31 декабря 2019 года, над Тихим океаном
За иллюминатором клубились вспененные холодные облака.
В их просветах проглядывало тусклое утреннее предновогоднее солнце.
В глубоком удобном кресле сидел черноволосый мужчина с отметинами седины на висках. Он выглядел моложаво, но глаза выдавали в нем многое повидавшего человека.
Мужчина крутил в руках гвоздь «сотку» и раздумывал о чем-то.
К нему бесшумно подошла стюардесса с небольшим подносом:
– Тихомир Петрович! С добрым утром.
Мужчина улыбнулся ей в ответ.
Стюардесса поставила на небольшой столик заварник, чашку и блюдце с медом:
– Пожалуйста – отвар костянковского травяного сбора и алтайский мед. Все как вы любите.
Он с благодарностью кивнул.
Зная привычки Тихомира Петровича Медведя, уходя тихой поступью по мягчайшему персидскому ковру с высоким ворсом, она мимоходом включила телевизор.
Новостной канал Al Jazeera привлекал Тихомира Петровича минимальным присутствием рекламы при максимальном количестве репортажей, записанных вне студии – прямо с места событий. Кроме того, ему было интересно узнавать новости именно на арабском языке.
Но в этот раз новости были как раз из студии:
– …Вспышка заболеваемости от неизвестного вируса зафиксирована в Ухане…
Глаза Тихомира Петровича напряженно прищурились, а руки сами собой закрутили гвоздь в спираль.
Он нажал на кнопку громкой связи с пилотом:
– Илья. Запроси посадку в Шанхае. И пусть арендуют вертолет.
Когда реактивный двухмоторный Gulfstream G550 лег на крыло и круто развернулся на восток, Тихомир Петрович тихо и медленно сам себе сказал:
– И снова все повторяется…
Металл обшивки блеснул на червленом солнце.
В это время почти никто и предположить не мог, что коронавирусная инфекция COVID-19 примет масштабы пандемии и станет вызовом для всех людей на Земле.
Только немногие знали, что мир уже никогда не будет прежним.
А единицы – что это произойдет уже не в первый раз.
18 июня 1862 года, Великий Новгород
Тихомир Андреевич Медведь сразу после похорон отца спешно собрался и вместе со своим сыном Петром и его кормилицей Марфой уехал из Москвы.
В его голове снова и снова крутились последние слова умирающего:
«…Вези Матрешку на Алтай… Старец будет ждать тебя в Великом Новгороде… Он приведет вас к истинному Хранителю…»
– Только на той стороне реки семь храмов насчитала, – прошептала Марфа на самое ухо Тихомиру и в очередной раз перекрестилась, с восхищением глядя на высокую колокольню древней монастырской обители.
Посмотрев на левобережный монастырь, Тихомир задумчиво вспоминал образы, которые ему еще на Валдае объяснял слепой Старец Афанасий:
– Обитель, обитатель, обитать, обретать, обретение.
Они остановились возле уже знакомых ворот у некрашеного палисадника старого трехэтажного бревенчатого терема. Несмотря на частичный новодел, терем с приметной полигональной кладкой фундамента был как белая ворона среди своих соседей – двухэтажных отштукатуренных кирпичных «близнецов».
Типовое строительство «близнецов» зачастую считают приметой застройки времен СССР, тем более этому способствует знаменитый киношедевр «Ирония судьбы, или С легким паром!», без которого не обходилась ни одна советская новогодняя ночь. А на самом деле в России оно восходит к эпохе создания Санкт-Петербурга. Безусловно, это было связано с образом идеального регулярного города, с ориентацией Петра I на столь милые его сердцу западноевропейские градостроительные образцы: «наискорее лучшую новому месту красоту придать». Возведение строений требовалось «сплошной фасадою», то есть дома шли вплотную один к другому – это тоже было новшеством в российском градостроительстве, особенно значимым в Санкт-Петербурге, «столь подверженном ветрам».
Вслед за столицей и губернскими городами, начиная с 1800-х годов, по всем провинциальным городам было начато строительство домов по «образцовым проектам», и большая их часть – по проектам выдающегося русского архитектора Василия Петровича Стасова, приверженца стиля ампир.
