Лукьяненко сидел за столом, не торопясь перелистывая материалы последнего дела. Рядом в прозрачном стакане, медленно выпуская струйки пара, остывал чай. За окном январская ночь вступала в свои законные полномочия. Ветер, завывая и злясь, поднимал тонкую вуаль снега, яростно терзая, разрывал ее и метал о стены и окна здания. Мороз крепчал. Следователь взглянул в окно и поежился. Через несколько часов ему придется, кутаясь выходить из своего укромного убежища. Пробираться по глубокому снегу к небольшому двухэтажному зданию с обсыпавшимся крыльцом. Взбираться на второй этаж в пустую холодную комнату. А затем, мучаясь от бессонницы полночи ворочаться в промерзшей постели наблюдая за монотонным движением стрелок на настенных часах.
Отложив бумаги, он поднес стакан с чаем к губам. Морщины на лбу выдавали сильное внутреннее напряжение. Тишина и пустота допросной поглощали его существо, тоска охватывала сердце. Казалось, гнетущее одиночество овладело всей его жизнью.
Сделав последний глоток уже остывшего чая Лукьяненко нехотя поднялся. Накидывая на плечи черное кожаное пальто и, нахлобучивая на голову шапку, он вышел из здания.
Ветер, еще совсем недавно властвовавший тут, разорвав в клочья тучи, разметав их по ночному небу, внезапно утих. Запустив руку в карман, лейтенант достал портсигар и закурил папиросу. Вдыхая морозный воздух и выпуская из легких серый табачный дым, он наблюдал за его движением. Ночное звездное небо, казалось сейчас огромным покрывалом, укутавшим город. Полная луна отбрасывала мягкий свет, серебря длинные заснеженные улицы.
Вдалеке послышалось одинокое дребезжание мотора и скрип снега под колесами автомобиля. Из-за угла выехал грузовик с надписью "хлеб"1 на сером грязном кузове. Приблизившись к главным воротам, он остановился. Заспанный солдат выбежал из своей сторожки, торопливо раскрывая металлические створки и освобождая путь прибывшему автомобилю. Из кабины грузовика послышался звонкий хохот, а за спиной лейтенанта крики, матерщина и звуки ударов. Выводили заключенных.
Наблюдая за погрузкой, Лукьяненко не спеша докуривал папиросу. Затем бросив окурок в снег, придавил его ногой и, стягивая с головы шапку, вошел в здание. Он вдруг вспомнил о допросе, проведенном им несколько часов назад, о ненавистном священнике, отправленном в «жестянку». Подумалось, что мороз, крепчавший с каждой минутой, уже сделал свое дело. Возможно, поп готов теперь подписать все бумаги.
Пройдя по узкому коридору, Лукьяненко оказался в небольшом фойе. Испуганный Алешка вскочил на ноги и, отдав честь, вытянулся в струну.
– Как там наш попик? Не рвется еще наружу?
– Никак нет, товарищ лейтенант. Тишина, – дрожащим голосом произнес рядовой.
– Ну-ка отопри, посмотрим, может, сдох уже! – и следователь громко захохотал. Хохот эхом разнесся по гулким коридорам здания, и растворился в криках, доносившихся из-за дверей допросных комнат.
Алешка бросился к железной двери. Руки от волнения не слушались, он никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Лукьяненко, теряя терпение, грубо оттолкнул его от двери, и, выругавшись, выхватил ключи. Дверь, наконец, со скрипом отворилась.
Отец Николай стоял на коленях, освещенный лунным светом, проникавшим сюда через маленькое прорезанное отверстие высоко в стене «жестянки». Руки его были крестообразно сложены на груди, голова поднята. Глаза открыты, а их уголки обрамлены морщинками-лучиками. Тонкая матовая пелена мягко окутала замерший взгляд, словно принимая измученную душу в свои теплые объятия. На лице сияла все та же добрая улыбка, но дыхания не было. Тело было холодно и неподвижно.
