздохнул – и слетели заплаты,

Время осеннее – время расплаты.

Гляну в Фонтанку, покрытую рябью:

Что-то почудится жалкое, рабье

В мерном движенье воды меж гранитом,

В этом движенье, в каналы забитом,

Вогнанном словно в Прокрустово ложе

…Небо. На что оно нынче похоже?

Впрочем, оставим. Запомним невинно:

Месяц – сентябрь, его половина.

Безнадежные катятся годы,

Беспросветная тянется тьма.

Недостаток любви и свободы

Всю империю сводит с ума.

Плещут флаги, как пестрые ленты,

Осеняя великий острог.

И стоят тяжело монументы

На кривых перекрестках дорог.

И пылятся казенные зданья,

И ветшает парадный гранит.

Над Страной Заходящего Знанья

Безучастное небо лежит.

…Итак, пойдем по Невскому.

Вначале —

Дом книги, «Европейская».

Затем

Пассаж, Гостиный двор.

Идем за тем,

Мелькнувшим призраком —

Подобием печали.

«Печали»? Вот-те раз!

К чему она?

…Но Невский? Он прекрасен,

Право слово.

Нам не видать

Искомого улова:

Печаль не раз

Обманывала нас…

Пойдем по Невскому!

Екатеринин сад,

Где снег лежит,

Глухой и ноздреватый.

Печаль? К чему?

Она и так чревата

Последствиям, —

Люди говорят.

Вперед, по Невскому!

Коней придумал Клодт,

Как символ укрощения стихии.

Им посвящали звонкие стихи и

Художников нахрапистый народ

Их рисовал.

И вряд ли мы теперь

Найдем оригинальное сравненье.

Парение коней?

Парение творенья?

Скорей по Невскому

От будущих потерь!

…Спешим, спешим.

А Невский безграничен.

Бежит толпа.

Непрочен снежный наст.

Куда нам деться от своих привычек,

Как принимать нам мир

Без скобок и кавычек?!

…Но Невский…

Он сегодня необычен.

…И вдруг печаль охватывает нас…

…Ты права: нас цыгане украли

И укрыли в таборе темном,

И в своих разноцветных кибитках

Нас возили по белу свету.

А потом ты куда-то пропала,

Да и я в одночасье сгинул,

Мы забыли друг друга надолго,

Мы вообще себя позабыли,

И, ведомые чувством долга,

Любовались, но не любили,

Дом крепили, детей растили,

Убеждались в надежном тыле,

В общем, жизнь вели неплохую,

Да и в ожиданье не стыли.

А зачем оно, ожиданье?

Жизнь бежит, куролесит, смеется,

Преступленье – не наказанье,

Наказанья не остается.

И когда внезапной кометой

Нас метнуло навстречу друг другу,

Предаваясь страсти кромешной,

Мы пошли по второму кругу.

И рождалось в нас исступленье,

Затмевало оно всё на свете;

«Наказанье – не преступленье…» —

Повторяли мы строки эти,

Словно дети, не знавшие ране

Ни банальных истин, ни злости.

На каком-то огромном экране

Мы смотрели кино нашей жизни,

Где цыгане, кибитки, медведи,

Полушалки, гитары, напевы,

Конский топот, дыхание ветра,

Посвист плети и вещие карты —

Всё смешалось, как в доме Облонских,

Без надежды на провиденье,

Но с надеждой на встречу в финале,

Где любовь, словно в ночь привиденье,

Словно ночь на Обводном канале,

Обводя все причины протеста,

Приближается грозно и стремно

То ль по табору улицы темной,

То ли в таборе, снявшемся с места…

…Погибнет город, созданный Петром,

Трудом и потом, славой и позором;

Погибнет город, созданный позером,

Законником, хозяином, шутом!

А строили добротно, на века;

А пестовали город и любили;

Плели легенды, сочиняли были,

Пускали над церквями облака,

Как змея запускает детвора,

И он трепещет, вьется и резвится…

Нам остается, право, поразиться,

Какая это славная пора.

И этот город, – сей великий град, —

Переживал младенческую пору,

Когда наряды были только впору

И чудеса случались, – говорят.

Но детство минуло.

Проспекты и дворцы,

Дома и реки, башни и каналы, —

Всё обветшало вдруг,

Всё кануло в анналы.

И вот уже состарились творцы,

И дерзкий дух смутило славословье,

И укротила суета сует;

И всё, что называется любовью

К родному городу —

Лишь выдумка и бред.

Высокий бред!

Нам заменяет он

Сомненья, страхи, радости и страсти…

А с городом давно уже несчастье:

К исчезновению, увы, приговорен.

