За узким окном допросной тихо и размерено падал снег. Кружась и танцуя в легких порывах ветра, снежинки будто призваны были напоминать обитателям этого помещения о надежде, живущей за толстыми стенами камер. Но ржавая металлическая решетка на оконном проеме делала эту надежду столь ничтожной, что даже сами следователи забывали о ее существовании.
Стены комнаты были окрашены в темно-зеленый цвет, низкий потолок и полумрак, царящий здесь, давили на, уже и без того, надломленных арестантов. Тусклый свет лампы, подвешенной к потолку, очерчивал лишь небольшое пространство под ней, проявляя, словно на фото, угнетающий интерьер допросной. Старый массивный стол располагался у стены, на нем печатная машинка, пара листов бумаги, чернильница и дело заключенного. Мягкий стул со спинкой был бережно придвинут вплотную к столешнице, а деревянная табуретка, опрокинутая, валялась в центре допросной. На сером кафельном полу при хорошем освещении можно было бы увидеть бордово-гранатовые брызги, рассыпавшиеся словно бисер из разорванных бус. Но даже сейчас, в гнетущем полумраке, здесь ярко зияли темные пятна крови, въевшейся местами в швы между плитками.
За массивной дверью послышались гулкие шаги, через секунду в допросную вошел офицер. Он был среднего роста, широкоплеч, на вид около сорока лет. Темные, густые волосы аккуратно зачесаны назад. Лоб прорезали две глубокие морщины, что, по всей видимости, являлось отпечатком его профессиональной деятельности. Губы были слегка поджаты, глаза прищурены. Шерстяная гимнастерка защитно-зеленого цвета, туго подпоясана ремнем. На отложном воротнике красные петлицы с небольшой серебряной звездой, на плечах лейтенантские погоны. В руках вошедший небрежно держал фуражку темно-синего цвета. Бросив ее на стол, офицер подошел к окну. Несколько минут он стоял почти неподвижно, глубоко вдыхая сырой воздух допросной. Погруженный в свои размышления, следователь поежился, а затем, вглядываясь в полумрак, уселся за стол.
Нужно сказать, что Павел Андреевич Лукьяненко был оперуполномоченным НКВД уже два года. И дело свое знал. В общем-то, дело было не хитрое. К нему приводили заключенных, он их допрашивал, чаще "с пристрастием", после чего большинство из них подписывало все, что угодно. Кто-то раньше, кто-то позже. В самом начале, он еще пытался отыскать правду и вести настоящее расследование, но начальство быстро дало понять, что эта самая правда никому не нужна. И Лукьяненко перестал стараться. Но, почувствовав безнаказанность, с каким-то особым остервенением изливал свой гнев на подследственных.
Время от времени попадались заключенные, которых он так и не смог сломать, но в таком случае всегда находились те, кто писал на них доносы, и дело быстро приходило к своему логическому завершению. Обычно лейтенант проникался глубоким уважением к таким заключенным и где-то в глубине души ощущал их силу.
Склонившись над бумагами, следователь просматривал дело арестованного, которого сейчас ему предстоит допросить.
– Так! Родился… – бормотал он чуть слышно – Поп! С этим могут быть проблемы. Хотя это еще смотря какой попадется, – он еле заметно улыбнулся, – Жена… четверо детей… так донос гражданина Чупилина… замечательно!
С довольной ухмылкой Лукьяненко откинулся на спинку стула. Уставившись в темноту, он улыбался все шире, однако напряжение с его лица не исчезало. Он уже предвкушал, как поп, приведенный на допрос, будет сейчас судорожно ерзать перед ним на табуретке, охваченный страхом. Как тут же подпишет он любое признание и протокол допроса. И как откажется от своей веры, лишь бы остаться в живых. А если нет, то несколько крепких ударов сделают свое и дело будет закрыто. Лейтенант за этим сладостным предвкушением пропустил гулкий звук приближающихся шагов и вздрогнул, когда дверь его кабинета открылась.
– Товарищ лейтенант! – звонкий голос Алешки разорвал гнетущий сумрак допросной, а его треугольная голова показалась в дверном проеме.
Лукъяненко не стал слушать и жестом, остановил его.
– Заводи! – скомандовал лейтенант, – опять ты с ними нянькаешься! Ох, Алешка, доиграешься ты у меня! – и он погрозил конвоиру кулаком.
Алешка, скрылся и вместо него в комнату вошел отец Николай.
– Жди за дверью, Алексей! Всё равно толку от тебя никакого! – раздраженно буркнул следователь и пристально посмотрел на заключенного. – Садись поп! – отрывисто скомандовал он, указав на опрокинутую табуретку.