В покоях их встречал Старец.
Тихомир и Марфа с удивлением смотрели в ясные глаза Старца.
Тихомир подошел к нему:
– Старец Афанасий, ты прозрел?
– Старец? – широкоплечий белобородый старик прищурил свои умные живые глаза и, рассмеявшись на вопрос Тихомира, жестом пригласил гостей присесть.
Тихомир, казалось, равнодушно, быстро осмотрел покои.
Лишь на секунду его взгляд остановился в одной точке, он еле заметно улыбнулся сам себе и что-то прошептал под нос.
Если бы Марфа наблюдала за ним в этот момент, то искренне бы удивилась тому, что Тихомира заинтересовала Божница в красном углу.
Она, наоборот, все внимательно осмотрела.
Первым делом Марфа перекрестилась на темный лик Божьей Матери с обилием надписей на полях. Марфе было невдомек, что эта редкая старообрядческая икона получила название «Огневидная», потому что ее яркие – красные, оранжевые и алые – тона символизировали кровь Христа, принявшего смерть ради всех людей.
Она очень удивилась тому, что Пресвятая Дева была изображена без Младенца на руках и ее голова – «эка невидаль» – повернута в правую сторону, но промолчала.
Покои, казалось, не менялись уже несколько веков – все носило на себе следы древности.
Некоторые из окон с резными наличниками были прикрыты снаружи деревянными ставнями, поэтому внутри царил полумрак.
Деревянные дощатые стены были без какой-нибудь отделки. Вдоль них стояли простые видавшие виды лавки. Рассохшиеся шкаф и горка с хозяйственной утварью были украшены затейливой резьбой. На полу, негромко поскрипывающем под шагами, была уложена массивная доска с уже давнишними потертостями да разошедшимися швами. Под потолком – темные балки, на которых висело несколько расшитых среднего размера бело-желто-красных мешочков. Марфа принюхалась – с травами. Широкая труба печного дымохода, идущего от нижней горницы, была облицована изразцами с цветочной росписью под изрядно потрескавшейся обожженной глазурью.
Вход в какое-то соседнее помещение отделяла не дверь, а тяжелая занавесь.
Окружающая атмосфера действовала на Тихомира и Марфу угнетающе. Опасения «сюрпризов», которыми была насыщена их жизнь в последние почти два месяца, держали их в постоянном напряжении.
Занавесь колыхнулась. Тихомир и Марфа одновременно затаили дыхание и насторожились.
Они с облегчением выдохнули, когда из-под занавеси размеренно, по-хозяйски, вышел большущий черный кот с пушистым хвостом. Контур его белой манишки на груди и таких же белых носочков подчеркивал плавность неторопливых движений.
– Это – Бася, – сказал Тимофей и, пригладив подошедшего к его ногам кота, пояснил: – Сокращенно от Басилевс и Василий-Вася.
Марфа с улыбкой потянулась к коту:
– Ба-ся!
Тот недовольно зашипел, и она спешно одернула руку.
Петр на руках Марфы, до этого сосредоточенно рассматривавший потолок, начал засыпать.
Марфа, уже уставшая держать его на руках, скромно спросила:
– Мне бы куда сыночка положить?
Тимофей молча кивнул на занавесь:
– Там для вас все приготовлено.
Тихомир и Марфа напряглись и удивленно переглянулись: «Вдвоем?!»
Тимофей сделал вид, что не заметил их короткого замешательства.
За занавесью оказалась крохотная опочивальня. Окон не было. На высокой кровати с резными спинками, укрытой лоскутным покрывалом, возвышались многочисленные подушки, сложенные стопками «от большей – к меньшей». Рядом с кроватью стояли сундук и лавка.
«Одним словом – каморка», – подумал Тихомир.
– Афанасий брат мне кровный. Близнецы мы. А меня Тимофеем нарекли. По батюшке мы с ним, стало быть, Астафьевичи, а фамилия наша – Грузовы. Прародители наши были тысяцкими да посадниками Славенского конца города из числа новгородского боярства. – Старик пригладил окладистую бороду.