Да, этот город обречен не быть.

Как змей воздушный,

Встречным ветром сброшен,

Внезапно изумлен и огорошен,

И всё слабей

Живительная нить.

Эх, коммуналки, коммуналки!..

Здесь сухопарые весталки

Готовят ужас молодым.

Здесь ор гуляет беспричинно,

Здесь плиты выстроились чинно:

Стоит над ними едкий дым.

Изломы длинных коридоров,

Многообразие затворов, —

Знакомый с детства нам уют, —

Смешались комнаты и люди;

Как залпы тысячи орудий,

Приемники, хрипя, поют.

И в гаме, дыме, крышек стуке

Проходит жизнь.

Какие муки

Сулит нам коммунальный рай?

Что в будущем, пока неясно,

А настоящее – прекрасно,

А прошлое – не вспоминай…

А вот и Павловск!

Музыка звучит,

Оркестр играет, медь на солнце блещет.

Но все мне кажется, что воздух здесь таит

Какой-то знак, неясный и зловещий.

Гвардейцы ждут, суров военный строй,

И командир проводит перекличку.

Мы видим жизнь обычной и простой,

Давно вошедшей в милую привычку.

Вот эту музыку и этот строгий строй,

И этот купол старого вокзала

Соединила жизнь между собой,

Как будто узел разом завязала.

А этот знак нам говорит о том,

Что есть узлы в истории похлеще…

…Но все это потом, но все это потом!

Оркестр играет, медь на солнце блещет;

И затихает перестук колес,

Уходит поезд, скрывшись за дымами.

«Но видит Бог, есть музыка над нами…»,

А с нами нет ни музыки, ни слез.

…И водка, как столетие, текла,

Глаза слезила

И язык вязала,

И расплывались

Очертанья зала

В бутылке из дешевого стекла.

Ломился в окна нервный серый цвет,

И дождь грозился

Серой встать стеною.

И странный свет

Разлился над страною —

В стране,

В которой

Света больше нет.

Я говорил:

– Увы, спокоен я,

Душа давно

Больших страстей не знала.

Но тень моя,

Колеблясь, как змея,

На пол паркетный

Медленно сползала.

И солнце уходило от меня,

И в комнате моей

Селились страхи,

И тишина, крадучись и звеня,

Вдруг падала,

Простертая во прахе…

И дребезжало старое стекло,

Ворчала,

Негодуя,

Черепица,

И сквозь меня

Столетие текло,

И не могло

Никак остановиться:

Я видел отражение людей,

Повергших мир

В кровавую пучину,

Я слышал ор

Задорных площадей,

Покорных слову,

Лозунгу,

Почину,

Я видел,

Как под гнетом темноты

Мерцала мысль,

Как тусклая лампада,

И разума негромкие черты

Перекрывались

Грохотом парада.

Бесплодные идеи,

Как плоты,

Неслись без направленья

И без цели

(В них не было

На йоту правоты,

Они, как пули,

Били

Мимо цели).

…И я стоял.

И время, как вода,

Текло неотвратимо,

Но сегодня

Я понял,

Что спасемся мы тогда,

Когда придет

Прощение Господне.

Безумные,

Виновные глаза

Поднимем мы

К разгневанному небу,

И, вспомнив то,

Чего забыть нельзя,

Пойдем молиться

Чистоте и хлебу…

Всю ночь я шатался

по улицам, мокрым и грязным;

блестели осколки бутылок,

валялись обрывки журналов.

И город казался мне скучным

и однообразным,

похожим зачем-то

на книгу претензий и жалоб.

Я спал на вокзале,

согнувшись на жесткой скамейке;

проснувшись, в буфете

стоял за разбавленным соком.

Звенели в кармане мои даровые

копейки,

я с видом серьезным

буфетчицу спрашивал:

– Сколько?

Она отвечала

и сок подавала умело.

Я пил, возвращая стакан,

улыбался спокойно.

Вокруг были люди,

и тело давило на тело,

и не было места,

и всё это было достойно.

И шли поезда – из Москвы,

Севастополя, Бреста.

А в зале толпились, храпели,

хрипели, сопели.

…А в книге претензий и жалоб

давно уже не было места.

А новую книгу

еще завести не успели.

В глухих переулках бесилась пурга,

Дворы оглашая шипеньем и свистом,

И стены домов в одеянии мглистом

Угрюмо чернели…

…К чертям на рога

Меня в этот день занесло, завело,

Забросило в каменные лабиринты,

И сердце стучало: «Один-ты-один-ты»,

И снова дороги вокруг замело,

И, зову послушный, я шел наугад,

Плутал в закоулках ночного квартала,

Мне в спину пронзительно жесть хохотала,

Пурга то и дело меня окликала,

Но я не посмел оглянуться назад.