Алешка, с ужасом смотрел на мертвого священника. До его сознания все явственней и отчетливей стал доходить смысл происходящего. Он медленно опустился на табурет рядом с дверью и замер уставившись в темноту коридора.
– Выноси, говорю! – Алешка вздрогнул, очнувшись от хлопка по плечу, – Чего застыл? – раздраженно бросил Лукьяненко, уже растворяясь в темноте.
Следователь задумчиво шагал вдоль серых стен, мимо конвоиров, дежуривших у дверей камер и допросных. Что-то непонятное терзало его. Какое-то знакомое, но давно потерянное чувство вновь возникало в нем. Будто маленький росток пробивался сквозь черную каменную толщу. Кто-то, когда-то проронил маленькое незаметное зернышко, и теперь оно начало прорастать. Как и от чего Лукьяненко не понимал. Не мог он даже осознать, что за чувство сейчас пробивалось в нем к свету. Как ни старался этот человек отогнать навязчивые мысли, но образ стоящего на коленях улыбающегося заключенного вновь и вновь возникал в его сознании. Погруженный во внутреннюю свою борьбу, он почувствовал острую необходимость быстрее покончить с делами и вырваться из этой удушающей клетки на воздух.
Неожиданно, перед самым его носом распахнулась одна из дверей, и, едва не сбив лейтенанта с ног, в коридор выскочил взъерошенный и разъяренный оперуполномоченный. Звучно выругавшись, он уставился на Лукьяненко.
Это был капитан Мельников, он же «Молот». Высокий, немного грузный, с осунувшимся озлобленным лицом и наполненными яростью глазами. Свое прозвище он получил от того, что его излюбленным методом допроса было именно избиение заключенных, хотя и другими видами пыток он не пренебрегал. Во время допросов Мельников никогда не использовал ни деревянных палок, ни резиновых шлангов, как это делали другие. Бил всегда только голыми руками. Да и руки его напоминали именно молот, потому как сжатые кулаки его были огромными и, казалось, при ударе могли раскрошить в порошок самые крепкие кости.
– А, Пал Андреич! – радостно произнес Мельников, закрывая массивную дверь и потряхивая правой рукой, которая, видимо, побаливала от только что нанесенного ею удара. – Сколько сегодня закрыл?
– Пятнадцать… – помедлив, ответил Лукьяненко. Голос капитана быстро вернул его в привычное состояние. И в следующее мгновение, лейтенант произнес уже с гордостью. – А, нет шестнадцать уже. Только что попа из «жестянки» достал.
– Подписал? – улыбнувшись, спросил оперуполномоченный. Глаза его блестели, как у хищника завидевшего добычу.
– Подох! – коротко ответил Лукьяненко.
– Тоже не плохо, мороки меньше – и Мельников злобно захохотал, – Развлечься не хочешь? Мой-то не колется, четвертые сутки пошли.
– Стоит? – поинтересовался Лукьяненко.
– Да, уж я устал ждать. А он стоит, падает, теряет сознание, и опять встает2, скотина. Я и кулаки подключил, а он, гаденыш, не подписывает. Вот тут он мне уже – и Мельников, выругавшись, провел ребром ладони по горлу.
Лейтенант поморщился, развлечением допрос для него никогда не был. Работа, которую он вынужден был делать практически ежедневно, не приносила ему в целом никакого удовлетворения. Иногда, бывало, он и входил в раж, будто пелена покрывала его сознание, и одержимый гневом он не мог себя контролировать. Но сам по себе вид крови, и истерзанных заключенных вызывал в нем лишь отвращение. Чего нельзя было сказать о капитане Мельникове. Этот был изощренным садистом и действительно наслаждался каждым нанесенным ударом, приходя в животный восторг при виде крови.
Лукьяненко задумался. Следователю хотелось побыстрее отделаться от Молота и он, заговорщицки улыбнувшись, произнес:
– Слушай, так он устал, поди, у тебя. На табуреточку3 его не пробовал?
– Хм. Дело говоришь, лейтенант! Пойду усажу бедолагу – Мельников похлопал коллегу по плечу и уже довольный и воодушевленный нырнул в допросную.