Тихомир взгрустнул, вспомнив матушку, единственного оставшегося родного человека: «Где она сейчас? Приехала ли в Москву? Уже три дня прошло, как отца отпели. Как она переживет его смерть?»
Марфа почувствовала настроение Тихомира и придвинулась к нему поближе, прикрыв его руку своей.
Тихомир нежно посмотрел на нее в ответ.
14 июня 1862 года, Висбаден
Самый русский германский город Висбаден, утопающий в июньской зелени, просыпался поздно. Точнее, поздно просыпалась отдыхающая там аристократия, в особенности та ее часть, которая устраивала для себя ночные посещения казино Spielbank Wiesbaden, а вся прислуга из местных и сезонные наемники просыпались еще до зари.
Этим ранним утром не спал и местный почтальон, который спешно доставил в роскошный отель Nassauer Hof срочную телеграмму для фрау Medved.
Принимавший телеграмму кельнер по слогам прочитал «Elizaveta», а затем с большим усилием выдавил из себя «Timofeyevna», после чего закатил глаза.
Почтальон понимающе кивнул и хлопнул лямками с перемычкой, украшенными вышивкой с эдельвейсами и поддерживающими кожаные штаны чуть выше колена – ледерхозен.
Содержание короткой телеграммы было на французском, поэтому осталось без их внимания.
Но в самом ее конце кельнер, теперь уже почти бегло, прочитал подпись «Tikhomir».
Фрау Елизавета Тимофеевна Медведь ничем не отличалась от других «отдыхающих» на термальных источниках, поэтому спустилась на завтрак только после полудня.
Чашка из тончайшего майсенского фарфора с горячим свежеприготовленным ароматным йеменским кофе средней обжарки выпала у нее из рук и разбилась вдребезги, когда она прочитала телеграмму Тихомира.
Елизавету Тимофеевну, всегда такую веселую и легкомысленную, в недоумении обступили почти все поздние посетители ресторана.
Слышались многочисленные вопросы, но она только и смогла выдавить из себя:
– Mon mari est mort…
Со временем сочувствующие разошлись.
Но она все сидела, сидела и ждала его.
Он подошел к ней сзади, положив загорелую сильную правую руку с длинными пальцами и ухоженными ногтями на ее изящное плечико.
– Я слышал печальную новость, – сказал он на французском с легким итальянским акцентом, – чему быть, того не миновать.
Она, может быть несколько и наигранно, всплакнула и посмотрела на него:
– Альфонсо! Ты поедешь со мной в Москву?
Он обошел ее и, приподняв лицо за подбородок, так, чтобы посмотреть прямо ей в глаза, мягко произнес:
– Конечно, Amore Mio. Я сделаю все, что ты пожелаешь.
Она прижалась щекой к его левой руке, на которой не было фаланги мизинца.
Елизавета Тимофеевна спешила собираться – столько вещей!
«Еще надо бы успеть заскочить в церковь заказать поминание», – подумала она между дел.
Русская Церковь Святой Елизаветы была возведена в Висбадене семь лет назад в память о безвременно ушедшей из жизни российской Великой Княжны Елизаветы Михайловны, супруги герцога Адольфа Вильгельма – последнего монарха самостоятельного герцогства Нассау.
Елизавета Тимофеевна торопливо, то и дело приподнимая шуршащие юбки, взбиралась по крутой извилистой дороге, ведущей к храму между виноградников.
Проходя мимо большого православного кладбища, она не смогла сдержаться и разрыдалась.
Присев в густую траву, усыпанную небольшими, но яркими и разноцветными горными цветами, она закрыла лицо руками:
– Вернусь в Москву одна! Как мне можно было так поступать… К черту Альфонсо!
Собравшись с силами, она подняла голову, посмотрела на позолоченные купола и мелко перекрестилась на православные кресты, увенчивающие главы высоких ребристых «кокошников».
Подойдя ближе к храму, она посмотрела на его фасады, декорированные медальонами со скульптурными портретами православных Святых.