Отец Николай повиновался. Лукъяненко, молча выложил перед собой несколько листов. Взял в правую руку металлическое перо, обмакнул его в чернила, и не спеша вывел на чистом листе бумаги: "ПРОТОКОЛ ДОПРОСА".
– Имя, фамилия, отчество. Год рождения, род деятельности – обратившись к священнику, равнодушно произнес он.
– Белобородов Николай Семёнович. 1885 года рождения, священник – ответил допрашиваемый.
Следователь заскрипел пером по бумаге, время от времени окуная его в чернильницу.
– На вас имеется донос, некоего гражданина… – офицер запнулся, вспоминая фамилию, затем открыл дело заключенного, пробежался взглядом по строчкам и произнес – Чупилина. Он утверждает, что вы, в своем селе занимаетесь антисоветской агитацией. Признаете?
– Чупилина? – растерянно переспросил отец Николай.
Нужно сказать, что Чупилин Григорий Иванович был приходским старостой и его близким другом одновременно. Батюшка не мог поверить в то, что слышит. Как Гриша мог написать донос? Что заставило его так поступить, он ведь несомненно знал, что за этим последует.
Лукьяненко, видя замешательство заключенного, достал из его дела обрывок бумаги и протянул отцу Николаю. Указательным пальцем второй руки, он ткнул в самый низ небольшого рукописного текста и произнес, – Чупилин. Вот тут.
Батюшка быстро прочел записку, написанную, по всей видимости, дрожащей рукой, и остановился на фамилии доносчика в том самом месте, куда указывал палец следователя. Мысли вихрем понеслись в голове.
"Где, когда и как это произошло? Как священник, друг не заметил таких изменений в нем. Не мог, не мог Гриша в одночасье развернуться, отречься и от дружбы, и от морали, и от веры своей. По принуждению лишь мог написать этот нелепый донос".
– Признаете, что вели антисоветскую пропаганду? – переспросил Лукьяненко, прерывая задумчивую отрешенность священника.
– Нет! Это какая-то ошибка! – медленно ответил заключенный, – Никакой антисоветской деятельности я не вел.
– А вот гражданин Чупилин считает, что вели.
– Это ошибка! Не мог Гриша такое написать добровольно!
Лукьяненко хмыкнул.
– Не мог! Да, у нас тут и не такое напишут! – он смотрел на заключенного исподлобья, опершись локтями о стол. В глазах его отражалось нетерпение и злоба. Отец Николай молчал, все еще пытаясь осознать происходящее. Подумалось, что стоит сохранять спокойствие и самому не сказать лишнего, иначе пострадает кто-то еще.
– Если не ведешь агитацию, чему людишек у себя учишь? Знаю я, ваши хари антисоветские! Крестами да рясами прикрываетесь, овечками прикидываетесь! А сами граждан науськиваете и против власти действуете!
– Как же против власти? Всякая власть от Бога! Что заслужили, то теперь и получаем!
– Ха! Так все ж таки плохая вам власть советская! – довольно произнес Лукьяненко. – Вот, вот она твоя агитация! Чупилин молодец – выявил вражеский элемент! – и следователь принялся записывать что-то в протокол допроса.
Отец Николай молча наблюдал. За видимым спокойствием скрывались, однако, сильные переживания. Пульс участился, на лбу проступил холодный липкий пот. Казалось, что сейчас он слышит только скрип пера в руках Лукьяненко и биение собственного сердца. Как батюшка ни старался, не мог упорядочить мысли, переполнявшие его ум. Буря чувств от страха, до негодования охватили душу. Пытаясь унять неровное дыхание, заключенный глубоко вздохнул. А чтобы справится с овладевшими им эмоциями и мыслями принялся молиться про себя. Окунувшись в молитву, отец Николай не заметил, что следователь закончил писать и отложил перо в сторону.
– Подписывай протокол! – грубый голос Лукьяненко вывел заключенного из забвения.
Отец Николай взял протянутый ему лист бумаги и сосредоточенно прочел его содержимое.
– Подписывай! – нетерпеливо произнес следователь, – И фамилии напиши тех, кто проповеди твои слушал!
Отец Николай положил на стол находившийся в его руках лист бумаги, выпрямился и громко произнес:
– Я ничего подписывать не буду! Сдавать невинных не стану! – вскинутая голова заключенного, его расправленные плечи, спокойный взгляд и твердый голос лишь подчеркивали важность и ответственность принятого решения.
– Значит так, гнида церковная! – вместо улыбки на губах Лукьяненко, глубокая морщина появилась у него на лбу. Тон следователя переменился из сдержанного на угрожающий, – мне тут некогда с тобой возиться! Да и донос имеется! Подписывай и отделаешься ссылкой, а будешь выкаблучиваться, тварь, расстреляю лично. Что скажешь? – Лукьяненко откинулся на спинку стула. Выбор был очевиден. Довольная улыбка вновь появилась на его лице.