Снился мне снег.

В этой медленной музыке снега

утопали созвездья

и воздух прозрачный

слезился;

и дома вырастали,

и дворы воровато.

мелькали,

и проспекты

пестрели,

и сани беззвучно

летели…

Но ни звука, ни шороха —

только везде и повсюду:

немое кружение снега,

беззвучная музыка снега.

О, возлюбленный город,

как больно от снега и света,

как больно!

«Найду ли слог, чтоб описать прогулку»?

Скажу, что ветер, словно окривев,

Горстями звезд швырялся в переулки

Под ноги раздобревших королев.

А короли, забыв о всех проблемах,

Угрюмым строем двигались к пивной.

Там продавцы в высоких белых шлемах

Блистали, как созвездья над землей.

Там из-под кранов пиво шло столбами,

Там воблу распинали, как Христа,

Там дым табачный вился над столами,

И праздник свой справляла красота.

Философы в потрепанных костюмах

И фарисеи в серых пиджаках

Сдвигали кружки дружно и угрюмо;

Там оставлял кого-то в дураках

Игравший в шмэн коротенький мошенник;

Там пили смачно ветреный поэт

И финансист, оставшийся без денег,

И тот, кто написал его портрет,

Который после лег в запасники,

А будет ли показан – неизвестно,

Зато художник признан повсеместно

И Глазуновым взят в ученики.

Пивная наполнялась королями,

Они шуршали мятыми рублями,

Они бросали скипетры на пол,

Они на стулья царственно садились,

А королевы дома матерились

И ребятишки тыкались в подол.

Как на дрожжах, пивная вдруг вспухала,

Роилась и манила за собой,

И гордо в вышину произрастала

Над городом, над жизнью, над страной…

………………………………………………………

«Найду ли слог, чтоб описать прогулку»?

Скажу про пиво, колбасу и булку,

Скажу про то, как пьяная луна

Задергивалась ряской полумрака,

И выла королевская собака,

И висла ночь, тягуча, как слюна…

На замерзшем

троллейбусном стекле

чьей-то рукой выведено:

«Мужайтесь, люди!

Скоро Новый год!

Оля М.»

Все

обделенные судьбой,

мужайтесь!

Все

лишенные крова

на этой планете,

мужайтесь!

Все

засыпающие

под пение снарядов,

мужайтесь!

Все,

кому опостылела

жизнь,

мужайтесь!

Мужайтесь, люди!

Оля М.

обещает всем

Новый год…

Душа ее черна.

Я шагаю по улице,

а внутри меня все кричит:

«Душа ее черна!»

Две-три случайных фразы

бросает на лету

случайно встреченный знакомый

(ответить не могу,

поскольку в горле застревает крик):

– Привет! Ну, как дела, старик?

Звони, звони. Бегу.

Прости, дела.

И, закусивши удила,

он убегает прочь.

Душа ее черна, как ночь.

Две-три случайных фразы.

Любви противофазы.

Я ухожу.

Я трушу?

Молчанья не нарушу?

Солгу о главном – другу.

Как раб, пойду по кругу.

Душа ее черна.

Но разве первый раз

она чернела от случайных фраз?

Меня преследуют две-три случайных фразы

изо дня в день, из года в год.

Душа ее черна: какой-то род

проказы,

разъевшей дух ее – не вдруг.

И кажется, что жизнь вокруг —

две-три случайных фразы…

…И падают, падают мертвые птицы,

Как будто бы клочья забытых петиций

О счастье, свободе, любви и добре.

…А крысы в подвалах, а волки в норе,

А мрачные змеи в пустынях бесплодных,

А дикие рыбы в пространствах подводных

Пребудут над нами во веки веков!

А птицы, не знавшие этих оков,

А птицы, вкусившие воздух и волю,

А птицы, познавшие небо свободы,

Найдут на земле свою смертную долю,

Поглотят их быстро забвения воды,

Как будто бы клочья ненужных петиций,

Как будто опальные жалкие речи…

…Но каждую ночь, словно в память о птицах,

Горят в небесах поминальные свечи.

Верните верующим – небо,

Верните изгнанным – отчизну.

Куда исчезло милосердье?

Кому принадлежит свобода?

И воспаленными глазами

Глядим мы в мир, не понимая,

Что где-то бродит между нами

Душа – слепая и немая.

И мы ее не замечаем,

И мы себя не замечаем,

И мы любви не замечаем,

И мы судьбы не замечаем.

