Я просыпаюсь от звуков выстрелов. Показалось. Это рев автомобиля. Я в Лондоне, а не в Бостоне. Никаких пистолетов. Очень безопасно, думали мы.
Ранняя осень. Воскресное утро. Британская ранняя осень, уточняю я для самой себя.
– Теперь мы в Англии, – не устает напоминать мама, словно об этом возможно забыть. – Ты никогда не почувствуешь себя здесь как дома, если не избавишься от американского акцента.
– Это не дом, – упрямлюсь я. – И еще у меня живот крутит; я, кажется, заболела.
– Ага. Сегодня, значит, живот?
С тех пор как я поступила в школу Хэмпстед-Холл, у меня все время «болело» то одно, то другое. Про себя я звала ее «Хэмпстед-Хелл», настоящий ад. Даже пробовала грызть ногти, чтобы подхватить ленточного червя, но, вопреки мрачным обещаниям бабушки, все мои попытки чем-нибудь заразиться и отвертеться от учебы провалились.
Ужасно быть новенькой. Найди десять отличий.
Дети потешались над моим акцентом. Прозвали меня Янки. Спрашивали, не приходится ли Рональд Макдоналд моей матери мужем.
– К вашему сведению, она не замужем.
Тогда Янки превратилось в Нагулянное Помоище.
Рифмованный кокни-сленг[5]: «Янки – помои в лоханке». Ну а дальше дело за малым.
– А ну возьмите свои слова обратно! – рычала я, сжимая кулаки.
– С чего бы? Сама сказала, что у тебя нет отца.
В те времена в Британии неполные семьи были в диковинку. Не то что сейчас. К тому же, как водится у детей, у этих школьников в костюмчиках нюх на болевые точки. Стоило им почуять слабину, в них просыпалась жажда крови.
– Видела, как она смотрела на нас с отцом, когда он привез меня сегодня утром?
– Ей пришлось подарить открытку на День отца своему деду.
– Вот неудачница.
– Сами вы неудачники. И вы, и ваши тупые папаши.
Это я и пыталась буквально вбить в их головы, но они превосходили меня числом и знали, как ударить словом крепче, чем кулаком. К тому же слова не оставляют видимых следов, за которые может прилететь. Бабушку это впечатлило бы.
Меня вызвали к директору и передали записку для мамы. Через два дня – еще одну.
Моя учительница – божий одуванчик с весьма неподходящим именем мисс Бекон – по одному вызывала нас к своему столу и возвращала проверенные работы.
– Очень хорошо, Аллегра.
– Прекрасный образный язык, Юджин.
Когда очередь наконец добралась до меня, мисс Бекон молча, даже не улыбнувшись, протянула мне листок, весь исчерканный красным. Она исправила все слова, которые я написала на американский манер. Где-то не хватало букв, в других буквы были не те.
Учительница покачала головой и хмыкнула точно, как моя бабушка.
– Ты не в первом классе, Софи. Тебе не положено делать такие глупые ошибки. В сolor должна быть «u» перед «r»[6]. И так далее.
Я вежливо объяснила, что умела читать уже в три года, а в своей школе получила медаль на конкурсе правописания.
– Это не ошибки, – подытожила я.
Мисс Бекон нахмурилась так, что брови сошлись на переносице, а вертикальные морщинки у рта обозначились еще четче.
– Ты со мной споришь?
Я чувствовала, что ребята за партами не сводят с меня глаз. Некоторые гадко ухмылялись. Я высоко подняла подбородок и попробовала снова…
– Просто говорю. Я умею писать по-английски.
Никому из нас и в голову не пришло, что возможны два способа.
Мисс Бекон сжалась, сощурила черные, как паучки, глаза. Поинтересовалась, учат ли хорошим манерам там, откуда я родом.
– Этому учат не в школе.
Рот у нее вытянулся в ниточку.
– Я напишу записку для твоей мамы. Должна сказать, что очень разочарована твоим поведением, Софи.
«А я – вашим», – подумала я. Учительница, а не знает, как пишутся простейшие слова.
– Ты что-то сказала?
– Нет.
Поначалу не было ничего подозрительного. К тому же начало еще ни о чем не говорит. Если что-то идет как по маслу, не значит, что все хорошо закончится.
Солнце пробивалось сквозь жалюзи и озаряло комнату масляно-желтым светом. Я потянулась под одеялом, раздумывая о том, нужно ли подняться и посмотреть мультфильм «Сумасшедшие гонки» или остаться нежиться в кровати.
