Четырнадцать лет назад. Февраль
– Где ты, Лиз? Если я не доберусь до Гайд-парка к двум, чтобы послушать выступления, мне конец. Уже полпервого!
Я сбросила вызов. Последняя палочка зарядки на телефоне бойко замигала мне. Прелесть. Я уже третье голосовое сообщение ей оставляю!
Позади меня выходили толпы людей со станции метро «Чаринг-Кросс». Голос Джона Леннона вещал из громкоговорителя, упрашивая проходящих дать миру шанс. Впереди плыли сотни и тысячи плакатов, за которыми угадывалась статуя Карла I на коне на Трафальгарской площади. Сразу бросалось в глаза то, что не было ни красных двухэтажных автобусов, ни черных такси. Улицы отдали людям.
Я закусила внутреннюю сторону щеки и проверила часы. Пятнадцать минут. Я устала ждать Лиз пятнадцать минут назад, и с тех пор продвинулась не больше, чем на сто метров. Если мои подсчеты верны, то мне понадобится пять часов, чтобы пройти два с половиной километра до Гайд-парка. О нет.
Грудь сдавило. Я потерла колючую шерсть джемпера, что мама связала и подарила мне на Рождество.
Эбби, у тебя нет причины паниковать, попыталась я себя успокоить.
Сверху пролетел вертолет, и по огромной толпе, которая еще увеличилась в размерах, пронесся гул. К нему добавился еще и свист; группа людей справа от меня двинулась вперед, и я шагнула к ним.
– Ай! – взвизгнула я, когда кто-то тяжелый отдавил мне ногу.
– Pardon, – сказал кто-то в ту же секунду, в которую я пробурчала «извините». – Вы в порядке?
Заметный акцент прорезал февральскую прохладу; я подняла голову, сама удивленная своим внезапным интересом.
Высокий мужчина с темными волосами – сверху они были длинные и волнистые, а по бокам более короткие – поднял руки в извиняющемся жесте. Он беспокойно хмурился. На оливковой коже намечалась щетина, губы были слегка приоткрыты.
Я поняла, что открыто пялюсь на него, пока он ждет ответа.
– Да, все нормально, – сказала я, хотя мой мизинчик пульсировал от боли. Кто-то пихнул меня сзади, но толпа удержала на месте. – Мы так медленно двигаемся, что одной ноги хватит.
Мужчина вопросительно посмотрел на меня и наклонил голову, пряча подбородок в поднятый воротник своей темно-серой куртки. Ветер трепал его волосы.
Не успела я объяснить ему, что это был сарказм, как нахлынула новая волна протеста «Not in Our Name»[2]. Мужчина отвернулся, поднял руку и тоже стал выкрикивать слова.
Я хотела присоединиться, но из груди вырвались только хрипы. Я достала ингалятор из кармана куртки. Три раза встряхнуть, один раз нажать… Пшик получился жалким – лекарство закончилось. Дерьмо. Мне казалось, я заменила баллончик на прошлой неделе… Я положила его обратно в карман. Пальцы коснулись записки, которую получила от своего куратора. Перечитывать ее незачем: четыре слова насмерть въелись в мой мозг. «Можно было и лучше».
Сердце забилось быстрее, конечности закололо на кончиках пальцев. Я вдохнула холодный воздух, пытаясь наполнить легкие кислородом, но это едва ли помогло.
Очередная волна подтолкнула сзади, и меня прижало к женщине спереди. Голова закружилась. Только не это… Мне сейчас не до приступа. Я увидела постер со словами «не оставляй надежду» и понадеялась, что это хороший знак.
В голову вдруг пришла четкая мысль. План действий из шести шагов. Надо только вспомнить его, и я смогу побороть приступ. Мама написала его для меня, когда мне было семь. Как-то раз она даже прикрепила его мне на школьный рюкзак. Сейчас он лежит в чемодане, который папа мне подарил в первый день обучения в университете два с половиной года назад. Мы серьезно поговорили, и я пообещала ему, что буду прилежно учиться. Это обещание я никогда не нарушу.
Но теперь… Я не могу вспомнить ни одного пункта. Я достала ингалятор, надеясь, что смогу вытряхнуть из него хоть какие-то остатки лекарства. Кто-то толкнул меня, и ингалятор упал на землю. Черт. Я наклонилась, чтобы осмотреть землю под ногами, но повсюду были одни ботинки да угги.