Так и живем; идем на ощупь:

Немые, нищие, слепые,

И нас пасут на перекрестках

Лихие пастыри —

Литые

И неприступные, как боги,

Они толпой повелевают,

И никуда не исчезают,

И никогда не умирают.

О, как мы внемлем их движеньям

На перекрестках многошумных,

С каким великим упоеньем

Ждем их дальнейших повелений!

…Но трепетно, неумолимо

Несутся к нам, презрев препоны —

Невидимые позывные —

Как бы малиновые звоны.

И наполняются звучаньем

Сердца, забывшие о Боге;

И тянет нас с неясной силой

Брести в печали и тревоге.

…Вновь трубят седовласые старцы

В боевой разукрашенный рог,

И в глазах их, белесых, как кварцы,

Отражается вечный зарок.

Заливаются псы оголтело,

И с прибрежных засохших ракит,

Как огромное черное тело,

Мошкара на работу летит.

Звонко каркают вороны.

Кроны пышные дерев

Мокнут, словно осовев.

Туч громоздкие короны

Нахлобучили дома.

Странно: в серые сутаны

Обрядились вдруг фонтаны,

Или мир сошел с ума

В этой хмурой непогоде,

Мерзкой, тягостной, сырой…

Да и я какой-то злой:

Может, стих мой непригоден?

Может, карканье ворон

Не тревожит чью-то душу?

Я молчанья не нарушу.

Спите: дождь со всех сторон…

Мертвый голубь,

что ты вьешься

над моею головой?

Что ты кровью

в землю льешься,

что ты стонешь,

как живой?

…Мертвый голубь лежал на асфальте,

распластав

окровавленные крылья.

Мимо шли люди, и взгляды их

не касались земли.

И еще шли люди.

И еще шли.

И опять проходили мимо голубя,

торжественно пронося взгляды,

полные равнодушия

и государственной тоски.

Пришел дворник

и, чертыхаясь,

едва земли касаясь,

смел в совок

маленькую птицу.

Осталось лишь

кровавое пятнышко

на асфальте.

Остался и этот

странный

перифраз:

«Мертвый голубь,

что ты вьешься

над моею головой?

Что ты кровью

в землю льешься,

что ты стонешь,

как живой?»

Портик Руска, портик Руска

Приторочен узко-узко

К Думе, к вечной суете.

Чем богаты, тем и рады,

И не требуем награды

В оголтелой маяте.

Портик Руска, портик Руска,

Как довесок, как нагрузка

К Думе, к вечной суете.

Рестораны и «Гостинка“ —

Вот прелестная картина

В небывалой простоте.

Силой глупого проекта

Сдвинут с Невского проспекта

Портик Руска в глубину, —

Словно прошлое, с которым

Мы спешим расстаться хором

И не тянемся к нему.

…Но эта стертая луна

висела тусклым медальоном

у ночи на груди,

влюбленным

лила

обманный

свет

она.

Но вот – метель! И ветер выл,

врываясь в тихие бульвары,

сметая со скамеек пары;

луну мгновенно погасил:

ни зги не видно – тьма и тьма,

да посвист ветра и метели.

Казалось, что столбы летели

и разбивались о дома,

казалось, резкий стон

и вой

стояли долго по округе,

казалось, что деревья в муке

бросались в реку головой…

…Метель промчалась в январе,

надолго замерла природа,

зане холодная погода

установилась на дворе.

На городок с названьем Мга

Сошла, клубясь, ночная мгла. Ах, этот

славный городок!

Он так устал, он изнемог

От непосильного труда,

Которым славен был всегда.

И вот теперь – невзгоды прочь! —

Спустилась трепетная ночь:

Идешь – и рядом ни души,

Окрест лишь талые снега,

И шепчет мне в ночной тиши

Вселенная про город Мга…

Сегодня или никогда!

Сегодня – царь, а завтра – раб.

Силен сегодня, завтра – слаб.

Сегодня или никогда!

Так и живем. Плывут года

Невзрачной лодкой по волнам.

Всё ждем, что жизнь прикажет нам:

„Сегодня или никогда!“,

И, вот, придет высокий час,

Сменив бесплодные года.

…А жизнь испытывает нас

Вчера, сегодня и всегда.

Я вышел на воздух

из душного зала,

я видел, как звезды

катились по небу.

Вокруг было тихо,

я слушал и слушал:

казалось, ничто

не тревожит мне душу.

Мигал светофор,

пешеходы скользили,

скользили троллейбусы

и автомобили.

Метался снежок

вдоль по улице темной,

дул ветер в рожок

и скитался, как пастырь,

который остался без паствы.