Здесь и сейчас все напомнило ей родную Москву.
– К черту Германию! К черту Европу! Скорее, скорее в Россию – на Родину-матушку, – твердо решила она.
Альфонсо очень удивился, когда увидел, как Елизавета Тимофеевна, не предупредив его, как договаривались, усаживается в фаэтон с одним только небольшим саквояжем да ридикюлем.
Он смотрел на нее во все свои огромные черные глаза, но она даже и не обернулась.
Альфонсо гневно проворчал какое-то странное ругательство…
Ни Елизавета Тимофеевна, ни Альфонсо и подумать не могли, что за ними пристально наблюдают. Это был один из недавних постояльцев отеля, который вел себя так скромно и уединенно, что на него не обращал внимания даже самый мелкий обслуживающий персонал. Единственной отличительной чертой неприметного мужчины средних лет, кроме военной выправки – идеально прямой спины, присущей только кавалеристам, можно было считать легкое прихрамывание на правую ногу, и то если хорошенько присмотреться.
14 июня 1862 года, Висбаден
Елизавета Тимофеевна все-таки, по-женски, краешком глаза, видела остолбеневшего любовника.
Мурашки пробежали по ее телу, когда она вспомнила его атлетический торс с трапециевидной спиной, разукрашенной татуировками с причудливыми животными и странными символами.
Она прикрыла глаза и, под неторопливый цокот копыт, придалась воспоминаниям.
Их первая встреча состоялась здесь – в Висбадене, на каком-то очередном фуршете.
Елизавета Тимофеевна до сих пор не могла вспомнить, кто представил их. Она периодически казнила себя, что это, наверное, был сам Дьявол.
Она вспомнила, как учащенно билось ее сердце, когда он, без умолку тараторя, временами переходя на излишне эмоциональный, но такой певучий итальянский, рассказывал ей про музыку, композиторов. Ей было глубоко наплевать на все это, но, когда он первый раз сыграл ей на скрипке, она готова была безответно выполнить любые его желания.
Дальше все было как в тумане…
Как-то раз Альфонсо срочно куда-то засобирался.
Елизавета Тимофеевна не хотела отпускать его:
– Альфонсо, любовь моя, скажи, что случилось?
Он, сначала отпираясь, поведал ей:
– Пришел мой черед сопровождать гроб великого маэстро и учителя Никколо Паганини.
Она, конечно же, слышала о музыканте, и не самое лестное, но бывать на его концертах ей не доводилось, и уж не так она интересовалась модными течениями в музыке и самими музыкантами, чтобы быть осведомленной о смерти одного из них, пусть даже любимчика своего дорогого Альфонсо. Она вообще ревновала его ко всем и всему. С одной стороны, ей очень льстило, что практически все присутствующие дамы провожали его томными взглядами, а с другой – она не собиралась делить его ни с кем, и в том числе даже с каким-то там мертвым учителем:
– Я сочувствую твоей утрате. А когда он умер?
Альфонсо грустно усмехнулся:
– 27 мая 1840 года.
Никколо Паганини родился 27 октября 1782 года в Генуе. С шести лет он начал играть на скрипке, а уже в одиннадцать дал свой первый концерт.
Паганини был настоящим виртуозом, обладавшим в высшей степени яркой индивидуальностью, основывая свою игру на оригинальных технических приемах, которые он исполнял с непогрешимой чистотой и уверенностью.
Когда строгий отец, простой докер, всю свою жизнь любивший и чувствовавший музыку, но не имевший возможности научиться играть самому, поверил в талант сына, собрал все имеющиеся в семье деньги и привез его к учителю – величайшему Алессандро Ролла, тот отказался их принять, так как был болен. Но рядом с комнатой преподавателя лежала скрипка и ноты только вчера написанного сочинения. Тогда Никколо взял инструмент и тут же сыграл произведение – удивленный педагог, услышав исполнение Паганини, вышел к гостям и сказал, что он уже не может ничему научить мальчика – будущий ученик превзошел будущего учителя…
Она непонимающе переспросила:
– В 1840 году?
