Уже дома, обходя с тряпочкой свою территорию, смахивая пыль, поправляя мелкие предметы, которые почему-то всегда оказываются смещенными, хотя дома никого не было, Роза обдумывала свой разговор с подругой. Екатерина в своем репертуаре. Ей, домохозяйке, скучно жить на белом свете и она свою кипучую энергию расходует на устройство чужой личной жизни, ну, может, не совсем чужой, но не своей. Это немножко смешно. Все равно ведь будет так, как она, Роза, решит.
Хотела бы, давно вышла замуж. Она сама к себе близко никого не подпускала, несмотря на то что со своей незаурядной внешностью она нигде и никогда незамеченной не оставалась. Еще школьницей заметила: только в автобус войдет, и все пассажиры на нее смотреть начинают, как на звезду экрана, причем все – мужчины и женщины, молодые и пожилые. На улице к ней подходили, в магазинах, да на каждом шагу. Особенно много поклонников было первое время в институте, а потом все как-то привыкли, и к красоте, оказываются, привыкают, как и к уродству. Так шрам через все лицо первых встречных шокирует, а свои его вроде как уже и не замечают.
И в школе много было красивых девочек, но Роза была лучше всех. Тот же Славка Волков с Розы глаз не сводил, и он же, подлец, придумал кличку, которая с нею до самого выпускного оставалась. Глупая, дурацкая, липучая, как все детские прозвища, – Розетка.
Бывают имена, хорошенькие, словно куньи шапочки, как ни согни – все равно мягкие, теплые, пушистые. Взять, например, Марию. Она же Машенька, Маруся, Манечка, Муся, Маришка и ещё как хочешь. А некоторые имена – несгибаемые, как каски. Вот так же, как каску, Роза воспринимала своё собственное имя, но признавала, что ее каска – красивая, какие у пожарников бывали в восемнадцатом веке – медные, сверкающие на солнце, с высоким гребнем. Блеск да и только. Только к груди не прижмешь, лицом в нее не зароешься.
Галина Николаева дала дочери такое редкое имя в честь матери Розкиного отца, чье имя, как он сам говорил, с азербайджанского переводилось «Роза». Думала Галя: вот он узнает, что у него есть дочь – Роза, совесть заговорит и он вернется, но увы… Галочке в то время было всего семнадцать лет.
Джалиль был сам тогда очень юным. Сколько ему было? Девятнадцать? Двадцать? Родители прятали его в России от армии. Там, у него на родине, армия тоже не в почете: кто может, откупается, а пролетарии служат. По-видимому, не были его родители достаточно богатыми, поэтому и укрывался Джалиль здесь, в России, вкалывая на стройке каменщиком.
Парень был красивый, как с картинки: высокий, стройный, в глазах – огонь. Галинка его издали увидит и сердце в груди забьется, будто голубь крыльями затрепещет. И он ее сразу заприметил, голубоглазую, пухленькую, доверчивую, как ягнёнок. Лишь сойдутся они вдвоём и заглянет Джалиль в глаза, тает Галина, трепещет. Позови он – и пойдет за ним, как под гипнозом, не раздумывая, не сомневаясь, хоть в бездну. Обнимет ее Джалиль, обожжет дыханьем, тут же забудет Галя, где она и что она. Растворится Галинка, расплавится, станет облаком, обовьет дорогого человека, обласкает каждой клеточкой…
Плакал Джалиль крупными слезами, прощаясь с Галей, когда родители вызвали его в Азербайджан. Отца у него положили с инфарктом в больницу, думали, не выживет. Что там было дальше, никому не известно, оставалось только строить догадки. Больше всего склонялись квасниковские к тому, что отловили Галкиного хахаля там, на родине, и отправили в армию, а после службы женили, наверное, на своей. Два письма ему Галя посылала: в первом написала, что беременна, а во втором, что родилась дочка. Никто ей на эти письма не ответил. Обиженная, она сожгла в печке адресок, который Джалиль собственноручно нацарапал карандашом на клочке бумаге.