…Мело…

И холод

коснулся

лица

моего.

Слова

делятся на слоги.

Вслушайтесь

в музыку слогов!

О, загадка слогов!

О, поэзия городских вывесок!

„Парфюмерия”.

Что делает нежным и ароматным

это слово?

Слог „фю“!

Без него уйдет очарованье.

„Конструктор”.

Слог „струк“,

словно звук

от падающего

металлического шара;

и на этом слоге

держится слово,

обретая резкость

и твердость удара.

„Бутербродная”.

Зайти, заглянуть на минуту —

и дальше, дальше, бегом,

не останавливаясь;

о, эта мимолетность

коренится в слоге „брод“:

бродяжничество, небрежность —

всё в одном слоге.

„…По словам их узнайте о том,

о чем они умолчать сумели.“

По словам…

По слогам

распознайте тайну слов.

Слоги —

нотная запись слов.

Люди —

нотная запись вечности.

Вслушайтесь

в музыку слогов!

Вслушайтесь

в музыку людей!

Арка старого двора.

В полусвете-полумраке

Бродят призраки и враки

Позабытого Вчера.

Шорох, шепот, шелест дней,

Словно шелест листьев прелых.

Я пришел сюда несмело

В гости к юности своей.

Шорох, шепот, в глубине

Старых стен кривые тени.

Боль, нелепость, стыд, смятенье

Приближаются ко мне.

Арка старого двора.

Выгнув спину, словно кошка,

Ты постой еще немножко.

Ну, а я пойду. Пора.

Белая клякса тумана

Брошена на траву.

А ничего, живу

В Городе Без Обмана:

Правда топорщит углы

В каждом квадратном метре,

Кладки фигурных глыб

Песню поют о ветре.

Мимо плывут облака,

Гордые, как фрегаты…

…Я говорю ей:

– Пока!

Я ухожу.

– Куда ты?

Милый, остановись,

Не уходи, любимый!

Голос стремится ввысь

И пролетает мимо.

Как все же здесь сильна

Нега воображенья,

Сила больного ума,

Сила второго рожденья:

Заново я рожден

В Городе Одиночеств,

В Городе Без Имен,

В Городе Без Пророчеств.

Но… города ведут

К Городу Без Обмана,

Где на границах цветут

Маки тревожно и рьяно.

Я лепесток сорву

(Как он мерцает багряно!)…

…Белая клякса тумана

Брошена на траву…

…Любимую зову я в сад.

Душистым холодом сирени

Весь воздух утренний объят:

В душе восторг, в душе смятенье.

На миг, на самый краткий миг,

Когда лица сирень коснется

И поцелуй замрет, как крик,

Душа тревожно встрепенется.

…Чарующе цветет сирень;

И отцветет,

Ее не станет.

Душа по-доброму помянет

Иль проклянет

И этот день…

Этой ночью мы вдвоем

Вдоль по Невскому пойдем.

Пуст проспект и ночь пуста,

Пусто в небе-океане,

Парки бабье бормотанье —

Шепчут вещие уста:

„Этой ночью вы вдвоем…“

…Мы по Невскому идем

Мимо спящих статуй Клодта,

Ночь пуста и пуст проспект,

Никого давно уж нет.

Но бубнит незримый кто-то:

„Этой ночью вы вдвоем…“

От судьбы мы не уйдем,

От любви – едва ли.

Через год иль через два

Вспомню старые слова:

„Не возможно сердцу, ах! не иметь печали…!“

Сердце вздрогнет, так, чуть-чуть,

Что не охнуть, не вздохнуть,

Пусто сердце, жизнь пуста,

Жизнь спокойна, все прекрасно,

Не тревожься понапрасну —

Эта истина проста…

Чуть прикрою глаза —

и мерещится мне

зыбкий образ,

возникший из света и тени:

лик какой-то старухи

в прозрачном окне

в прихотливой виньетке

домашний растений.

Лик безумной старухи.

Икона в углу.

Паутина, искрясь,

на икону ложится.

И уходит, уходит,

уходит во мглу

то,

чему и вовек

никогда не сложиться.

Как бы я ни старался,

напрасна тщета —

уловить

уходящего

смутные тени.

Словно есть пограничная

эта черта,

окаймленная вязью

домашних растений.

Я отчетливо помню

и дом, и окно,

эту грязную улицу

с плевками сирени…

Вот и всё.

Ну а большего мне не дано.

И никак не проникнуть

уставшему зренью

за предел,

установленный жизнью

самой,

и судьбою страны,

и судьбой очевидца…

…И старуха в окне

расстается со мной,

потому что

и ей

не дано

повториться.

