Я уже привык, что со мной все время происходят всякие странности, но обычно жизнь быстро приходит в норму. Но на этот раз мучительная галлюцинация не желала заканчиваться ни на минуту. Остаток учебного года все в школе, казалось, надо мной прикалываются. Ученики невозмутимо делали вид, что миссис Керр – бойкая блондинка, которую я впервые в жизни увидел, когда она после той экскурсии вошла в наш автобус, – вела у нас математику с самого Рождества.
Время от времени я упоминал в разговорах миссис Доддз, надеясь раскусить притворщиков, но они смотрели на меня как на психа.
И я почти поверил, что никакой миссис Доддз никогда не было.
Почти.
Но Гроувер не мог меня обмануть. Когда я при нем произносил имя миссис Доддз, он нерешительно замолкал, а потом заявлял, что ее никогда не существовало. Но я-то знал, что он врет.
Дело было нечисто. В музее и правда случилось что-то странное.
Днем мне некогда было об этом размышлять, но по ночам я просыпался в холодном поту от кошмаров, в которых мне являлась миссис Доддз с когтями и кожистыми крыльями.
Погода продолжала чудить, и хорошего настроения мне это не прибавляло. Как-то ночью в моей комнате ветром распахнуло окно. Несколько дней спустя всего в пятидесяти милях от Академии Йэнси разразился самый мощный торнадо, какой только видели в Гудзон-Вэлли. На уроках обществознания нам рассказывали, что в этом году очень много самолетов разбились над Атлантикой, застигнутые врасплох внезапными вихрями.
У меня начали сдавать нервы, почти все время я ходил раздраженный. Перебивался с троек на двойки. Постоянно собачился с Нэнси Бобофит и ее подружками. И почти на каждом уроке меня выгоняли из класса.
В конце концов, когда учитель английского мистер Николл в миллионный раз спросил, почему я такой лоботряс и не желаю готовиться к диктантам, я сорвался и обозвал его забулдыгой. Что это значит, я и сам не знаю, но звучит отлично.
На следующей неделе директор отправил маме официальное уведомление о том, что в следующем году в Академии Йэнси меня не ждут.
Класс, сказал я себе. Просто класс.
Мне очень хотелось домой.
Хотелось к маме, в нашу квартирку в Верхнем Ист-Сайде, даже если при этом мне придется ходить в обычную школу и терпеть своего мерзкого отчима и его дружков, приходивших к нему поиграть в покер.
И все же… я понимал, что кое-чего из Йэнси мне будет не хватать. Вида на далекую реку Гудзон из окна моей комнаты и запаха сосен. Гроувера, который был мне хорошим другом, хотя и чудаковатым. Я волновался, что ему, должно быть, трудно придется в следующем году без меня.
А еще мне будет не хватать уроков латыни: безумных викторин мистера Браннера и его уверенности, что я со всем справлюсь.
Из всех экзаменов я готовился только к латыни. Я не забыл слова мистера Браннера о том, что он учит меня жизненно важным вещам. Не знаю почему, но я начинал ему верить.
Вечером перед экзаменом я так разозлился, что швырнул «Кембриджский справочник по греческой мифологии» через всю комнату. Слова сползали со страниц, кружились у меня в голове, буквы поворачивались на сто восемьдесят градусов, будто заделались скейтерами. Можно было даже не надеяться, что я запомню, чем отличаются Хирон и Харон или Полидект и Полидевк. А спряжение латинских глаголов? Ноль шансов.
Я мерил шагами комнату, и мне казалось, будто под футболкой у меня ползают муравьи. Мне вспомнились тысячелетние глаза мистера Браннера. «От вас я ожидаю только лучших результатов, Перси Джексон».
Я тяжело вздохнул и поднял справочник по мифологии.
Раньше мне не приходилось просить учителей о помощи. Может, мистер Браннер смог бы мне что-нибудь подсказать. По крайней мере я бы мог извиниться за жирную двойку, которую получу на его экзамене. Не хотелось, чтобы, когда я уйду из Академии Йэнси, он решил, будто я не особо старался.
