– Станция, что ли?
– Похоже на то…
Родители говорят шёпотом, думая, что я давно сплю. А я не сплю – только притворяюсь. Украдкой поглядываю в чёрную щель окна. Там лишь изредка мелькают огни. Но вот их становится больше, вагон дёргается, и поезд замедляется, скрипит, болтается из стороны в сторону, словно выискивая нужный путь. Наконец, останавливается совсем. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вытянуть шею и хорошенько не рассмотреть станцию. Большая ли? Что за город? Есть ли трамваи или троллейбусы? Есть ли, как в Мурманске, повозки с мороженым, похожие на белые вагончики? Пока я выстраиваю всё это в своей полусонной голове, поезд даёт гудок и трогается. Вагон снова начинает скрипеть и качаться, так что меня отбрасывает к стенке. В проходе раздаются шаги, и вот щёлкает дверь купе, и внизу кто-то говорит "Здравствуйте". Тоже шёпотом.
– Здравствуйте, – говорит папа. – Что за станция хоть?
– Африканда.
– А…
Аккуратно выглядываю с высоты своей полки и вижу коротко стриженую голову, болотного цвета рюкзак, который руки в рукавах такого же цвета забрасывают на соседнюю верхнюю полку. Может, в этой Африке все ходят в болотном? Здесь, наверное, надо прятаться от диких зверей: львов, тигров, гиен, огромных горилл… Кто там ещё водится в Африке? Я представляю, что тигр вдруг гонится за поездом, который уже довольно сильно разогнался, и не может догнать. А если вдруг догонит? Я с головой накрываюсь одеялом и, не успев по-настоящему испугаться тигра, засыпаю.
Утром в лицо мне лезет настырное солнце. Небо над макушками леса – ярко-синее, провода тянутся волнами: вверх – вниз. Я вытягиваю шею и вижу под собой папу. Он очищает яйцо, а потом начинает мешать чай в стакане. Железный подстаканник "вспыхивает", поймав солнечного зайчика. Соседняя полка пуста. Простыня смята, одеяло отброшено к стенке.
– Доброе утро, – говорю.
– О! Прошнулся! – говорит мама, что-то жуя. – Шлежай, умываться пойдём.
В коридоре, по дороге в туалет, нам попадается парень в болотного цвета штанах и шлепках на босу ногу. Тот самый, короткостриженный. Белая майка, крепкие голые плечи. В туалете пахнет мочой, зубной пастой и затхлой водой. Вагон ходит ходуном, и я с трудом держусь на ногах.
– Мам, а мы что, через Африку проезжали?
– Через какую Африку? Аккуратнее, сейчас обольешься!
– Ну, вчера вечером, когда я спал?
– Африканда, а не Африка, – усмехается мама, – полощи как следует, а то опять пасты наглотаешься!
– А почему она так называется?
– Вот у дяди сейчас спросишь.
– У какого ещё дяди?
– Который сел в этой самой Африканде.
– Это разве дядя?
– А кто, тётя, что ли?
– Ну, он же молодой.
– Ну, мальчик. Но для тебя дядя.
Потом я тоже ем яйцо, которое никак не могу очистить. Скорлупа прилипает к пальцам, сыплется на пол. Папа приносит мне чай в стакане с таким же железным сверкающим подстаканником. Но чай очень горячий, я дую на него изо всех сил и проливаю на стол, за что тут же получаю подзатыльник от мамы. Обидевшись, выхожу из-за стола и усаживаюсь на папину полку, прижавшись спиной к стенке. Прямо напротив "дяди" в болотных штанах. Он читает газету, закину ногу на ногу. На щеке – солнечный зайчик от подстаканника.
– А почему станция называется Африка? – спрашиваю я, набравшись смелости.
Он отрывается от газеты и поднимает на меня глаза какого-то светлого желтоватого цвета.
– Что Африка?
– Ну, станция почему называется Африка? Та, на которой ты вошёл.