В десятом классе Галина уже не доучилась – стыдно было с животом за партой сидеть. Ольга Егоровна, тогда она уже была директором, выдала ей аттестат просто так, без экзаменов. Не было тогда разных жутких ЕГЭ, с которыми Галина дочка потом мучилась. Галка даже и не плакала тогда из-за этой беременности, а светилась от любви и нежности к своему будущему ребенку. Было в ней это качество, уж плохое ли, хорошее – не понять: не задумывалась она о будущем, жила одним днем.
Родители, узнав об ее интересном положении, потребовали сделать аборт, силком потащили Галину к доктору. Врач в райбольнице, очень пожилая женщина – лет семьдесят, не меньше, выслушала ее мать, а потом внимательно посмотрела на девчонку и грубовато заявила – так, чтоб не домогались с мольбами: «Поздно! Срок большой». Мать в слезы кинулась, а Галя встрепенулась – не отберут, не выдерут железными клещами из болящего сердца, не выжгут живое зернышко, ее счастье, ее сокровище.
Возвращались домой в маршрутном автобусе с больницы. Сели в самый конец салона, мать всю дорогу слезы втихую вытирала, а Розка сидела и светилась от радости, хоть и не улыбалась из вежливости. Автобус ехал через весь райцентр. Пока на нем городские ехали, мать молчала, а как только автобус выкатил за город и остались в нем все свои, квасниковские, начала высказывать:
– Как ты теперь на глаза отцу заявишься! Он сказал, чтоб ты на порог не показывалась с этим … – и мать назвала Галиного ребеночка – милого, чудесного, не рожденного еще – таким грязным, гадким словом, какие в книжках не пишут.
Сердце у Галочки сжалось – это было очень больно, как будто ее пнули, раскрытую, беззащитную, голую.
Несколько земляков, возвращавшихся из райцентра, тоже стали свои мнения высказывать. Столько лет прошло, а Галя этот разговор помнит, как будто вчера только было.
Бабка Мартынова, обложенная баулами, пробубнила:
– Вырастите, что ж теперь.
– Да отец нас убьет! – Галкин отец и правда время от времени распускал руки, и мать его боялась. – Он и меня из дома выгонит, с Галкой заодно!
– Не в роддоме ж его оставлять, – вставила Лариска Сидорова, у которой самой имелись три дочери на выданье и которая в глубине души допускала такой вариант.
Мать, услышав про роддом, вновь залилась слезами.
– Я к бабке уйду, – вдруг заявила Галя.
Она отродясь не блистала умом, но как-то тут неожиданно для всех сообразила. Галина мать со своей матерью после замужества не общалась, хотя и жили в одном поселке. Они не здоровались и даже не смотрели друг на друга, если встречались в магазине, в бане или еще где. Бабка не могла простить выбор дочери и ненавидела ее мужа, Галкиного отца.
– Ну-ну, попробуй.
– Конечно, иди к ней. Не зверь же она, – так же глухо, себе под нос, пробубнила Мартыниха.
Галина прямо с остановки, не заходя домой, пошла к бабке. Мать ее провожать не стала ни в какую.
– Я туда не пойду! Пусть лучше меня муж убивает.
Уже стемнело. Вечер был мягким, какие бывают перед близкими метелями. Бабка жила в старом домишке с рассохшейся, скрипучей дверью, без звонка. Крыльцо почти заметено снегом. Напротив, в трех шагах – крыльцо соседки.
Галя постучала, но звук утонул в теплом сумраке прихожей. Она постучала еще. На шум выглянула пахнущая горячими пирогами соседка в грязном халате с фуфайкой на плечах и голыми ногами в галошах. В ее взгляде сначала мелькнуло удивление, а через мгновение – понимание.
– Здрасьте, теть Тань, – смущенно произнесла Галина.