Отец Николай знал, что живым из этих стен ему уже не выйти. Как солдат готовый к бою, он был решителен и сосредоточен. Медленно перекрестившись, он остановил свой взгляд на побагровевшем лице следователя.
Лейтенант вскочил со своего места, стремительно приблизился к заключенному, и, встав прямо перед ним, кулаком ударил священника по лицу. Удар был такой силы, что допрашиваемый свалился с табуретки. Из носа брызнула кровь.
– Поднимайся! – заорал Лукъяненко. Его кулаки были сжаты, ноги широко расставлены. Яростное дыхание вырывалось из груди, глаза наполнились гневом.
Отец Николай медленно поднялся, сел на табуретку и тыльной стороной ладони вытер кровь, струившуюся из носа.
– Что скажешь теперь? – прохрипел следователь.
Заключенный ничего не ответил, лишь, глядя прямо в глаза офицера, поднес правую руку ко лбу и вновь перекрестился. Лукъяненко, ожидая подобную реакцию, нанес следующий удар с улыбкой. На этот раз отец Николай удержался на стуле. Вопроса не последовало. Лейтенант медленно обошел заключенного и вновь остановился перед ним.
– Рожа поповская, ты еще не передумал? – Лукъяненко хмыкнул.
Через секунду допрашиваемый получил сильный толчок в живот, и жгучая боль пронзила все его тело. Дыхание на мгновение сбилось, в глазах потемнело.
– Был у меня недавно один из ваших – следователь не торопясь шагал по допросной, – подписал все, как только отпрыска своего драгоценного тут увидел, – при этих словах новый удар обрушился на заключенного, от чего тот вновь оказался на полу. Не давая шанса подняться, следователь изо всей силы пнул лежащего ногой, затем еще и еще раз. Из груди священника вырвался глухой стон, он согнулся, обхватив голову руками. Лейтенант молчал и нависая над заключенным нервно втягивал воздух. Отвращение и ненависть исказили его лицо. Все тело его было напряжено и словно сотрясалось от накопившейся злобы.
– Мальчишка, тоже хорош, – продолжил свой рассказ лейтенант, отойдя от заключенного – свалился без сознания от первого подзатыльника.
Заключенный приподнялся. Наблюдая за движениями следователя, слушая его, отец Николай с удивлением для себя самого видел перед собой не разъяренного властного человека, а несчастного подростка с истерзанной душой. Не до конца понимая происходящее, священник не переставая молился. Рука его медленно потянулась ко лбу. Он сосредоточенно перекрестился, но теперь каждое движение давалось с трудом, рука дрожала и нестерпимо болела. Лукьяненко вновь приблизился к заключенному и произнес:
– У каждого есть своя цена. Сколько там у тебя детей? – произнес следователь и молча посмотрел на отца Николая.
Ответа он не ждал. Лукьяненко яростно пнул сидевшего на полу священника, затем ударил его кулаком в челюсть, а когда тот вновь упал, стал неистово избивать его ногами, прерываясь на мгновения лишь для того, чтобы вдохнуть и размахнуться. Отец Николай, пытаясь хоть как-то защититься, свернулся на полу и закрыл голову руками, но это слабо помогало. Лейтенант неистово молотил ногами по телу заключенного. Ярость целиком поглотила его.
Отцу Николаю стало казаться, что время вовсе перестало существовать, а человек, нависавший над ним, не знает усталости. Удары вперемешку с отборным матом врезались в его плоть и сознание. Заключенный перестал защищаться. Руки не слушались, тело полностью находилось во власти инерции. Стало почти невозможно дышать. Жадно хватая воздух и ощущая во рту кровавый привкус, испытывая, накатывающую волнами, боль, священник собрал последние силы и, уже теряя сознание, произнес:
– Господи, прости ему, ибо не ведает, что творит!
Услышав его слова Лукьяненко остановился. Тяжело дыша, он вытер рукавом гимнастерки капли холодного пота, покрывшие его лоб. Склонившись над неподвижным заключенным, следователь прислушался:
– Дышит гад! Живучий. Ну, ничего! Рядовой! – охрипшим голосом выкрикнул следователь.
Дверь открылась, и на пороге показался Алешка.
– Ведро воды, очнется – в «жестянку»! Понял? – конвоир растерянно кивнул. – Понял? Я спрашиваю.
– Есть, товарищ лейтенант! – встрепенулся рядовой.
– Выполняй!
Минут через пять Алешка вернулся, держа в руках старое жестяное ведро с водой. Следователь к этому времени сидел за столом, нервно постукивая пальцами по столешнице. Рядовой остановился над заключенным в нерешительности.