Рвется ветер в окна, сам не свой,

– Так снега срываются лавиной, —

В ресторане – шум,

Движенье пробки винной,

Виснет пьяный дым над головой.

Рвется ветер в окна, сам не свой,

– И откуда в нем такая сила?! —

Память, осерчав,

Зачем-то воскресила

Мертвый город с черною Невой.

Рвется ветер в окна, сам не свой,

– Совпадений странное стеченье… —

Как Невы державное теченье,

Прошлого неотвратимый вой…

Были ночи белей, чем нетронутый лист,

Были ночи без звезд, были ночи без сна,

Разливалась над городом белизна,

А вослед, словно дым, чьи-то думы вились —

Невеселые думы работных людей:

„Эти ночи придумал какой-то злодей.

Знай, работай, как вол.

А работать невмочь.

Будь ты проклята, белая долгая ночь!“

Каждый час, словно уханье смертное сов,

Не оставишь работу, не уйдешь никуда.

Знай, работай под окрики царевых псов,

Подыхая во славу Петрова гнезда.

Ну, а Петр Великий доволен весьма:

Эти ночи судьба подарила сама! —

Ибо время торопит, созидается град

(…Кто сказал, что таким представляется ад?!)

Так прошли сквозь века

Этих белых ночей

И великая слава, и смерть без вины,

Незаметно историей уравнены,

Словно волей, могучей и сильной, но чьей?

…Поброди белой ночью, пройдись до утра,

Где-то бродит непризнанный призрак Петра.

Петербург.

В каждой складке обличья его

Столько славы и крови —

Не узнаешь всего.

…Мне снился Израиль,

где воздух горячий и пряный,

где люди изменчивы,

словно крапленые карты

и, словно крепленые вина, горьки

и радостны радостью Торы.

По улицам жарким

бродили печально хасиды,

лукавые сабры

стремительно

мчались куда-то,

глядели,

наотмашь пронзая,

йеменок жаркие очи,

мелькали, как снег,

эфиопские смуглые лица.

И много еще неизвестных мне лиц

и сословий

катилось, как обруч,

по всем городам и предместьям.

И все это были евреи —

мои вековечные братья,

и к ним я протягивал руки

сквозь сон, сквозь года,

сквозь проклятья,

сквозь промозглую жизнь

в Петербурге…

…Но хмурое утро

сочилось сквозь шторы,

и сон проходил,

как проходит порою надежда,

шепнув на прощанье

слова из еврейской молитвы.

…Это здание на улице Марата —

бывшая

Никольская церковь.

Ее построил когда-то

архитектор Мельников

(родом из церковной семьи – не из мельников).

Теперь здесь —

Музей Арктики и Антарктики

(и только для этих тем!):

холодом веет

от мрачных безжизненных стен,

обезличенный купол смотрится

равнодушным торосом

издалека…

..И плывут над бывшей

Никольской церковью

удивительно

красивые

облака…

Аничков мост.

Холодно:

минус сорок.

Свет фонарей – в туманной морозной дымке.

Аничков мост,

как на снимке

1890 года:

такая же морозная погода,

и кажется, что сейчас

заскрипят полозья,

закричат хриплыми голосами

извозчики,

и морозная пыль

будет застилать глаза

людям,

спешащим со службы.

Боже, как холодно!

И день спустя.

И век спустя.

И снова скована Нева

Суровой северной зимою,

И снова снег летит за мною,

И снова улица нема.

Как это просто:

Год прошел,

Как будто вышел

(Недотрога!) —

И нет его.

Легко и строго

Горят огни.

Мне хорошо.

И грустно мне:

Увы и ах,

Зима – зимой,

Лета – летами…

Мы – за судьбою,

Снег – за нами.

И стынут слезы на щеках…

…Я провожаю взглядом

женщину, идущую вальяжно,

мужчину, шагающего важно,

несущего себя и свой живот,

старуху в салопе (ей очень идет),

девицу

с зрачками растерянной львицы,

и парня, пялящегося на девицу,

на кривую линию ее бедра,

дачника, несущего три ведра

спелой черники (так и просится в рот),

я провожаю взглядом народ,

кочующий табором по долгому проспекту.

Кого тут только не было и нету:

с сумками, авоськами, чемоданами и без,

каждый по-своему (по моему) чрез —

вычайно озабочен собою,

своею жизнью, своею судьбою,

каждого проблемы нелегкие гнетут…

…Всех провожаю взглядом.

Идут

гордые кавказцы – дети Казбека,

литовцы, таджики, армяне.