Лукьяненко же весело зашагал по длинному серому коридору, насвистывая себе под нос какую-то нехитрую мелодию. Он был явно доволен собой. Взглянув на часы, он ускорил шаг. Нужно было внести кое-какие пометки в дело священника и можно отправляться домой.
Открыв дверь в пустую допросную, лейтенант вошел вовнутрь. Дверь со скрипом захлопнулась за его спиной, и Лукьяненко оказался в полной темноте. Пытаясь нащупать выключатель, он провел рукой по шершавой стене у входа. Почему-то выключателя не оказалось на привычном месте, и Лукьяненко потянулся к дверной ручке, чтобы впустить немного света от тусклой коридорной лампы. Но и ручки тоже не было. Хаотично шаря ладонями по поверхности, лейтенант пытался отыскать хотя бы дверь, но и ее не оказалось теперь на месте. Ладони его вновь и вновь натыкались лишь на грубую поверхность стены. Силясь понять, что же происходит, Лукьяненко сделал шаг назад. Упершись спиной в стену, он замер в оцепенении. Ее-то как раз, тут быть не должно.
Лукьяненко медленно запустил пальцы в нагрудный карман гимнастерки, вытащил коробок со спичками и зажег одну. Осветив ею место, где еще совсем недавно находилась дверь, мужчина замер в недоумении. Кожаное пальто медленно соскользнуло с его плеч и упало под ноги ошарашенному следователю. Крупные капли холодного пота выступили на его лбу. Страх овладевал им постепенно. Сначала он подобрался комком к горлу, затем пробежал холодком по спине, и, наконец, отозвался в трепещущем сердце. Двери не было ни слева, ни справа от него, лишь глухая стена возвышалась перед ним.
Подняв догорающую спичку над головой Лукьяненко наткнулся на низкий сводчатый потолок. Через секунду темнота вновь поглотила его. Судорожно сжимая коробок, лейтенант дал разгореться новому огоньку. На этот раз он попытался осмотреть пространство вокруг себя. Оказалось, что он находится в каком-то узком коридоре, сжатом с обеих сторон каменными стенами.
Сделав несколько шагов, он заметил, что каменный коридор вскоре упирается в еще один такой же. Едва Лукьяненко вошел в него спичка потухла, чуть было не опалив ему пальцы. Когда темнота вновь окружила мужчину, он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться и побороть страх, овладевший им. Сделав глубокий вдох, он шумно выдохнул набранный в легкие воздух, нащупал еще одну спичку и вновь осветил тоннель. Своды в этой части были чуть выше, а стены имели прямоугольные углубления, расположенные в четыре или пять ярусов. Некоторые из этих углублений были наглухо закрыты каменными плитами. Поднеся спичку к одной из них, он увидел надпись на неизвестном ему языке. Проведя рукой по гладкому холодному камню Лукьяненко сам того не желая вызвал из памяти одно из своих детских воспоминаний.
В его сознании всплыла теплая и трепетная картина. Тихий зимний вечер. Старый деревенский дом, все еще добротный и не ветхий. Тусклый огонек керосиновой лампы, стоящей на круглом обеденном столе. Он – мальчишка лет семи. А рядом мать. Платок на ее голове немного съехал, и она поправляет его, возвращая на законное место выбившиеся непослушные пряди. Мягко улыбается, поглядывая на сына, зачарованно глядящего на нее. Свет, исходящий от керосинки, будто играет на мамином лице, губах, руках, отражается в ее карих глазах и проникает в самое сердце, наполняя его теплом и тихой радостью. Старая толстая книга лежит раскрытая на столе перед мальчиком. Мама начинает водить указательным пальцем по загадочным строкам этой книги:
– Аз есмь путь и истина и живот… – голос ее звучит спокойно и будто обволакивает все его существо, – никтоже приидет ко Отцу, токмо мною4…
Лукьяненко выронил спичку. Пламя, добравшись до его пальцев, потухло, унося с собой хрупкое детское воспоминание. От нахлынувшего волнения дыхание стало частым, ладони вспотели, а сердце, ускорив свой темп, лихорадочно колотилось в груди следователя.