– Лей, чего ждешь? – раздраженно прохрипел Лукьяненко, взглядом указывая на священника.
Алешка подчинился. Подойдя ближе, он вывернул ведро на лицо отца Николая. Заключенный закашлялся и открыл глаза.
– Поднимай его! И в морозилку давай! Правила знаешь, и чтоб без выкрутасов, иначе самого туда запру.
Рядовой склонился над священником:
– Вставайте! Нужно идти! – тихо произнес он.
Батюшка попытался встать. Тело не повиновалось. С трудом оторвав голову от пола, он приподнялся на ослабших руках. Алешка тут же потянул его, закинув руку священника к себе на плечи, а второй обхватив за пояс. С трудом переставляя ноги, постанывая от боли отец Николай покинул допросную. Массивная металлическая дверь с грохотом захлопнулась за его спиной. Впереди был уже знакомый сырой коридор и гнетущая неизвестность.
– Потерпите, батюшка, – приговаривал Алешка, придерживая священника за пояс.
– Сынок, куда меня? – с трудом ворочая языком спросил отец Николай.
Алешка тяжело вздохнул и промолчал, потому, что не знал, как сказать этому человеку о том, что ждет его.
«Жестянка», куда он вел отца Николая – это маленькое помещение, размером в квадратный метр. В него вела небольшая дверь, а основная часть этой конструкции находилась на улице. Потолок, пол и стены «жестянки» были оббиты металлом, отчего зимой она сильно промерзала, а летом нагревалась. Заключенного помещали туда на несколько часов, как правило, абсолютно нагого. Выживали там не многие, все зависело от терпения следователя. Случалось, что заключенного, зимой после долгого пребывания внутри «жестянки», заводили в тепло, давали немного отогреться и вновь отправляли обратно. Особо жестокие следователи приказывали наливать на пол воду, тогда ноги подследственных попросту примерзали к металлическому полу. Алешка видел не раз, как конвоиры вытаскивают из этой комнатки, посиневшие и окоченевшие от холода или иссушенные и обожженные от зноя, трупы. Но самому ему еще не доводилось отправлять туда заключенных.
Отец Николай все понял, одного тяжелого вздоха его конвоира хватило ему, чтобы осознать всю важность происходящего. Он взглянул на Алешку и вспомнил свою семью.
Вот два маленьких комочка, лежат в самодельных колыбельках и мирно посапывают своими носиками, а на кровати возле них дремлет матушка. Волосы ее разметались по подушке, и ласковый солнечный лучик играет с ними, задорно переливаясь рыжей позолотой. На печи спят старшие девочки. Олюшке скоро восемь, а Марусе только пять, но они старательно помогают присматривать за братишками. Утро обволакивает своим спокойствием и свежестью. Аромат хвойного леса и луговых трав смешивается в воздухе, наполняет силой тело и благодатью душу. Во всем этом многообразии чувствуется присутствие Божие…
– Пришли, отец! Вам нужно раздеться, – Алешка виновато опустил голову.
– Не место тебе здесь сынок! – с грустью прошептал заключенный.
Отец Николай стал медленно снимать подрясник, рубашку, брюки. Все тело ломило от нанесенных следователем ударов. Каждое движение вызывало новую волну боли. Холод охватывал его, сковывал сознание и замедлял мысли.
– Отец, вам не страшно? – ежась, спросил Алешка, глядя на священника.
– Страшно, милый – ответил заключенный. – Страшно, предстать пред Господом со своими делами. Но уповаю на милость Его, и надеюсь, что Он – Отец наш, примет меня грешного в Царствие Небесное, и назовет меня сыном Своим.
Алешка задумался. Пока батюшка снимал с себя изорванную одежду, конвоир неподвижно стоял и, погрузившись в себя, сосредоточенно молчал.
Наконец, заключенный был готов к своему последнему испытанию. Юноша открыл дверь. Морозный воздух ударил в лицо. Темнота пугающе распахнула свои объятия. Перекрестившись на пороге, отец Николай шагнул в эту темноту. Повернувшись к Алешке, освещенному тусклым светильником, он не спеша благословил его. Конвоир медлил, не решаясь закрыть за заключенным дверь. Неожиданно он опустился на колени, взглянул в глаза священника и тихо сказал:
– Простите меня, отец! Помолитесь, чтобы и меня принял Господь, и меня простил!
– Делай, что должен! – отец Николай тепло улыбнулся. Вновь морщинки в уголках его глаз лучиками заиграли на уже немолодом лице, озаряя своим светом душу юного конвоира.
Дверь со скрипом закрылась, разделяя жизнь Алешки на «до» и «после». Присев на невысокий стул у двери, он обхватил голову руками и заплакал. После, уставший и опустошенный, он долго еще сидел неподвижно уставившись в коридорный сумрак.