– Африканда, – усмехается он, откладывая газету. – Почти Африка!
– Африканда?
– Ага. Чёрт его знает, почему так называется. Наверное, потому что очень жарко летом… – он смеётся громко и звонко, так что мне тоже становится смешно, и я начинаю подхихикивать.
– Жарко – это плюс тринадцать? – включается папа.
– Почему? И тридцать бывает.
– Небось, от мошки деваться некуда?
– Не без этого…
Его зовут Сергей. Он солдат, и в Африканде у него часть. Он рассказывает, что часть – это где стоит казарма – огромное солдатское общежитие, – а ещё ракетные комплексы и самолёты.
– Ту-134? – спрашиваю я.
– Не, – опять хохочет он, – Ту-134 – это же гражданский. А у нас МиГи и Сушки.
– Сушки? – удивляюсь я.
– Ага, Сушки. Су-15. Истребитель.
На краю газеты он рисует мне истребитель: длинный и узкий, как стрела, с широкими крыльями и хвостом, на котором пририсовывает звёздочку. Я тоже умею её рисовать, нас в саду учили. Это просто: сначала пишешь букву "А", только среднюю чёрточку подлиннее. А потом концы этой чёрточки соединяешь крест-накрест с нижними концами буквы "А".
– Молодец! – говорит он мне. – Тоже будешь солдатом!
Конечно, буду! Я тоже хочу летать на истребителе и носить такие же штаны и куртку! Сергей говорит, цвет называется “защитный” или “хаки”. А нужна она для того, чтобы трудно было заметить врагу. Надел форму – и тебя не видно за деревьями или на грязной дороге. Мама отпускает меня с Сергеем посидеть в коридоре на откидном сиденье и посмотреть в окно.
– А мы у тёти в Мурманске были и теперь едем домой, в Горький. Сначала до Москвы доедем, а там пересядем на другой поезд. Но сначала посмотрим Кремль и Красную площадь…
– Здорово!
– А куда ты едешь? – спрашиваю я его, когда мы оказываемся вдвоём.
– На войну…
– Ого! На войну?! А возьмёшь меня с собой? – громко шепчу я, чтобы никто не услышал.
– Ты что, – хохочет он. – Нет, конечно! Ты же даже в школу ещё не ходишь. Тебе сколько лет?
– Шесть будет скоро. А тебе?
– Мне? Девятнадцать.
– Ну возьми, пожалуйста! Я там буду тебе помогать.
Он снова хохочет.
– И как ты будешь мне помогать?
– Ну… я буду посуду мыть и… в разведку с тобой пойду.
– Вырастешь – пойдёшь обязательно.
Я становлюсь коленями на мягкое откидное сиденье, а он поддерживает меня за плечи. Когда я вырасту, у меня будут такие же сильные руки и такая же коротко стриженная голова. Ненавижу свои лохмотья, которые лезут в глаза!
– А с кем ты будешь воевать? С немцами?
– Нет, с немцами уже навоевались… С моджахедами.
– С кем?!
– С моджахедами.
– А где они живут?
– В Афганистане.
– А это где – Афганистан?
– Далеко, в горах.
– Вон там? – я наугад указываю в проносящуюся за окном лесную чащу.
– Вон там, на юге – он машет в ту сторону, куда едет поезд.
На станции мама отпускает меня с Сергеем походить вдоль поезда.
– Только держите его за руку! – наставляет она.
Рука у Сергея – большая и жёсткая, почти как папина. Он говорит, это мозоли от турников. Он каждый день подтягивается по двадцать раз, как и другие солдаты в казарме.
– А много их, солдатов?
– Солдат-то? Да сотни три будет…
Станция большая, вокзал красивый, со шпилем. Это город Петрозаводск. Здесь ходят троллейбусы, а ещё есть большое озеро, к которому от вокзала ведёт прямая улица. Всё это мне рассказал Сергей. У него тут родня. Мы идём вдоль поезда, за дяденькой в оранжевой форме, который стучит по колёсам вагонов.