Человека

каждого

провожаю

внимательным взглядом:

тетку, закованную в джинсы,

рядом —

пса, семенящего сардельками ног.

…Всё подмечает взгляд.

Сердце подводит итог:

вот и прошел день,

вернее, сгорел без следа.

Как будто слабый фонарь,

мигает в небе звезда.

Ночь в городе, ночь,

пустынен шумный проспект.

Был день, был,

и, вот, его нет…

По ночам мне снится дождь,

бесконечный и звенящий,

как монисто.

И всё чаще

по ночам мне снится дождь.

Дождь идет в пределах сна.

Но вдыхаю полусонно

запах терпкого озона:

петербургская весна…

Петербург…

Но Петербург —

это вновь дворцы и парки,

это жизнь в сплошной запарке.

Петербург.

Но Петербург:

Дождь скрывает Летний сад,

дождь встает слепой стеною.

Кто-то плачет за стеною;

но сквозь сон,

сквозь дождь и слезы,

под печальный звон монисто,

ангелы,

как санитары,

в белой ауре

летят…

Спокоен воздух. Не дрожит вода.

Не бродят в переулках чьи-то тени.

И ветра нет. Спокоен мир растений.

Горит подслеповатая звезда,

Недобрый свет свой бе́з толку роняя.

Над миром тишь обманчива, как сон.

Лишь где-то вдалеке бубнит клаксон

Последнего, сбежавшего трамвая.

И город спит.

Подведена черта:

Спят люди, позабыв про все раздоры,

Забыты дрязги, сплетни, разговоры.

Забыто всё.

И нету ни черта!

…Где ливень по-над городом завис,

Как зависает новая программа

В компьютере. А кто-то сел за вист,

И у него конкретная программа:

В картишки перекинуться. Затем

Затеять разговор о рыбной ловле;

Да мало ль тем? Но я слежу за тем,

Как ливень обрабатывает кровлю:

Шлифует, чистит, а потом сверлит,

Как будто бы готовит к скорой сдаче,

То вдруг теряет рифму, как верлибр,

Забытый, как герань на старой даче.

Где ливень, там вода стоит стеной,

Стенают ставни, стонут стекла тонко;

Где ливень, ты прощаешься со мной,

Худа и молчалива, как эстонка.

Когда он стихнет, этот шум воды,

Когда чернила высохнут, как слёзы,

Взойдет в зенит созвездие беды,

Напомнив пастернаковские грёзы…

Поднимите мне веки…

Поднимают века:

открывается пропасть,

глубока и бездонна,

и судьба человечества,

горька и бездомна,

пропадает во мне,

как безумья река.

Чья рука

нас бросает

в безумия реку,

роковыми страстями

играя,

небрежно шутя?

Чья рука оставляет автограф,

вынося приговор человеку?

И лишается разума человечество, —

неразумное Божье дитя.

…Поднимите мне веки…, —

я увижу зарю,

я почувствую запах цветов

и запах озона.

Где-то спрятана в мире

заповедная зона.

Вдалеке от безумья реки —

я о ней говорю.

Мир однозначно сошел с ума,

Как сходит с рельсов старый трамвай.

Ну что, старик, скорей наливай,

Пока не поехала крыша сама.

Водка? Шампанское? Ной, не ной,

Пей-ка лучше под звон цикад.

Видишь, с фото глядит депутат,

Словно радуга, весь цветной.

Если радость на них одна,

Значит, проклятье будет одно.

Кто ж опускается на самое дно,

Тот воистину пьет до дна!

Не дай мне Бог…

…Сошел с ума,

плывут вокруг, как стены, лица,

дорога дальняя пылится,

пуста дорожная сума.

О, лиц летящих листопад,

глаза краснее спелой клюквы,

и щелкают стальные клювы,

и губы шепчут невпопад:

„Не дай мне Бог…“

Но Бог даёт

лишь только шанс.

О, правый Боже,

прости меня.

Мороз по коже:

мне кошка лапу подаёт,

поскольку кошка —

это Бог,

как полагали египтяне.

Но если Бог во мне, то я не

знаю, кто я.

Колобок?!

Облаков очумелых движенье,

И деревьев кипящая просинь.

Что ж, ушло от меня наважденье,

Словно лето, ушедшее в осень.

Улеглись, как продукты в кошелке,

Бушевавшие дни и недели.

Были птицы на импортном шелке,

Да и те далеко улетели.

Как непрочно шитье привозное,

Как житье это стало докукой.

В этом мертвом немыслимом зное

Всё опутано сплином иль скукой.

Убежать бы куда от разброда

Смутных мыслей, неясного знанья.