Накануне мама задержалась после работы – где-то гуляла со своей коллегой Линдой, единственной подругой, которая у нее появилась со времени переезда в Лондон. Не будь Линда такой настойчивой, сомневаюсь, что мама вообще завела бы друзей.
Мама никогда не была особо общительной. «Мне и одной не скучно, вот и все», – объясняла она. Поначалу мамы моих одноклассниц звали ее на утреннюю чашечку кофе, но, получая отказ за отказом, сдались и больше никуда не приглашали. Подозреваю, что мама была только рада.
– Помнишь, что тебе советовал доктор Норман? Негоже все время проводить в одиночестве, – поучала ее бабушка.
Я не могла с этим не согласиться. И благотворное влияние Линды было очевидно. Даже мама говорила, что подруге удается «вытащить ее из панциря».
Не знаю, что там с панцирями, но дамочка была та еще болтушка.
Борясь со сном, я прислушивалась, не вернулась ли мама. По вечерам она почти всегда была дома, а если уходила, то я мучилась беспокойством. Если с ней что-нибудь случится, хоть кто-то додумается мне сообщить?
Насколько я знала, во всем Лондоне только у Линды был наш номер телефона, и она же была единственной, с кем гуляла мама. Неутешительные факты.
– Пойдем расслабимся, – щебетала Линда, когда они уже собирались выходить.
– Давай, – соглашалась мама.
В ее тоне чувствовалась фальшь. Меня это не удивило. Перспектива «расслабиться» едва ли воодушевляла маму. Что может быть скучнее?
Я уже потирала глаза и вглядывалась в часы на прикроватном столике. Пузатый зеленый шар с глазами на макушке и светящимся циферблатом мне подарили за то, что я научилась определять время по стрелкам.
Прошла минута, другая, третья… Я снова начала проваливаться в сон, когда скрип из соседней комнаты заставил меня замереть, сковал леденящим душу страхом. Шаги. Слишком тяжелые шаги. Не мамины.
Я на цыпочках пробралась к двери, сжалась, задержала дыхание. Медленно-медленно опустила ручку, чтобы не выдать себя случайным звуком. На самую малость приоткрыла дверь, чтобы хоть что-то увидеть.
У дивана стоял мужчина – я отметила его светлые волосы, кашемировый свитер и коричневые туфли-оксфорды[7]. Незнакомец изучал расставленные на журнальном столике фотографии, брал в руки одну рамку за другой, рассматривал и аккуратно ставил на место. В его движениях было что-то методичное, неспешное. Непринужденное.
Я решила, что грабителя семейные фото не заинтересовали бы, да и не стал бы он вести себя так по-хозяйски.
Пульс вернулся в норму, дышать стало легче, и я широко отворила дверь.
– Вы кто?
Он обернулся и улыбнулся так приветливо, словно только меня и ждал.
– Привет, Софи.
Я смутилась, но спокойствие в его голосе передалось мне.
– Откуда вы знаете мое имя?
– Мы с твоей мамой давно знакомы.
У него было открытое лицо, и говорил он точь-в-точь как мой дедушка, отчего сразу напомнил мне о доме.
Пока я стояла в замешательстве, не зная, что сказать, мужчина подошел ближе и вытянул раскрытую для рукопожатия ладонь. Я почувствовала себя взрослой и важной. Непривычное ощущение. Обычно взрослые меня игнорировали или звали «милашкой», как будто я была не девочка, а жадный до внимания щенок.
Пожала протянутую мне руку, большую, теплую.
– Как вас зовут?
– Мэтти. И можно на «ты».
Было в нем что-то знакомое, в глазах, во взгляде.
Гость исполнил незатейливый танец и, дурачась, спросил, как мои дела и люблю ли я ходить в зоопарк, чем снова напомнил дедушку.
Я рассмеялась и последние нотки тревоги исчезли.
– А сейчас я собираюсь испечь твоей маме блинчики. Поможешь мне?
Блинчики я просто обожала. Среди фотографий на журнальном был снимок из кафешки «Айхоп», где я уплетала целый блинный торт, залитый взбитыми сливками.
– Мама придет?
– Она еще спит. – Он посмотрел на меня заговорщически. – И мы можем сделать ей сюрприз. Что скажешь?
– Хорошо. Она любит блинчики с шоколадной крошкой.
На самом деле я говорила не о ней, а о себе.
Мэтти заулыбался – мол, его не проведешь, – но спорить не стал.
– Договорились, коллега. Шоколад так шоколад. Нам нужны лопаточка, половник и сковорода. Знаешь, где все лежит?
– Уж точно не в гостиной.