– Разрешите, пропустите, – сказала я, но мои слова затерялись в шуме толпы. Я вдохнула воздух ртом, чувствуя, как сужаются дыхательные пути.
Люди вокруг закачались. Где мой… Почему все кружится?
Темнота. Невесомость. Голоса говорили сначала на иностранном языке, потом перешли на знакомый английский. Я попыталась сделать вдох и не смогла; на меня надели кислородную маску. Тут же стало возможно дышать, меня охватило облегчение.
Я заставила себя открыть глаза. Изображения приобрели очертания: на меня смотрела сотрудница полиции со сверкающим полицейским значком «EIIR»[3] на шлеме. Парамедик регулировал трубку, что крепилась к аппарату. Позади них толпилась еще группа людей.
– Дышите глубже, – сказал парамедик.
Устройство шипело и хрипело, пока я вдыхала лекарство. Дыхание нормализовалось.
– Можете назвать свое имя? – наконец спросил парамедик.
– Эбигейл, – ответила я приглушенно. Маску окутало паром.
– У вас что-нибудь болит, Эбигейл?
Я подвигала ногами, что покоились на подлокотнике скамейки. Голова лежала на чем-то мягком и сером, а вот в нижнюю часть спины впивались деревянные балки. Помимо этого чувствовала я себя нормально. Я покачала головой.
– Вы нас неплохо напугали, – сказала полицейская. – Хорошо, что молодой человек вас подхватил.
Из толпы выступил высокий мужчина. На нем была черная футболка, джинсы, и выглядел он так, словно вышел из рекламы Levi из девяностых – рельефные плечи, накачанные руки… Стоп. Это же он мне ногу отдавил. Подушка под моей головой – это, наверное, его куртка. Стоп, он меня поймал? Я закатила глаза. Мы что, разыграли сцену из какой-нибудь дурацкой романтической комедии? Задний план размывается, фокус остается на незадачливой девице и обворожительном герое, который ее спасает.
Мужчина присел на корточки рядом со скамьей; солнечный свет пробился через облака, из-за чего у него словно нимб появился. Он выглядел еще более встревоженным, чем до этого.
– Ты уронила, – он протянул мне раскрытую ладонь с ингалятором. Он ухватился за подлокотник скамьи, чтобы не упасть, и я заметила, что из-под рукава у него выглядывает шрам: под десять сантиметров, с еле заметным следом от швов, розовый на фоне его оливковой кожи.
– Спасибо, – сказала я, забирая ингалятор. Между нами в буквальном смысле пробежала искра: соскочила с кончиков моих пальцев и коснулась его ладони. Мужчина улыбнулся, от чего у него на щеках появились ямочки, и отошел.
Парамедик наклонился ко мне, чтобы снять маску и помочь мне сесть. Он взял меня за запястье и посмотрел на свои часы, а я не отрывала взгляда от мужчины в черной футболке. Он следил за разворачивающейся сценой.
– Хм-м, – пробормотал парамедик. – Пульс у вас довольно высокий.
Я посмотрела на свои ботинки и крепче сжала ингалятор в руке.
– Вы астматик? – парамедик надел на мою руку тонометр и стал его надувать.
– Да, но сейчас все хорошо. У меня закружилась голова, а лекарство закончилось. Я запаниковала, – я застучала зубами от холода.
Мужчина в черной футболке взял куртку со скамейки, но не надел ее, а накинул мне на плечи. Как будто зажигалкой щелкнули – мне тут же стало тепло.
– Спасибо, – поблагодарила я его, укутываясь плотнее. Учуяв своеобразное сочетание цитруса и специй, я непроизвольно вдохнула запах от куртки.
Парамедик, понаблюдав за мной со вскинутой бровью, снял тонометр.
– Жизненные показатели в норме, но вам, Эбигейл, лучше идти домой, – он начал собирать свою сумку.
– Я не могу, – запротестовала я. – Мне нужно в Гайд-парк.
– Вам нельзя перенапрягаться, – он кивнул на мужчину в черной футболке. – Сходите в кафе, попейте чаю с тортиком со своим парнем, а потом уже отправляйтесь на шествие.
