Декабрь 1607 года, Россия

Напрасно лгала инокиня Марфа! Ее отречению от Димитрия никто не поверил. И даже то, что писанные ею грамоты развозил по западным городам брат бывшей царицы, Михаил Нагой, не прибавило им убедительности. Однако Марфу и ее братьев не упрекали в отступничестве – их всех жалели.

– А что ж ей, государыне-матери, еще говорить, когда она в руках Шуйского? – пожимали плечами все, слышавшие, как Нагой надсаживается, снова и снова зачитывая грамоты сестры. – Поневоле сие писано! А про мощи – про мощи много чего болтают. Дескать, подмененные они. Мошенничество, и больше ничего. Шуйскому у нас веры нет, у него семь пятниц на неделе. Небось обучил его Бориска-царь лгать, вот он никак остановиться и не может. Сам же некогда клялся-божился, что подлинный у нас государь Димитрий. А теперь что бает? Нет уж, первое слово, по пословице, правда, второе – ложь! Стало быть, теперь он лжет, Шубник-то.

Шубник меж тем, сидя в Москве, не ведал ни единой спокойной минуты. Слухами о воскресении Димитрия переполнялась земля. Да слухи – это еще полбеды, они не стреляют и не разят копьями. Хуже другое: вся Северская земля уже начала вооружаться именем воскресшего государя! Поднялись Моравск, Новгород-Северский, Стародуб, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Елец… Войско Ивана Михайловича Воротникова, полководца еще времен Грозного, было очень рассеяно силами Истомы Пашкова, князей Григория Шаховского и Андрея Телятевского. Да и сами москвичи не больно-то рвались в бой: ведь Шуйский, отправляя их в поход, уверял, что сражаться придется против тридцатитысячной силы крымских татар, подступивших к Ельцу. Обнаружив, что убивать придется своих, ратники приуныли. Пашков легко обратил в бегство рать Шуйского. Вслед бегущим неслись крики:

– Вы думали, блядины дети, со своим Шубником убить государя, крови его напиться? Возвращайтесь по домам да устройте сами себе поминки, хорошенько поешьте блинов да напейтесь водки! Вот царь Димитрий придет – проучит вас, кровопивцев!

В Москве то и дело появлялись подметные письма, уверявшие народ, что Димитрий жив и скоро придет, уговаривавшие москвичей заранее низвергнуть Шуйского, не то злобный царь исказнит всю столицу. Среди бояр тоже начались разговоры… Даже те, кто был совершенно уверен, что 17 мая убили Димитрия, а не какого-то подменыша, заколебались. К изумлению Шуйского, среди таких колеблющихся оказался митрополит Ростовский. К Филарету Романову начали прислушиваться остальные. Теперь они начали требовать пересмотреть отношение к полякам, запертым в Москве, настаивать, чтобы тем позволили воротиться на родину. Что до Шуйского, он, напротив, втихомолку был за то, чтобы всех оставшихся в живых ляхов перебить. Одно его останавливало: возможность в таком случае войны с Польшей, которая неведомо как для России закончится. Довольно того, что к этому новому (а может, все-таки прежнему?!) Димитрию уже примкнули немалые польские силы!

Конечно, это была не королевская армия, а сборище удальцов, которым некуда обратить воинскую отвагу. А тут замаячила впереди воинская слава, богатство, взятое с бою, и заодно возможность исполнить святой долг: свершить месть за братьев, убитых в Москве. Это весьма прельщало людей, для которых во всем мире существует весьма точное наименование: авантюристы, иначе говоря – искатели приключений.

