Следующие несколько дней прошли как нельзя лучше; моим единственным другом был лес и великое уединение. Боже мой, я никогда не испытывал большего одиночества, чем в эти дни. Весна была в полном разгаре, я нашел звездчатку и тысячелистник в поле, прилетели зяблики и синицы; я знал всех птиц. Иногда я вынимал из кармана две монеты по двадцать четыре шиллинга и бренчал ими, чтобы нарушить уединение. Я думал: «А что если бы пришли Дидерик и Изелина!»
Ночей больше не бывало, солнце только окунало в море свой диск и опять всходило, красное, обновленное, как будто оно выпило вина во время пребывания там, внизу. Что за странности представлялись мне порой, никто не поверит. Иногда мне казалось, что это сам Пан сидел на дереве и следил за мной. И дерево дрожало от его затаенного смеха. Везде в лесу было движение, животные издавали различные звуки, птицы звали друг друга, их сигналы наполняли воздух. Появились майские жуки: их жужжание перемешивалось с шорохом ночных бабочек; словно шепот возникал то там, то здесь по всему лесу. Было что послушать! Я не спал три ночи, я думал о Дидерике и Изелине.
«Вот, думал я, они придут. И Изелина подведет Дидерика к дереву и скажет:
– Постой-ка здесь, Дидерик, а я попрошу этого охотника завязать мне ремень у обуви. И этот охотник – я, и она движением глаз дает мне понять это. И когда она подходит, мое сердце понимает всё, и оно перестает нормально биться, оно начинает бурно трепетать.
А она-нагая с головы до ног под своим покровом, и я касаюсь ее рукой.
– Завяжи мне ремень! – говорит она, и щеки у нее горят.
И немного спустя она шепчет у самого моего лица, у самых губ:
– О, ты не завяжешь мне ремня, мой милый, нет ты не завяжешь… не завяжешь мне…
Но солнце окунает свой диск в море и вот снова восходит, красное, обновленное, как будто оно побывало там внизу и выпило вина. А воздух наполнен шепотом.
Час спустя она говорит:
– Теперь я должна покинуть тебя.
И она кивает мне, уходя, и ее лицо нежное и восторженное. И она снова оборачивается ко мне и кивает. Но Дидерик отходит от дерева и говорит:
– Изелина, что ты сделала? Я всё видел.
А она отвечает:
– Дидерик, что ты видел? Я ничего не делала.
– Изелина, я видел, что ты делала, – говорить он опять. – Я видел, Изелина.
Тут раздается ее громкий, веселый смех, и она идет с Дидериком дальше, ликующая и грешная. А куда она идет? К очередному новому другу, в лес, к какому-нибудь охотнику.
Была полночь. Эзоп отвязался и охотился сам по себе, я слышал его лай в горах, и когда, наконец, он вернулся обратно, было уже около часа. Показалась пастушка, она вязала чулок, напевала, и смотрела по сторонам. Но где же было ее стадо? И зачем она шла по лесу в полночный час?
Я подумал: она слышала лай Эзопа и знала, что я в лесу.
Когда она подошла, я встал и вопросительно смотрел на нее.
– Откуда ты идешь? – спросил я ее.
– С мельницы, – отвечала она.
– Но что ты делала у мельницы ночью? Как это ты не боишься ходить по лесу в такое время? И как родители позволяют тебе уходить из дома так поздно? – спросил я.
Она засмеялась и отвечала:
– Мне не надо разрешения родителей. Я уже не так молода, мне девятнадцать лет. Но я был уверен, что ей не было девятнадцати, она точно прибавила себе года два. Но зачем?
– Садись, – сказал я – и скажи, как тебя зовут.
И она села, краснея, рядом со мной и сказала, что ее зовут Генриеттой.
Я спросил:
– У тебя есть возлюбленный, Генриетта, обнимал ли он когда-нибудь тебя?
– Да, – ответила она и засмеялась, смущенная.
– И сколько же раз?
Она молчала.
– Сколько раз? – переспросил я.
– Два раза, – тихо сказала она.
Я привлек ее к себе и спросил:
– Как он делал это? Вот так?
– Да, – прошептала она, вся дрожа.
Было уже четыре часа.