Возвращаюсь домой из школы. Открываю дверь. Рюкзак сползает с плеча. Волоку его за собой на второй этаж. В комнате стягиваю кеды, бросаю толстовку на кровать. Осень в этом году жаркая. Вообще с погодой творится черт знает что. Иногда думаю, лучше бы согласился на переезд, когда папа предлагал. Умотали бы куда-нибудь на север, в Массачусетс, или в Мэн, или вообще на Аляску. Так далеко папа бы, конечно, не согласился, хотя Аляска было бы самое то. Но мы остались, а теперь уж папа и слушать меня не станет.
– Шон, милый. – Мама быстро поднимается по лестнице и подходит к моей комнате. – Как дела в школе?
– Как всегда, – отвечаю, не глядя на нее.
– Что-нибудь будет в честь Хэллоуина?
– Ага, – бурчу, – наряжусь в самого себя и пойду на кладбище…
– Шон… – Мама качает головой.
– Что?
– Не говори так!
– Ладно, не буду.
– Сейчас папа вернется. Пойдем ужинать?
Не хочу спускаться и сидеть с родителями за столом. Им это особого удовольствия не доставит, поэтому отвечаю:
– Нет.
– Нам тебя так не хватает, Шон, – вздыхает мама и окидывает взглядом мою комнату.
А комната у меня – полный бардак. Книги, учебники свалены у стола в стопки, которые напоминают съезд пизанских башен. Часть одежды – на стуле возле шкафа, стол и подоконник завалены обрезками бумаги, чертежами, тюбиками клея, готовыми и неполучившимися деталями бумажных макетов зданий. Тут же карандаши, линейки, кисточки, вымазанные белой гуашью, и баночки с краской. Спортинвентарь и смятые старые плакаты мама не видит – они под кроватью. В углу один на другом громоздятся готовые архитектурные макеты. Дом в викторианском стиле давит на крышу американской закусочной, полукруг стадиона выглядывает из-под Эмпайр-Стейт-Билдинг.
– Может, уберешься, а то как-то у тебя неопрятно… – Мама пытается улыбнуться, но выходит устало.
– Да ладно, нормально, – говорю и кидаю рюкзак прямо на макеты. Они глухо хрустят.
– Зачем ты так, Шон! – Мама поджимает губы и качает головой. – Такие красивые! Мне они очень нравятся…
– Да фигня.
После ужина, уже поздно вечером, когда родители смотрят телик внизу, спускаюсь перекусить.
– Поешь нормально, Шон, – говорит мама. – Там, в холодильнике, курица и салат.
– Угу, – киваю.
Когда отламываю крылья у запеченной курицы, в кухне появляется папа. Хоть и не вижу, узнаю по шагам. И еще по тому, что за секунду до него в комнату всегда входит разочарование.
– Как в школе, сынок? – спрашивает он, и разочарование злобно ухмыляется, развалившись на стуле.
– Как всегда, – отвечаю.
Папа молчит сначала. Потом говорит, что мама сегодня приготовила обалденно вкусную курицу. Глупо так – мама всегда готовит обалденно. Потом папа замечает с деланой непринужденностью, что они оставили мне мои любимые крылья. Тоже глупо – с детства ем у курицы только крылья. И опять повисает пауза. В общем, отца можно понять – не о чем ему особенно со мной разговаривать, а у него же вроде как родительские обязанности и все такое. Он приличный воспитанный человек и не может просто так взять и выставить меня из дома.
– Я тут подумал, Шон, – он кладет руку мне на плечо, и меня передергивает, – может, как в старые времена, повозимся с машиной, а?
– Не надо делать вид, что тебе приятно со мной, – отрезаю.
– Ну что ты, сынок…
– Не надо, пап! – повышаю голос. – Ничего не надо, ладно?
Вытаскиваю тарелку с крылышками из микроволновки, накладываю салат и быстро иду к себе.
– Мы все еще можем отдать твою «шевроле» в ремонт! – кричит папа мне вслед.
Звучит как будто «мы все еще можем отдать в ремонт тебя».
Помню, этим летом, Четвертого июля, родители решили устроить праздник. Вроде как показать, что у нас все в порядке, что мы по-прежнему настоящая счастливая семья и не разучились за прошедший год радоваться жизни. Позвали друзей, родственников. Набралась целая лужайка народу. Пили мамину маргариту и ели папины хот-доги. Все, кроме меня. Младший Фицджеральд теперь ведь не вписывается в семейный портрет. Но мне захотелось пить, жажда заставила отлипнуть от макетов и спуститься на кухню. Папа, понятное дело, не знал, что на горизонте появились лишние уши. Он стоял с дядей Роном на заднем дворе, и через открытую дверь до меня долетели обрывки их разговора.
– Боюсь, его уже не починить, – выдохнул отец.
Мне даже показалось, что папа говорит о катере, но катер мы продали. Может, о копировальном автомате у себя в офисе?
– Не стоит отчаиваться, – ответил дядя. – Все еще может наладиться, Кларк. Время лечит.
Тут стало ясно, что копировальному автомату время на пользу точно не идет. Конечно, они говорили обо мне.
– Мне иногда кажется, что становится только хуже, – тяжело выдавил из себя папа. Голос у него был тихий, как будто охрипший или уставший. – Не знаю, как будто время работает против нас.
Можно было послушать дальше, но не хотелось нарушать атмосферу.
Да уж, если бы были мастерские по ремонту сыновей, папа бы годовую зарплату не пожалел. А теперь ему просто приходится делать вид, что он меня по-прежнему любит. Когда в конце прошлого учебного года случилась эта авария, когда разворотил себе всю бочину, папа на меня так посмотрел, будто это было специально, чтобы его позлить. На самом деле нет, конечно. Он думает, что все мои мысли только о том, как бы разочаровать его. Но, во‐первых, больше, чем есть, разочаровать уже невозможно. Просто у разочарования, как и у всего, есть предел, и в нашей семье он достигнут. Тогда накрыло очередным срывом, и, чтобы ничего с собой не сделать, поехал в поле, стал гонять там и врезался в дерево. Потом меня опять потащили к психологу. Ну, ведь на огромном поле дерево было одно, и только идиот вроде меня мог врезаться в него.