Я спустился к учительским кабинетам. Большинство из них были темными и пустыми, но дверь мистера Браннера оказалась приоткрыта, а на полу виднелась полоса света, проникающего через окошко.
Когда до двери оставалась всего пара шагов, я услышал в кабинете голоса. Мистер Браннер о чем-то спросил. Голос Гроувера – а это точно был он – ответил:
– …беспокоился за Перси, сэр.
Я замер.
Вообще-то я обычно не подслушиваю, но спорим, даже ты бы не устоял, услышав, как лучший друг разговаривает о тебе со взрослым.
Я подошел поближе.
– …один летом, – сказал Гроувер. – Ну, то есть Милостивая прямо в школе! Теперь, когда мы уверены, и они тоже знают…
– Если будем его торопить, сделаем только хуже, Гроувер, – возразил мистер Браннер. – Мальчик должен повзрослеть.
– Но, возможно, у него нет времени. Когда наступит летнее солнцестояние…
– Обойдемся без него, Гроувер. Пусть наслаждается неведением, пока может.
– Сэр, он ее видел.
– Просто воображение, – настаивал мистер Браннер, – Действие Тумана на учеников и педагогов убедит его в этом.
– Сэр, я… я не могу снова напортачить, – голос у Гроувера дрожал от переполняющих его эмоций. – Вы понимаете, к чему это приведет.
– Это не твоя вина, Гроувер, – мягко сказал мистер Браннер. – Я должен был ее вычислить. А теперь давай сделаем так, чтобы Перси дожил до следующей осени…
Справочник по мифологии выпал у меня из рук и грохнулся на пол.
Мистер Браннер замолчал.
С бухающим в груди сердцем я поднял книгу и попятился.
За освещенным стеклом двери в кабинет Браннера скользнула тень кого-то, кто был куда выше, чем прикованный к коляске учитель, с чем-то подозрительно похожим на лук в руках.
Открыв ближайшую дверь, я шмыгнул внутрь.
Через несколько секунд раздалось размеренное цок-цок-цок, похожее на приглушенный звук вуд-блока[3], и прямо за дверью раздалось сопение какого-то зверя. Большая темная фигура на миг застыла за стеклом и прошла мимо.
У меня по шее скользнула капелька пота.
В коридоре раздался голос мистера Браннера.
– Ничего, – пробормотал он. – У меня с са́мого зимнего солнцестояния нервы шалят.
– У меня тоже, – признался Гроувер. – Но я готов поклясться…
– Возвращайся в общежитие, – велел ему мистер Браннер. – Завтра у тебя экзамены.
– Не напоминайте.
Свет в кабинете мистера Браннера погас.
Я еще целую вечность просидел в темноте.
Наконец я выбрался в коридор и поднялся обратно в комнату.
Гроувер лежал на кровати, штудируя конспекты по латыни, словно весь вечер никуда не отлучался.
– Привет. – Он сонно взглянул на меня. – Как подготовка к экзамену?
Я ничего не ответил.
– Отвратно выглядишь, – нахмурился он. – Все хорошо?
– Просто… устал.
Я отвернулся, чтобы он не видел моего лица, и начал готовиться ко сну.
Я не понимал, чему стал свидетелем. И хотел поверить, что просто все выдумал. Но одно было ясно: Гроувер и мистер Браннер говорили обо мне у меня за спиной. И считали, что мне грозит опасность.
На следующий день, когда я вышел с трехчасового экзамена по латыни, а в глазах у меня рябило от имен греческих и римских богов, которые я так и не смог написать правильно, мистер Браннер позвал меня обратно в класс. На секунду я испугался: а вдруг он узнал, что я вчера подслушивал? Но, похоже, дело было не в этом.
– Перси, – сказал он. – Не огорчайся, что тебя исключают из Йэнси. Это… это к лучшему.
Он говорил доброжелательно, но я все равно смутился. Несмотря на то что сказано это было тихо, ребята, заканчивающие писать тест, всё слышали. Нэнси Бобофит ухмыльнулась и издевательски чмокнула воздух.
– Да, сэр, – промямлил я.
– Понимаешь… – мистер Браннер катал кресло взад-вперед, словно не знал что сказать. – Тебе тут не место. Рано или поздно это должно было случиться.