Он ответил:
– Да, эта трагедия произошла двадцать два года назад.
Она удивилась:
– Так почему же он не похоронен?
Он с грустью в глазах начал печальную историю:
– Во всем виновно Провидение. Когда Никколо выходил на сцену с бесстрастным лицом и брал в руки скрипку, то мгновенно преображался. Его губы складывались в сардоническую улыбку, глаза метали молнии, поза его была некрасива, неестественна, корпус невероятно искривлен. Его худоба была настолько подчеркнута, что, когда он кланялся, казалось, кости его скрипят и вот-вот рухнут грудой наземь. Во время игры Паганини раскачивался как пьяный, подталкивал одну ногу другой, выставляя ее вперед. Он то вскидывал руки к небу, то протягивал их к людям, взывая о помощи в своей великой скорби, и зал приходил в исступление…
Она удивленно спросила:
– Паганини всю жизнь был таким?
Он отрицательно покачал головой и, эмоционально жестикулируя, продолжил вдохновенный рассказ:
– Сохранился портрет маэстро в ранней юности, где он и красив, и строен. Но прошло время, и фигура музыканта изменилась самым страшным образом. Тысячи скрипачей изнуряли с утра до ночи свой организм теми же упражнениями, но лишь тело Паганини было перекроено таинственным портным на особый демонический лад. Впалая грудь его с левой стороны, где он держал скрипку, значительно расширилась, а рука заметно вытянулась. Пальцы, вроде бы и не длиннее, чем у обычных людей, во время игры растягивались, удлиняясь вдвое. Руку в локте Никколо легко поворачивал назад. А кисть! Она жила самостоятельно – просто отрывалась от предплечья. И как легко извлекал он из одной и той же струны самые высокие и самые низкие ноты!
Она была под впечатлением и прослезилась:
– Паганини был не такой, как все, а лучше всех!
Он, теперь уже проникновенно, продолжил:
– Его игра на скрипке была настолько виртуозной, что породила невероятные слухи – скрипач заключил договор с Дьяволом, а вместо струн на его скрипке натянуты кишки замученной им женщины. Паганини действительно играл так, что, казалось бы, это выходит за пределы человеческих возможностей, его успех у женщин был ошеломительным, а его персона была окружена ореолом таинственности.
После смерти Паганини епископ Ниццы Доменико Гальвано обвинил его в ереси: «Нечестивец, он перед смертью отказался принять святое причастие!» – и на этом основании запретил церковное захоронение его останков на местном кладбище: «Вот оно, последнее и несокрушимое доказательство дьявольской сущности скрипача, о которой все говорили уже давно!»
Послушные епископату церковники то и дело отказывали в погребении тела – несколько раз останки хоронили и выкапывали вновь. Началась жуткая одиссея праха великого музыканта. На кораблях он бороздил моря, на простых телегах могильщиков и на мрачных катафалках отправлялся с одного места на другое, но всякий раз словно неприступная стена вставала на его пути к кладбищу.
Она возмутилась:
– Почему епископ назвал Паганини еретиком?
Он усмехнулся:
– Думается, что до этого времени светлые головы официальных служителей Христа не могли понять, что это сам Господь, но никак не Дьявол дал этот талант великому скрипачу!
Паганини оказался жертвой хитрости и сутяжничества недоброжелателей, которые постарались сделать так, чтобы дурная слава маэстро затмила его несравненную одаренность и светлые стороны натуры великого музыканта.
Посмертное завещание Никколо Паганини заканчивалось так: «Запрещаю пышные похороны. Не желаю, чтобы артисты исполняли реквием по мне. Пусть будет исполнено сто месс. Отдаю мою душу великой милости моего Творца». Написавший эти строки, разумеется, не мог быть еретиком, и уж тем более неверующим человеком.
Как он мог в 1827 году удостоиться ордена Золотой шпоры – второй по значимости награды Ватикана, которую выдает только сам Папа Римский и только за «значительный вклад в дело распространения католической веры и иные деяния во славу святой Церкви», а после быть кинутым в пропасть отверженности?