– Ты постучи в окно! В дверь она не слышит! – кивнув в ответ, посоветовала соседка.
Галя постучала в окно. Тишина.
– Может, вышла куда? – растерянно спросила девушка.
Соседка пожала плечами, выражая крайнее сомнение.
– Постучи еще! Если не откроет, заходи ко мне. Я тебя чаем с пирожками угощу.
Галя постучала в окно погромче. Вскоре шторки раздвинулись и к стеклу прильнул белый блин – бабкино лицо. Старуха пристально всматривалась в темноту зимнего вечера, пытаясь разглядеть, кто к ней пожаловал.
– Баба Варя, открывай! – крикнула соседка.
Лицо закивало утвердительно и вскоре бабкины шаги зашаркали за дверью, звякнула задвижка и дверь открылась.
Тетя Таня почему-то решила, что должна опекать Галю, и подтолкнула ее к бабке.
– Принимай гостей, баб Варь! Это внучка твоя, Галинка! Не узнаешь, что ли? Совсем слепая стала!
Бабка стояла на пороге и таращилась на внучку.
– Ты девчонку заморозить хочешь? – не отставала тетя Таня. – Веди в дом!
– Ну, заходи, – нехотя сказала бабка.
Галя шагнула внутрь, а соседка, помедлив, пошла к себе.
Лампочка в маленькой прихожей не горела. Что-то там стояло по всем углам, Галя не рассмотрела. Они вошли в комнату, которая одновременно была и кухней. Мебели в ней было мало. В одном углу стоял большой старинный стол, а в другом – плита, которая топилась углем. Возле плиты – полки с посудой. На полу – застиранный половик ручной работы. В другую комнату бабка Галю не повела.
– Садись! – она указала на деревянный стул.
Стул отчаянно заскрипел под Галиной тяжестью.
– Говори, это мать тебя сюда направила? – без всякой теплоты спросила бабка. – Понадобилась старуха? А ведь говорила, что без меня проживет.
Гале почему-то трудно стало дышать, язык стал шершавым, как наждак, и с трудом шевелился во рту. Ей приходилось вытягивать из себя слова. Она вдруг почувствовала, что смертельно устала.
– Я сама пришла, – сказала Галя, помолчала и добавила: – Мне некуда больше идти.
Возникла пауза. Бабка мучительно думала, как ей поступить. Принять внучку – значит простить обиду дочке, а та ведь сама даже не пришла, не покаялась. И не принять, как? Кому она нужна, такая? Погибнет девка.
– Оставайся, – наконец сказала она, не улыбнувшись, не подбодрив, никак не проявив симпатии.
Но Галя и не ждала сочувствия, ей не нужны были слова, даже самые добрые, ей нужна была конкретная помощь. И она ее получила и теперь наконец смогла вздохнуть. Только вдруг в глазах у нее потемнело и она чуть не грохнулась со стула. Бабка подхватила ее под руки и отвела в спальню, уложила на высокую металлическую кровать. Галя еле передвигала ноги, все плыло перед нею, бабкин голос доносился как сквозь туман:
– Вот тоже мне забота! Я сама больная, у меня семь хронических заболеваний: гипертония, атеросклероз, сахарный диабет… Я инвалид второй группы.
Причитая, бабка накрыла внучку старым-престарым овечьим полушубком. Вдруг в окно затарабанили. Она оставила Галю и побежала к двери.
На пороге стояла соседка Татьяна – не могла вытерпеть неведения, чем же там кончилось знакомство бабки с внучкой, и пришла на разведку. Кроме того, зная суровый и непреклонный характер бабы Вари, намерилась замолвить за Галку словечко.
Дверь со скрипом отворилась. Соседка широко улыбнулась.
– А я вам пирожков принесла! – и протянула накрытую полотенцем тарелку. – Угощайтесь!
– Заходи, Таня. Будем вместе чай пить! – миролюбиво пригласила баба Варя, и соседка поняла, что все кончилось наилучшим образом.