В глазах защипало.
Любимый учитель перед всем классом заявлял, что мне не по силам здесь учиться. Он весь год твердил, что верит в меня, а теперь говорит, что меня все равно бы выперли.
– Да, – вздрогнув, выдавил я.
– Да нет же, – продолжал мистер Браннер. – Ох, чтоб его. Я хочу сказать… ты не нормальный ребенок, Перси. И этого не стоит…
– Спасибо, – выпалил я. – Большое спасибо, сэр, что напомнили.
– Перси…
Но я уже ушел.
В последний день семестра я запихал свои вещи в чемодан.
Остальные ребята валяли дурака и хвастались планами на каникулы. Один собирался в поход по Швейцарии. Другой – в круиз по Карибскому морю на целый месяц. Они были такие же малолетние хулиганы, как и я, только богатые. Их папаши занимали высокие должности, были послами или звездами. А я был никто, и семья у меня была под стать.
Они спросили, чем я займусь летом, и я сказал, что возвращаюсь в город.
Правда, я не стал им сообщать, что летом мне придется работать: выгуливать собак или продавать подписки на журналы, и переживать, куда я пойду учиться осенью.
– О, – сказал один из парней. – Прикольно.
И они вернулись к прежнему разговору, будто меня вообще не существует.
Попрощаться я планировал только с Гроувером, но оказалось, что мне не придется этого делать. Он забронировал билет на тот же «Грейхаунд»[4], что и я, и вот мы вместе отправились в город.
В автобусе Гроувер все время выглядывал в проход и присматривался к пассажирам. Он всегда нервничал и суетился, когда мы уезжали из Йэнси, словно чего-то побаивался. Раньше я думал, что он переживает из-за насмешек. Но в «Грейхаунде» никто не собирался его дразнить.
В конце концов я не выдержал.
– Высматриваешь Милостивых? – спросил я.
Гроувер чуть не выпрыгнул из кресла:
– Т-ты… ты о чем?
Я признался, что подслушал их с мистером Браннером разговор вечером перед экзаменом.
У Гроувера задергался глаз:
– И много ты услышал?
– О… совсем немного. И что будет, когда наступит летнее солнцестояние?
Он поморщился:
– Слушай, Перси… Я просто за тебя волновался, понимаешь? Сам подумай: галлюцинации о демонических училках…
– Гроувер…
– Вот я и сказал мистеру Браннеру, что ты, наверное, перенапрягся, потому что никакой миссис Доддз никогда не было, и…
– Гроувер, ты совсем-совсем не умеешь врать.
Уши у него порозовели.
Из кармана рубашки он вытащил затертую визитку.
– Просто возьми это, ладно? На тот случай, если я тебе понадоблюсь летом.
Надпись на визитке была сделана вычурным шрифтом, и прочесть ее было настоящей пыткой для глаз дислексика, но я наконец разобрал что-то вроде:
Гроувер Ундервуд
Хранитель
Холм полукровок
Лонг-Айленд, Нью-Йорк
(800) 009–0009
– Что такое Холм полу…
– Тише ты! – взвизгнул он. – Это мой… э-э… летний адрес.
Я совсем сник. У Гроувера был летний дом. Я и не предполагал, что он может быть из богатеньких учеников.
– Ладно, – буркнул я. – На случай, если я захочу погостить в твоем особняке.
Он кивнул:
– Или… или если я тебе понадоблюсь.
– С чего вдруг? – Прозвучало грубее, чем мне хотелось.
Лицо и шею Гроувера залила краска.
– Слушай, Перси, по правде говоря, я… я вроде как должен тебя защищать.
Я вытаращился на него.
Весь год я ввязывался в драки и отваживал от него хулиганов. Я ночами не спал, переживая, что его побьют в следующем году, когда меня не будет рядом. А он тут заявляет, что это он защищает меня.
– Гроувер, – сказал я, – от чего конкретно ты меня защищаешь?
Под ногами у нас заскрежетало. Из-под приборной панели повалил черный дым, и на весь автобус завоняло тухлыми яйцами. Водитель выругался и повел покалеченного «Грейхаунда» к обочине.