Лукьяненко выпрямился, будто отгоняя от себя и сами воспоминания и чувства, встрепенувшиеся в нем. Глубоко вздохнул. Неожиданно для себя самого он начал различать в гуще спертого, сырого воздуха, легкий привкус освежающей прохлады. А где-то метрах в пятнадцати увидел тонкий луч света, спускавшийся с потолка.
Не медля ни секунды, он ринулся вперед. Вскинув голову и подставив лицо свежему прохладному воздуху, мужчина зажмурился. После долгого пребывания в темноте глаза не могли выдержать такой неожиданной яркости. Отступив в сумрак тоннеля, Лукьяненко позволил себе немного привыкнуть к свету, сочившемуся из узкого отверстия. Затем, оглядевшись, он понял, что отверстие это служило ни чем иным, как вентиляционной шахтой и уходило вверх метра на два-три. Следователь разочарованно выругался и опустился на шершавый пол. Обхватив голову руками, он просидел почти неподвижно около четверти часа.
– Ну хватит!!! – со злостью выкрикнул Лукьяненко – что за чертовщина тут творится?
Мужчина вскочил и стремительно направился в густую темноту тоннеля.
– Нужно выбираться! Нужно выбираться! – твердил он, уверенно шагая вперед.
Зажигая спичку за спичкой, он бродил по однотипным коридорам, шел, спотыкаясь и порой падая, сворачивая в новые и новые тоннели, минуя небольшие каменные залы, оставляя позади узкие лестницы, ведущие вниз. Когда спички закончились, мужчина попытался двигаться в темноте. Мечась, как загнанный в клетку зверь, но все же упорно продвигаясь вперед, он, наконец, набрел на очередную комнату в этом бесконечном лабиринте коридоров. Нащупав в темноте небольшой выступ, Лукьяненко обессиленно опустился на пол. Усталость стремительно овладевала им, будто паук, обнаруживший жертву в своей паутине. Глаза сомкнулись сами собой, и следователь провалился в тяжелый беспокойный сон.
События нескольких последних часов не покидали Лукьяненко. Видел он во сне и священника, стоящего на коленях на промерзшем полу «жестянки», и испуганные глаза Алешки, и злобную ухмылку Мельникова. Все так же бродил он по длинному лабиринту залов и тоннелей, и страх и отчаяние все так же владели им. Вдруг он увидел, как где-то за поворотом каменного коридора блеснул слабый огонек света.
Вздрогнув от неожиданного видения, Лукьяненко проснулся. Открыв глаза, ощупав стены и пол, на котором сидел, он бессильно опустил руки. Из его широкой груди вырвался стон, полный отчаяния и бессилия. Что делать дальше он не знал. Выбраться из сложного лабиринта одному было невозможно, но и оставаться тут нельзя. Без еды и воды он долго не протянет.
Тяжелые мысли одолевали его. Где он? Как сюда попал? И почему? Поднявшись и медленно переставляя затекшие ноги, он брел в темноте, не различая направления, натыкался на развилки, сворачивал и снова двигался вперед. Несколько раз он чуть было не провалился в какое-то отверстие в полу. Возможно, это была лестница, ведущая на нижний ярус лабиринта, лейтенант не знал. Надежда окончательно покинула его. Но сидеть и ждать смерти Лукьяненко был не в состоянии. Двигаясь по длинным пустым коридорам, он раз за разом прокручивал в памяти уходящий день, силился понять и осознать случившееся, безуспешно искал всему объяснение, вновь и вновь возвращался к волновавшим его вопросам.
Анализируя произошедшее, он невольно окунулся в воспоминания, возможно, пытаясь найти ответы там. Давно забытые и стертые из памяти образы с какой-то новой силой врывались в его сознание, тревожили его и пробуждали к жизни очерствевшую его душу.