На сей раз приключений на свою голову искали проигравшиеся и пропившиеся шляхтичи, которым ради насущного хлеба приходилось пристать к какому-нибудь делу, достойному шляхетского звания и польского гонора, а такое дело могло быть только военное. Были тут неоплатные должники, которые, легко увертываясь от заимодавцев, пользуясь неприкосновенностью шляхетского человека в его собственном доме, просиживали по целым дням взаперти, дожидаясь солнечного захода, после которого нельзя, по старинным обычаям, задерживать должников. Скучно было такое положение: ведь заимодавец имел право, поймав должника на улице, засадить его в тюрьму. Оставалось идти либо в монахи, либо в разбойники, а тут в Московской земле открылся случай и от заимодавцев улизнуть, и весело пожить, и чести шляхетской не уронить! Были в войске и прямые преступники, осужденные за разные своевольства и опасавшиеся в отечестве казни. Были и такие молодцы, которым было все равно, где удаль показать, в ту или другую страну отправиться, лишь бы весело пожить, не глядя в завтрашний день…

По сведениям, полученным Шуйским, вел сие войско (четыре тысячи человек!) князь Роман Рожинский – некогда богатый владелец многочисленных имений в Южной Руси, теперь запутавшийся в долгах и порешивший все их поправить одним махом.

Удальство и отвага шляхетские были Шуйскому хорошо известны; он не скрывая тревожился – вот как нагрянет эта свора на Москву… Нет уж, лучше от греха подальше поляков удалить из столицы!

Сказано – сделано. В августе князя Константина Вишневецкого и одного из сыновей Юрия Мнишка с их слугами увезли в Кострому; Станислав Тарло с Ядвигою посланы были в Тверь; Стадницкие, Немоевские и некоторые другие паны отправились в Ростов. Сам Мнишек с братом, племянником и сыном Станиславом должны были ехать в Ярославль. Туда же отправили бывшую царицу Марину и то, что осталось от ее двора.

Ну и какой прок? Мятеж во имя второго Димитрия разгорался неостановимо. Теперь Путивль, Комарницкую волость, а потом и Тулу поднимал Иван Болотников, бывший холоп князя Телятевского. Он возвещал всем, что видел Димитрия и тот назначил его своим главным воеводой.

Шуйскому начинало казаться, что он повторяет судьбу Бориса… А ведь и в самом деле! Князь Василий Иванович мечтал, чтобы его уговаривали взойти на трон, – уговаривали-таки. Правда, не столь истово, как Годунова – несколько дней, с участием всего народа и духовенства, – но было дело. И вот теперь у него появился свой Димитрий – совершенно как был он у царя Бориса!

Шуйский доподлинно знал, что сын Грозного убит 17 мая 1606 года. Он боялся слухов о некоем призраке, однако не переставал уповать на то, что всякие слухи рано или поздно рассеиваются. Но время шло, а сведений о Димитрии собиралось все больше. Призрак постепенно обретал зримые черты. В описаниях его внешности перестали проявляться черты то Мишки Молчанова, то крещеного иудея Богданко, то еще бог весть какого явного самозванца, не способного справиться с возложенной на него ролью. Нет, этот новый Димитрий описывался видевшими его как очень схожий с первым. Ну, может быть, о родинке на его щеке не вспоминали да частенько говорили о щербатой ухмылке, однако ростом, статью, цветом волос и глаз он был очень схож с первым Димитрием!

Теперь именем воскресшего царя чинился на Русской земле всякий разбой. Боярских людей возмущали против владельцев, крестьян против помещиков, безродных против родовитых, мелких против больших, бедных против богатых. В городах заволновались посадские люди, в уездах – крестьяне; поднялись стрельцы и казаки. Пошла вольница и словом, и делом: воевод и дьяков убивали холопы, дома их разоряли, женщин насиловали. Однако для Шуйского хуже было другое: ему отказывались служить ратные и дворяне!

Так, братья Захар и Прокопий Ляпуновы – те самые, что некогда поклонились первому Димитрию под Кромами, – теперь возмутили против Шуйского Рязанскую землю. Восстал и Владимир, и Нижний Новгород с Арзамасом и Алатырем.

К изумлению Шуйского, ненавидевший его Богдан Бельский не пристал к измене. Видно, хорошо знал, что истинного сына Грозного на свете уже не было, а поддерживать самозванца вельможа старого времени нипочем не желал. Однако в Астрахани во имя Димитрия призывал ополчаться воевода Иван Хворостинин… Тут уж Шуйский просто руками разводил: ему, как человеку, близкому ко двору, небезызвестны были постыдные домогательства Хворостинина, которые напрочь отвергались Димитрием. Чтобы уберечься и от приставаний, и от грязных слухов, царь сослал Хворостинина на дальний низовой город Астрахань. И вот поди ж ты – не угомонился молодой князюшка, рвется к идолу своего сердца, нипочем не желает верить в его смерть!