Но любовь – это чувство ухода,

Скорбный путь, возвращенье сознанья.

У кофе горький привкус был,

Я пил его глотками, жадно.

Как будто горечь беспощадно,

Я этот кофе жадно пил.

Но я привык, пожалуй, пить

Горчащий и горячий кофе…

…А в мыслях было:

„Так любить,

Чтоб замереть на полувздохе,

Чтоб замереть от немоты,

Поняв, что ты – косноязычен,

И что до ужаса привычен

Твой мир – с утра до темноты…“

А свет от лампы падал вниз

И расходился полукругом.

„Когда бы жизнь привычным кругом…“

„Мысль путешествует без виз…“

Причем здесь визы?

Но любовь…

Она вообще не знает правил.

„Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку…“

Вновь и вновь

Мне чьи-то строки лезли в душу:

„Поедем завтра на бега…“

„Ах, я молчанья не нарушу…“

„Ну, что Вы, граф, я Ваш слуга…“

Графья, жокеи, лорды, мэры,

Друзья и годы, и враги

Тревожили без всякой меры

Мои усталые мозги.

Но сквозь набат коварных строчек

Мучительно, издалека,

Вдруг понял я, что чувство хочет

Сказать свое наверняка.

„Когда строку диктует чувство…“

Но чувство диктовало вновь,

Что непонятное искусство —

Моя ненастная любовь.

В ней перепутаны все роли,

И маску не сорвать с лица,

И мыслей нет о худшей доле,

И нет счастливого конца…

…У кофе горький привкус был.

Но кофе выпит.

Что со мною?

Я всё забыл. Я всех забыл.

Давайте лучше про другое…

Я зарываюсь в архивы,

В бумажный, желтеющий рай.

Дороги истории кривы,

Какую ни выбирай.

Лущится газетная строчка,

Тончает иной документ.

Какая же швейная строчка

Связала с моментом момент?

Какая лихая портниха

Все дни и века напролет,

Сшивала историю лихо,

Чтоб после отдать в переплет?!

А может, мы кончили дело,

В нежданный попав переплет?! —

Не то, чтобы это задело,

Не то, чтобы это пройдет,

Но только звучит шаловливо

Во мне незаконный мотив:

„Дороги истории – кривы,

Однако приводят в архив.

Истории толстая книга

Почиет в архивной глуши,

И только историк-расстрига

Здесь что-то найдет для души…“

Такая сложилась вот песня,

Поется на старый мотив.

А будет ли песня чудесней?

Об этом не знает архив…

Там, за оврагом,

город был в огнях —

он весь сиял, лучился жарким светом.

Я спутника поторопил с ответом,

и он сказал

с сомнением в очах:

– Но этот город…

Он – недостижим,

и только в снах порою к нам приходит…

– А что сейчас со мною происходит?

И почему, волнением томим,

гляжу на свет из здешней темноты —

на дальний свет, горящий за оврагом?..

Так я сказал.

А он сказал:

– Пора бы

тебе понять, чего же хочешь ты.

– Чего хочу?!

…Нас окружала мгла,

цветущий луг кружился под ногами,

и голова кружилась,

и над нами

монаршья ночь раскинула крыла.

И ни звезды, ни проблеска.

Но там —

там за оврагом полыхали зданья

невиданным, причудливым сияньем.

– Ответь, мой спутник,

что же делать нам?

Как долго быть в карающей ночи,

Как долго жить в забвении и грусти?

Так я сказал.

А он ответил:

– В устье

река несется.

Думай – и молчи.

– Но жизнь мала, а времени в обрез.

А этот город с лучезарным светом…

Что это значит?

Поспеши с ответом!

Так я сказал.

Но не было ответа.

И странно стало мне молчанье это.

Я оглянулся —

спутник мой исчез…

Водоворот, водоворот,

Воды несносное круженье.

Душа в постылом раздраженье

Который год, который год!

Нет, лучше не смотреть с моста —

Здесь в ад распахнуты ворота!

Веретено водоворота,

Невы подобие холста.

О, это черный креп реки!

О, эта заданность молчанья!

И львов печальных изваянья,

И нетерпение тоски…

Ветра холодного тягостный вой —

Словно приблудная воет собака.

Там, над свинцовой от снега Невой,

Нет никакого тревожного знака —

Только холодная поступь штыка,

Отблеск костра на дырявой шинели,

Лютая ненависть, злая тоска,

В окнах пустых – новогодние ели.

Что это? Время кровавых невзгод?

Сумрак рассудка? Изгнанье из рая?

Вышли все сроки: семнадцатый год

Длится сто лет без конца и без края…