Вот, он снова мальчишка. Мать ослабшими от болезни руками прижимает его голову к груди, вытирает слезы с его лица, гладит непослушные волосы. Еще минута и объятия ее ослабевают, откинувшись на подушку, она тяжело вздыхает. Бледное, уставшее лицо ее, все же спокойно. Лишь глаза наполнены слезами, то ли от боли, то ли от предстоящей разлуки. Он держит мать за руку и чувствует всем своим существом, как жизнь покидает ее. Еще вдох, и тонкая пелена обволакивает ее взгляд. Выдох. Медленный, размеренный, неторопливый. И тишина… А он все держит ее за руку, не в силах разжать маленькие детские пальчики. Слезы, вдруг градом вырываются из его глаз, скатываются по щекам, застывают на губах, падают на одежду. Кто-то бережно обхватывает его за плечи и уводит во двор.
Воспоминания, словно картинки из кинофильма проносятся перед взором следователя, сменяют друг друга, бередя и тревожа затянувшиеся было раны.
Вот он, восьмилетний Пашка, едет в новом вагоне, его только-только поставили на рельсы, и запах недавно высохшей краски еще витает в воздухе. За окном проносятся леса и поля. Рядом в замысловатом наряде с книгой в руках размеренно покачивается его тетка, мамина сестра. Она увозит его из старого деревенского дома в светлую городскую квартиру.
Позже, в этой самой квартире, будут собираться мужчины и женщины, и окутанные плотным облаком табачного дыма шумно обсуждать происходящее в стране.
Переезд в город позволит Пашке пойти в школу и мечтать о карьере военного. Уже тогда, будучи еще мальчишкой, Лукьяненко начнет интересоваться историей. И, окунаясь в загадочный мир древности, станет прятаться от гнетущей действительности. С упоением будет он погружаться в сцены многочисленных битв древнего Рима, разглядывать убранство Византийских храмов, углубляться в дворцовые перевороты Русской Империи…
Вдруг, Лукьяненко остановился. Видения, только что охватившие его ум, растворились. В гнетущей темноте слух его стал гораздо острее и неожиданно для себя, он начал различать тихое пение где-то в глубине тоннеля. Оцепенев от удивления, мужчина затаил дыхание. Пение приближалось, становилось громче и отчетливее. Не зная, как поступить Лукьяненко молчал. Стоит ли закричать? Или молча ждать? А если они, эти люди, движущиеся сейчас в его сторону, свернут в один из многочисленных тоннелей? Он вновь останется один. Второго шанса уж точно не будет.
– Эй! – неуверенно прокричал он и прислушался.
Пение оборвалось.
– Я тут! Помогите мне! – надрываясь, заорал он. Голос его был полон страха и обреченности. Он вновь и вновь выкрикивал просьбы о помощи, пока тусклый свет факела не показался вдали. Не веря своему счастью, Лукьяненко ринулся ему на встречу. Достигнув, наконец, своей цели он увидел невысокого человека, вынырнувшего из темноты коридора. Это был мужчина лет тридцати – тридцати пяти, уставшее лицо его выражало удивление. Одет он был в тунику без рукавов коричневого цвета, подпоясанную тонким поясом. Поверх туники был накинут легкий матерчатый плащ того же цвета.
– Quis es5? – спросил незнакомец, отступая назад.
– Что? Что вы говорите? Я вас не понимаю! – растерянно произнес лейтенант.
– Sequere me6! – видя испуг и непонимание на лице Лукьяненко, мужчина решил, что опасности тот не представляет и, развернувшись, зашагал по каменному тоннелю.
Время от времени незнакомец оборачивался, проверяя, не отстал ли от него обнаруженный в лабиринте человек. Но Лукьяненко не отставал. Вскоре из темноты тоннеля показались еще два или три факела и небольшая группа людей. Подойдя к ним, незнакомец что-то объяснил юноше, стоящему впереди. Тот кивнул в ответ и пристально посмотрел на лейтенанта. Лицо его было серьезным и сосредоточенным. Спустя мгновение вся процессия вновь двинулась по длинному коридору.