Конечно, над Хворостининым можно было похохатывать. А поди посмейся над Пермью, где не хотели давать ратных людей Шуйскому и пили за здоровье воскресшего Димитрия, над Великим Новгородом, где также не могли собрать ратной силы против мятежника, над Псковом, где царили разброд и шатания, даром что там сидел на воеводстве приверженный Шуйскому Шереметев… Поди посмейся над всеми теми городами, которые покорились Болотникову!

Шуйский порою ощущал себя подобным какой-то пушинке, которую чудом занесло на трон – но вот-вот сдует. Ему хотелось как-то укрепить это летучее положение, сделать свою власть более весомой. Шаг с водворением в Москву мощей Димитрия Углицкого был хорошим шагом, но, увы, не дал тех результатов, на которые рассчитывал Василий Иванович. Другой Димитрий – живой, деятельный, любимый народом, зверски убитый боярами – все еще оставался в памяти людей, а во гробе лежал трупик какого-то неведомого мальчишки… быть может, и в самом деле безжалостно убиенного ради тронных замыслов Шуйского? Ох, знал, знал Василий Иванович, что говорят об этих мощах и их чудотворении, доходили слухи! И уж кто-кто, а он прекрасно знал, где тут правда, где ложь… Водворение в Архангельский собор гроба с мощами не укрепило его прежде всего внутренне! Он по-прежнему оставался на троне существом случайным, не чувствовал в себе глубинной уверенности. Хотелось узаконить свое положение, связать свою персону с предшествующими государями, свое царствование – с предшествующими.

Ну, с Димитрием уж точно не свяжешь, а вот с Борисом Годуновым… он ближайший по времени государь. Если забыть краткий период царствования Димитрия – а месячное владычество царя Федора Борисовича и вовсе не в счет, – то Шуйский, можно сказать, преемник Годунова. Надо примирить народ с памятью Бориса!

Сказано – сделано. Царь Василий Иванович приказал вырыть тела Годунова, его жены и сына из жалких могилок в Варсонофьевском монастыре. Двадцать монахов понесли по Москве тело Годунова, посвященного перед смертью в иноческий чин, как это издавна велось на Руси. Двадцать бояр и думных лиц знатного звания несли гроб царицы Марьи Федоровны. Шествие двигалось к Троицким воротам. Множество монахов и священников в черных ризах провожали их с надгробным пением. За ними следовала Ксения – инокиня Ольга…


Василий Иванович не видел бывшей царевны около двух лет и откровенно поразился произошедшей в ней перемене. В декабре 1605-го Димитрий отправил со своего ложа в Белозерский монастырь румяную, белотелую, пышную двадцатидвухлетнюю красавицу с огненным взором необыкновенно ярких темно-серых очей. Теперь в надгробных санях ехала немолодая, исхудалая, измученная женщина с погасшими, мутными глазами, из которых безостановочно лились слезы. Она плакала горько – но молча.

Димитрий Шуйский, стоявший на возвышении рядом с братом, весь извертелся, исшипелся, изматерился, проклинаючи эту инокиню Ольгу. Ведь было ей говорено русским языком, что следует вопить голосом истошным, проклиная расстригу, который истребил всю ее родню, а саму царевну сперва обесчестил, затем же вовсе изломал ее жизнь, заточив в монастырь. И даже слова были для этого плача измыслены самые что ни на есть жалостные. Зря, что ли, Димитрий Иванович Шуйский напрягал умишко?!

«Горько мне, безродной сироте! – вспомнилось старшему Шуйскому. – Злодей вор, что назывался ложно Димитрием, погубил моего батюшку, мою сердечную матушку, моего милого братца – весь мой род заел! И сам пропал, и при животе своем наделал беды всей земле нашей Русской. Господи, осуди его судом праведным!»