– Мой па… – я посмотрела на него, чувствуя, как горят мои щеки.
Мужчина даже не шевельнулся. Может, он не понял, что имелось в виду?
– Он не мой парень, – пробурчала я, заелозив на скамейке.
– Он ее рыцарь в сияющих доспехах, – хмыкнула полицейская, подтолкнув парамедика плечом. Они оба рассмеялись, а я подняла воротник куртки, стараясь не смотреть на мужчину.
Парамедик закинул сумку на плечо и вздохнул.
– Но если серьезно, с обмороками не шутят.
Это я знала. Мама постоянно мне об этом напоминала с тех пор, как я упала в обморок, хотя это случилось один-единственный раз.
– Может, у вас клаустрофобия на открытом пространстве, – продолжил он.
– Клаустрофобия?
– Вполне возможно. Это не очень частое явление, но такая клаустрофобия может вызывать астму. Поэтому, – сказал он, поправляя сумку, – вовремя меняйте ингалятор и повидайтесь со своим врачом, проверьте здоровье. Хорошо?
Он улыбнулся мне и повернулся к толпе. Полицейская наклонила голову:
– Берегите себя.
– Постараюсь, – ответила я.
Она ушла, и толпа постепенно разошлась.
Позади маршировали протестующие с символами мира на щеках и плакатами в руках. Звучала песня The Beatles «All You Need Is Love». Я натянула воротник повыше. И что теперь?
Надо добраться до Гайд-парка без всяких приключений. Если не получится, отличной оценки мне не видать. Мой куратор сказал, что набросок моей диссертации – а это двадцать процентов моего итогового экзамена – на лучшую оценку не тянет. Нужно послушать выступления других, чтобы почерпнуть вдохновение. Видимо, он решил, что мои цитаты не очень уместны. Но как мне теперь туда идти, если здесь столько протестующих (хотя был слушок, что такое количество людей просто не пропустят), а мой ингалятор закончился?
– Пойдем за чашечкой чая?
Я повернулась к единственному человеку, что остался стоять у скамейки. К мужчине в черной футболке.
– Что, прости?
– Доктор посоветовал выпить чашку чая.
Я улыбнулась. Он решил, что парамедик всерьез прописал мне чай.
– Ты не обязан.
– Но я хочу, – искренне и мягко заверил меня он. – Хочу убедиться, что ты в порядке.
– Это очень мило с твоей стороны, но…
Ну вот. Опять это «но». Карточка «выйти из тюрьмы». Но что? Мама сказала бы не разговаривать с незнакомцами, папа бы напомнил, что у меня на носу дедлайн диссертации. Эми, моя старшая сестра, выдала бы, что здесь и думать нечего. Мол, он безумно красив, соглашайся и потрахайся хорошенько.
– Да все нормально. Я могу о себе позаботиться.
Мужчина кивнул:
– Я понимаю.
И не сдвинулся с места. Он сложил ладони вместе и подышал в них, растер между собой.
– Ой, прости! – Я стянула его куртку со своих плеч. – Спасибо за куртку.
– Rica ederim, – ответил он.
Наши пальцы на мгновение соприкоснулись, и по ним снова пробежала искра. Мы оба вздрогнули и посмотрели друг на друга. Мужчина улыбнулся шире, ямочки на щеках стали глубже. Ну прямо из рекламы вышел, по-другому и не скажешь. Но в его облике мне виделась тень застенчивости, робости, словно он посмеялся бы над идеей украсить обложку мужского журнала.
Он повел плечами, что скрывались под курткой, повернулся к толпе протестующих и пошел к ней. В голове вдруг снова образовалась легкость; неужели опять приступ? Но чувство было другим, более глубоким. На подкорке сознания зазвучал голос Лиз: почему ты его отпустила?
Не глупи, сказала бы я ей. Мне сейчас не до парней: через два дня сдавать диссертацию, через три месяца – итоговый экзамен. И вообще он просто был учтив, вот и все.
Да ладно тебе, Эбс, живем один раз! Тебе завтра двадцать один исполняется! Чашечка чая никому не повредит.
Я закусила внутреннюю часть щеки, посмотрела на часы и подскочила так, что заболели колени.
– Подожди! – выкрикнула я.
Но мужчина уже растворился в толпе.