Несколько минут он чем-то громыхал в двигателе, после чего объявил, что нам придется выходить. Мы с Гроувером и остальными пассажирами гуськом поплелись к выходу.
Мы оказались посреди шоссе, в таком месте, на которое едва ли обратишь внимание, если тут не заглохнет твой автомобиль. На нашей стороне автострады не было ничего, кроме кленов и мусора, который люди швыряют из машин. На другой стороне, за четырьмя полосами блестевшего от дневной жары асфальта, стоял старомодный фруктовый ларек.
Товар в ларьке был отменный: ящики, полные кроваво-красных вишен и яблок, грецких орехов и абрикосов, бутылки с сидром, уложенные в ванну на львиных лапах и засыпанные льдом. Покупателей видно не было: только три старушки в креслах-качалках сидели в тени клена и вязали самую большую пару носков, которую мне доводилось видеть.
Серьезно, это явно были носки, только размером со свитер. Старушка справа вязала один. Старушка слева – другой. Старушка посередине держала огромную корзину с пряжей цвета электрик.
На вид они были очень древние: бледные, морщинистые лица, серебряные волосы собраны в пучок под белыми косынками, костлявые руки, торчащие из выцветших хлопковых платьев.
И самое странное: они как будто смотрели прямо на меня.
Я оглянулся на Гроувера и собирался уже что-то сказать, но увидел, что в лице у него ни кровинки, а нос подергивается.
– Гроувер? – позвал я. – Эй, дружище…
– Скажи, что они не смотрят на тебя. Они ведь смотрят?
– Ага. Странно, да? Думаешь, эти носки будут мне как раз?
– Не смешно, Перси. Вообще не смешно.
Средняя старушка достала большие ножницы: серебряные с золотым, лезвия у них были очень длинные. Гроувер судорожно вздохнул.
– Возвращаемся в автобус, – сказал он. – Пошли.
– Чего? – удивился я. – Там жара градусов в тысячу.
– Пошли! – Он открыл дверь и забрался внутрь, а я остался на улице.
Старушки на той стороне дороги по-прежнему наблюдали за мной. Средняя перере́зала нитку, и, клянусь, даже сквозь шум машин я услышал, как она порвалась. Ее подруги свернули ярко-синие носки, и оставалось только гадать, кому они предназначались – Сасквочу[5] или Годзилле[6].
Водитель выдернул откуда-то из двигателя здоровенный кусок дымящегося металла, и мотор снова взревел.
Пассажиры обрадовались.
– Наконец-то, чтоб его! – воскликнул водитель и хлопнул о стенку автобуса шапкой. – Все на борт!
Когда мы поехали, меня залихорадило, как при простуде.
Гроувер выглядел не лучше. Он дрожал и стучал зубами.
– Гроувер?
– Что?
– Что ты от меня скрываешь?
Он вытер лоб рукавом:
– Перси, что ты видел там, у ларька?
– Ты про старушек? А что? Они же не такие… как миссис Доддз, да?
По его лицу было трудно что-то понять, но мне показалось, что старушки с фруктами были кем-то намного-намного страшнее, чем миссис Доддз.
– Просто расскажи, что видел, – попросил он.
– Средняя старушка достала ножницы и разрезала пряжу.
Он закрыл глаза и сделал такой жест, будто перекрестился. Но жест был другой – древне´е что ли.
– Ты видел, как она перере́зала нить, – сказал он.
– Да. И что?
Уже сказав это, я понял, что случилось нечто важное.
– Ничего этого нет, – забормотал Гроувер и начал жевать большой палец. – Не хочу, чтобы все было как в прошлый раз.
– Какой еще прошлый раз?
– Всегда в шестом классе. Они никогда не переходят в седьмой.
– Гроувер. – Он в самом деле начал меня пугать. – О чем ты говоришь?
– Я провожу тебя домой со станции. Обещай, что позволишь.
Просьба показалась мне странной, но я пообещал.
– Это какая-то примета? – спросил я.
Ответа не последовало.
– Гроувер, а то, что она перерезала нить, – это значит, что кто-то умрет?
Он горестно взглянул на меня, будто прикидывая, какой букет я хотел бы видеть у себя на могиле.