Такие слова у кого угодно слезу вышибут. Нет же, Ольга молчала, словно проглотила язык… Право, жаль собственной выдумки. Хоть самому криком кричи, воплем вопи, воем вой!

И вдруг Димитрий Иванович заметил, что брат-государь поглядывает на него с некоторым испугом и исподтишка прикладывает палец к губам. Боже святый, Боже крепкий! Да ведь и в самом деле: Димитрий Иванович, забывшись, сам начал выговаривать слова придуманного для бывшей царевны Ксении плача!..

Старший Шуйский засунул в рот клок бороды и впредь стоял недвижимо. А инокиня Ольга разразилась-таки воплями – но уже потом, когда тела ее родных опускали в могилу в притворе у Троицы, близ Успенской церкви. Но она никого не проклинала – она только выкрикнула:

– Господи, за что наказуешь? Господи, за что?! Помилуй меня, Господи! – и рухнула наземь, обеспамятев.


Стоявший среди отцов церкви митрополит Ростовский низко опустил голову, храня печальное выражение лица. На самом же деле он понурился, пытаясь скрыть усмешку. Конечно, не стенания безвинной страдалицы Ксении повеселили его. Предметом ухмылки Филарета был все тот же Шуйский. Словно про царя-государя Василия Ивановича сказано: «Столь хитер-мудер, что сам себя обдурил!» Ведь в России нет человека, который не знал бы, что Димитрия-царевича в Угличе убили (или намеревались убить!) по приказу Бориса Годунова. Мыслимо ли дело – оказать равные почести и убийце, и жертве? Шуйский запутал сам себя и народ запутал. Да уж, это он умеет – обвести вокруг пальца, только надолго ли? Один Димитрий убит – однако на смену ему восстал из праха второй…

Тут улыбка Филарета приобрела оттенок явного удовольствия. По полученным им сведениям, в Стародуб к Димитрию прибыл казачий атаман Иван Заруцкий со своими донцами. Новый царь имел в своем распоряжении отряд украинской вольницы полковника Меховецкого и шляхту князя Рожинского, так что с прибытием Заруцкого он обладал теперь настоящей крепкой армией.

При воспоминании о Заруцком Филарет слегка покачал головой. Честно говоря, этого человека он поначалу опасался. Донской атаман прекрасно знал первого Димитрия, к которому когда-то привел войска в Путивль – еще до воцарения его в Москве. Однако Заруцкому, как и многим другим (да и самому Филарету!), нужен был не подлинный Димитрий: им сгодился бы какой угодно Димитрий. Поэтому Заруцкий поклонился ему и принялся уверять, что узнал в нем настоящего государя. Теперь он был при Димитрии, сделался его товарищем и доверенным лицом.

Филарет сложил руки на животе так, что кисть правой прикрывала левую, и принялся неприметно сгибать пальцы.

Бешеное, совершенно неистовое свободолюбие, свойственное всей казацкой вольнице, ведет Заруцкого. Кроме того, он отчаянно честолюбив. Это раз.

Рожинский и Меховецкий размахивают знаменем мести за убитых соотечественников, а на самом деле алчут богатой добычи и воинской славы. Ну что же, это не самые плохие путеводные звезды. Надо надеяться, они долго будут светить отважным полякам. Это два.