– Это он проверяет, не сломаны ли они. Иначе придётся менять.
Держа Сергея за руку, я довожу его до самого первого вагона, у которого гудит электровоз. Вдруг он даёт сигнал и трогается. Внутри у меня всё обрывается. Крепко схватив Сергея, я тяну его назад, а сам чуть не плачу.
– Да не бойся ты! – хохочет он. – Без нас не уедут. Сейчас этот отцепят и прицепят другой. И он повезёт нас дальше.
Держа мозолистую руку, я смотрю, как наш локомотив отъезжает далеко-далеко, за столбы и светофоры, за спутанные висящие провода, и вот откуда ни возьмись появляется другой. Он приближается медленно-медленно и, наконец, цепляется своим крюком к первому вагону.
– Я хочу быть машинистом, когда вырасту, – решаю я, когда мы возвращаемся назад.
– Дело хорошее. Будешь меня возить и маму с папой.
– Буду! – кричу я. – Только сначала я хочу на войну!
– Не надо тебе на войну, – вздыхает он. – Лучше будь машинистом.
Я представляю, что у меня есть старший брат – такой же коротко стриженный, с крепкими плечами и мозолистыми руками. Он носит штаны болотного цвета, а я ищу его и всегда нахожу. У него такие же глаза какого-то светлого желтоватого цвета. А потом он вдруг уходит на войну…
Вернувшись в вагон, мы снова стоим у окна в коридоре. Погода портится, и в стёкла колошматит дождь. Среди леса попадаются тёмно-серые деревенские домики, с покосившимися верандами и мотоциклами у калиток… На обед Сергей тоже ест яйца вкрутую, чёрный хлеб с варёной колбасой, запивает чаем, и железный подстаканник поблёскивает в его крепких руках. Потом он снова рисует мне Су-15, МиГ-17 и МиГ-19. А потом ещё машину с зенитно-ракетным комплексом. И вот окно уже опять чёрное, и родители загоняют меня на верхнюю полку, потому что если я хочу завтра увидеть Кремль, то надо хорошо выспаться. Сергей тоже забирается на соседнюю полку, вытягивает ноги и закрывает глаза.
Утром меня тормошит мама, уже одетая, не в халате, а в кофте и штанах.
– Просыпайся давай. Скоро Москва!
Я приподнимаюсь на своей полке и смотрю на соседнюю. Она пуста, свёрнутый матрас лежит в углу.
– Давай, скорее, ещё умыться надо! – торопит мама.
– А… Сергей? – спрашиваю я.
– Какой Сергей? Вышел твой Сергей ночью.
– Почему?
– Потому что его станция была.
– Какая станция? – чуть не плачу я.
– Откуда я знаю? Я что, за всеми пассажирами следить буду? Давай, а то сейчас туалет закроют.
Я не плачу, потому что плакс разве берут на войну? Да и в машинисты не берут. Я иду с мамой в туалет, чищу зубы, а когда мы выходим, проводница в синей форме закрывает за нами дверь на ключ. Я подхожу к откидному сиденью в коридоре, встаю на колени и смотрю за окно. Там, в сером туманном утре, виднеются трубы заводов и длинные бетонные заборы. Я держусь за длинный белый поручень, потому что больше никто не поддерживает меня за плечи.
Я больше никогда не был в Мурманске и не проезжал Африканду. На это пряное, как тёмный шоколад, слово поисковик отзывался фотографиями заброшенных пятиэтажек, широких бетонных плит, между которыми, в стыках, прорастала трава. А ещё маленького серого вокзальчика с большой синей дверью и щербатым перроном. Война в Афганистане закончилась в восемьдесят девятом, а Сергей уезжал туда летом восемьдесят восьмого. Успел ли он выскочить обратно и стать… ну, хоть, машинистом? Или навсегда остался в тамошних горах?