Она снова прослезилась и спросила:
– Почему же все-таки епископ сказал, что Паганини оказался принять святое причастие перед смертью?
Он с болью прикрыл глаза:
– Перед самой внезапной кончиной приступ кашля чахотки вдруг скрутил Никколо. Он поднял было руку, чтобы осенить себя крестом и… не успел. Не хватило какого-то мига. Рука, что сорок лет, послушная гению, вдыхала человеческую душу в кусок безжизненного полированного дерева, та, что сделала миллионы и миллионы могучих взмахов, приподнялась и плетью упала вниз…
Она, тронутая романтичным рассказом, уже навзрыд заплакала и сквозь слезы предложила:
– Что я могу сделать для тебя?
Он, смутившись, попросил:
– Мне нужны деньги для сопровождения праха. А скрипкой сейчас много не заработаешь…
И, вздохнув, посмотрел на обрубок мизинца:
– Да и я – не Паганини.
Она поцеловала его искалеченную левую кисть и прижала ее к лицу:
– Ты прекрасно освоил технику игры правой рукой.
Он отмахнулся.
Она еще раз прикоснулась губами к его руке:
– Почему ты не хочешь рассказать мне, как случилось, что ты потерял мизинец? Любовь моя!
Глаза Альфонсо внезапно сделались жесткими:
– Когда-нибудь ты узнаешь об этом.
Елизавета Тимофеевна настаивала:
– Поведай мне сейчас!
Он немного смягчился:
– Это было наказание.
Она охнула и прикрыла ротик ручкой в белоснежной перчатке до локтя.
Когда она прижалась к нему, он горько усмехнулся:
– Скорее это было не наказание, а предупреждение.
Глаза Елизаветы Тимофеевны расширились, и она еще плотнее прижалась к нему:
– А какое может быть наказание?
Альфонсо очень тихо на самое ее ушко сказал:
– Смерть.
Елизавета Тимофеевна в ответ с любовью прошептала на ухо ему:
– Я дам тебе столько денег, сколько пожелаешь.
Он страстно поцеловал ее в губы.
Елизавета Тимофеевна улыбнулась, но затем стала серьезной:
– Мой муж обладает большим влиянием не только в России, но и в Европе. Он – «оружейный барон». Позволь мне обратиться к нему за помощью. Я думаю, что его связи помогут найти место для умиротворения праха твоего кумира.
Он горячо обнял ее:
– Не только я, но и все ученики великого маэстро были бы тебе обязаны до конца жизни!
Она кокетливо прощебетала:
– Меня интересуешь только ты…
Елизавета Тимофеевна была очень возмущена, когда на, кажется, простую просьбу принять участие в захоронении давно почившего скрипача получила очень быстрый и очень грубый ответ, да еще и на русском языке:
«Дорогая моя супруга! В ответ на Ваше письмо сообщаю, что моя помощь в этом деле невозможна. И не только потому, что я не могу, а скорее потому что не имею ни малейшего желания участвовать в этой фантасмагории по выколачиванию денег.
Настоятельно рекомендую Вам отказаться от общения с людьми, которые в силу Вашей доброты хотят ввергнуть Вас в пучину бед. Вы не понимаете, насколько серьезные дела происходят рядом с Вами, и Вам действительно стоит опасаться.
Убедительно прошу, даже приказываю Вам немедленно вернуться в Москву».
Елизавета Тимофеевна и не подумала отвечать мужу, сделав вид, что обиделась.
Конечно же, в ее головке пролетела мысль: «А что он станет делать?» – но она уже не хотела ничего менять.
Теперешняя жизнь очень отличалась от прежней – московской, где она не видела ничего для себя, для своей тонкой души…
Да, были театры, балы и приемы, но они были скучны и обыденны.
Муж, Андрей Георгиевич Медведь, все свое время проводил в труде, совершенно не уделяя ей внимания. Да, средств мужа было достаточно, и даже больше, чем требовалось для новых нарядов и модных вещиц…
Но ей хотелось новой жизни, ей было тесно и душно в том замкнутом мирке.
Она мечтала о новых ярких впечатлениях, ощущениях, эмоциях…