Кто-то спросил меня, разве я не стреляю больше; до него не долетало с гор ни одного моего выстрела, хотя он стоял в бухте и ловил рыбу целых два дня.
– Да, я не охотился, я был дома в хижине, доедая оставшиеся припасы.
На третий день пошел я на охоту. Лес немного зазеленел, пахло землей и деревьями, дикий лук торчал уже зеленый из тронутого морозом мха. Я был полон мыслей и часто останавливался. В течение трех дней я видел одного только человека, того рыбака, которого я встретил вчера; я думал: может, я встречу кого-нибудь сегодня вечером, когда пойду домой, на опушке леса, где я в последний раз встретил доктора и Эдварду. Могло случиться, что они гуляли там опять, может быть да, а, может, и нет. Но почему я думаю именно об этих двух? Я застрелил пару белых куропаток и тотчас же приготовил одну из них; потом привязал Эзопа.
Во время моего импровизированного обеда я лежал на просохшей почве. Кругом было тихо, слышался только нежный шум ветра и временами крики птиц. Я лежал и смотрел на ветви, которые тихо качались от движения воздуха; ветерок делал свое дело и переносил цветочную пыльцу с ветки на ветку; весь лес стоял очарованный. Зеленая гусеница, землемер, ползла вдоль ветки не останавливаясь. Она была так беззащитна, часто вытягивалась, ища на что бы ей опереться и в этот момент походила на коротенькую зеленую нитку, которая маленькими стежками шьет шов на ветке. К вечеру, может, она и доползет туда, куда ей нужно.
Было очень тихо. Когда будет шесть часов, я пойду домой, и кто знает, может быть встречу кого-нибудь. У меня в запасе еще часа два, а я уже немного беспокоюсь и счищаю вереск и мох со своей одежды. Я знаю места, по которым прохожу; деревья и камни стоят там, как прежде в своем одиночестве, листья шуршат у меня под ногами. Однообразный шелест и знакомые деревья и камни очень много значат для меня, меня переполняет какое-то особенное чувство благодарности, я люблю весь мир. Я поднимаю сухую ветку держу ее в руках и смотрю на нее, пока сижу и думаю о своих чувствах; ветка почти сгнила, мне жаль ее. И когда я встаю и иду дальше, я не бросаю ветки далеко от себя, а кладу ее на землю и думаю о ней; наконец, смотрю на нее в последний раз влажными от слез глазами, прежде чем покинуть ее.
Уже пять часов. Солнце неверно показывает мне время, я весь день шел на запад, и, может быть, ушел на полчаса вперед сравнительно с моими солнечными отметками у хижины. Всё это я принимаю во внимание, но всё-таки у меня остается еще час до шести, а потому я встаю опять и иду. И листья шуршат под моими ногами. Так проходит еще час.
Я вижу под собой маленькую речку и маленькую мельницу, которые были скованы льдом зимой, и останавливаюсь.
– Я опоздал! – говорю я вслух.
Острая боль пронзает меня, я поворачиваюсь и понурившись иду домой, хотя я уже понимаю, что опоздал. Я ускоряю шаг, почти бегу. Эзоп понимает, что это не спроста, он тянет за ремень, увлекает меня с собой, поскуливая от нетерпения. Но когда мы спускаемся к опушке леса, там никого нет. Занятый своими мыслями, я прошел мимо своей хижины, вниз к Сирилунду, с Эзопом, охотничьей сумкой, и всеми своими принадлежностями.
Господин Мак принял меня с величайшей любезностью и пригласил к ужину.