Сам Димитрий… Сам Димитрий? Совершенно определенно Филарет мог сказать о своем ставленнике одно: это прожженный хитрец и предатель по природе. Учитывая, что Шуйский совершенно таков же по свойствам своей души, так на так и выходит. Эти двое как соперники вполне достойны друг друга. Но Василий Иванович уже успел изрядно разочаровать людей. Димитрий же пока восхищает их, его воцарение сулит надежды. Победа будет за ним, это определенно, Филарет ни на миг не сомневался. А это его желание как можно более основательно упрочить фигуру нового претендента, это тревожное чувство сродни стремлению матери со всех сторон защитить долгожданного дитятю, подстелить соломки под каждый его шаг. Во многом Филарет мыслил точно так же, как Василий Шуйский. Тот искал основательности, привязывая себя к предыдущим царствованиям. А нового Димитрия надо как можно крепче привязать к нему же самому… то есть к убитому царю. Конечно, он и сам это понимал: недаром он упоминал Марину, недаром называл ее своей женой и царицей! Он был прав – ведь именно присутствие Марины рядом с ним придаст ему ту самую весомость, которой вовек не обрести Шуйскому, перезахорони он хоть всех своих предшественников, взятых вместе или по отдельности! Марина – это некая неотъемлемая составляющая часть прежнего царствования. Пусть ее встречали в Москве без особого восторга, однако она все же коронованная царица, венчанная и миропомазанная, этого у нее не отнять при всем желании Шуйского, и это известно опять-таки каждому на Руси. К тому же простонародье, сперва возмущенное браком православного государя с католичкой, уверовало, что Марина крестилась в греческую веру, а оттого стала как бы своей. Через десять дней после свадьбы она потеряла мужа – эта жалобная история тоже не может не воздействовать на сердца простых людей. И вот теперь есть возможность соединить разлученных супругов… Ой, ну просто-таки «Повесть о Петре и Февронии», тая усмешку, подумал Филарет, ну просто-таки волшебная сказка!

Итак, в стремлении Димитрия соединиться с Мариной можно не сомневаться. А вот пожелает ли Марина принять в свои объятия «возлюбленного супруга»? Конечно, она тоже обладает бешеным честолюбием, как и Заруцкий, и Меховецкий, и Рожинский, и второй Димитрий, да, если на то пошло, и сам Филарет. Однако ведь ей придется не только провозглашать нового претендента своим супругом, но и в постель с ним ложиться… А черт их разберет, этих баб!

Филарет в сердцах разогнул пальцы, как бы отрекаясь от прежних обнадеживающих подсчетов.

Марина – это не просто какая-нибудь там обыкновенная женка, темная баба, теремница, затворница. На мужской взгляд Филарета (ну да, он все-таки мужчина, пострижен-то насильно, да и вообще, как говорят латиняне, клобук не делает монаха!), она просто заморыш, одни кости, ни сзади мяса, ни спереди грудей, ни посмотреть не на что, ни подержать не за что. Однако именно из-за этого «заморыша» свершал свои подвиги Димитрий. Что и говорить, эта женщина была целью его жизни, а не только наследственный трон. Поэтому ее норов, ее причуды, ее настроения никак нельзя не учитывать.

С другой стороны, она не была влюблена в Димитрия так безумно, как он в нее. В браке с ним был очень немалый расчет. А если по расчету можно соединиться с одним мужчиной, то почему бы не соединиться и с другим?..

Филарет снова загнул палец.

Далее. Марина сейчас заперта в Ярославле. Живет, конечно, в относительной свободе по сравнению с московским заточением, однако в беспросветном унынии. Все поляки надеются вернуться на родину, однако для Марины это означает возвращение к участи полузнатной провинциальной шляхтянки. По сути дела, на пепелище. Без денег, с клеймом супруги самозванца… Ксении, сиречь инокине Ольге, хотя бы прощено ее сожительство с Димитрием: предполагается, что страдалицу-царевну взяли силою. А вот Марину никто не неволил, она сама выдвигала это условие: сделается женою Димитрия только тогда, когда тот сядет на русский трон, чтобы посадить рядом с собой дочь воеводы сендомирского.

Неужели «польская нимфа» уже забыла те сладостные дни, когда у ног ее лежала вся огромная Россия, когда она неограниченно владычествовала в Кремле с его баснословными сокровищами? Неужели не продаст душу хоть дьяволу, чтобы вернуть эти счастливые денечки и отомстить гонителям своим?

Филарет загнул другой палец: продаст, можно спорить, что продаст! А если начнет сомневаться, не следует забывать: рядом с ней живет человек, который обладает еще более бешеным честолюбием, чем все Заруцкие, Меховецкие и иже с ними, вместе взятые. Это ее отец, воевода сендомирский. Вот он-то, пан Юрий Мнишек, и послужит отличным посредником, когда его дочь решится-таки продать душу черту. Как говорится, у вас товар, у нас купец!

Значит… значит, прежде всего новый Димитрий должен связаться с Мнишком.

Загрузка...