Глава 3 Рэна
В корпусе после отбоя было тихо. Марта поймала себя на том, что думает теперь о начале смены как о чём-то непозволительно хорошем, почти запретном. Она лежала на спине, закинув руки за голову, слушала дыхания спящих Мишаевых и вспоминала, как впервые увидела в окно автобуса груду воды. Она была между деревьями, и даже над деревьями, и слева, и справа. Необъятная, слепящая.
Море! Какого оно было цвета – синéе неба! Марта смотрела и смотрела: как его так много, почему горизонт такой высокий? Мелькнул даже детский вопрос: почему оно не проливается? Восторг хотелось спрятать в кулак.
А поцелуй в макушку на выходе из автобуса? Это мгновение Марта смаковала, ставила «на повтор», как любимую песню в плеере. Казалось, что внутри постоянного движения дней оно застыло: она оборачивается и видит мальчишку, который надевает рюкзак. Он задел её затылок локтем, и именно это прикосновение показалось ей поцелуем. «Извини», – говорит мальчик. А она смотрит, смотрит, смотрит, и взгляд этот тянется до сегодня, до этого вечера, до её кровати. Брови двумя расплывшимися буквами «Л», улыбка как у Коли из «Гостьи из будущего»[12].
«Я Женя. Тимаев. Из боксёрской секции».
Директор «Агареса», Карл Степанович, суетился у автобусов с караваем, Нина Павловна из художественной гимнастики раздавала значки с изображением незабудок, кричала: «Сувенир! Символ лагеря! Чтобы пребывание здесь было незабываемым!» – но во всей этой толкотне Марта видела стриженый затылок, замусоленные тесёмки на серой спортивной кофте, светлые, едва заметные волоски на шее сзади.
Вот они идут на костёр в честь открытия смены, Марта ищет Женю: где он? В какой корпус поселили боксёров? А Мишка Холмов, самый зачипатый[13] пацан из их группы, спрашивает: «Ведьм жечь идём, да?»
Карл Степанович поджигает брёвна, выложенные в шалаш, пламя занимается быстро, сжирает щепки и газеты, ползёт изнутри конструкции, вырывается сверху. Вигвам теперь похож на вулкан. «Извержение!» – шепчет рядом Соня, и Марта наконец видит его: вон там, на скамейке, справа внизу. Женя поднимает глаза, и она быстро отводит взгляд. «Летний сезон девяносто третьего года в “Агаресе” считается открытым!» – кричит их младший тренер Пашуля, и все хлопают.
Дверь в палату неожиданно распахнулась, прервав её воспоминания. Марта приподнялась на локтях и увидела прямоугольник освещённого коридора. Три серые фигуры стояли в проёме.
– Ну а куда её ещё? – голос Яртышникова звучал как из-под воды. – У нас все палаты заняты. В душевые, что ли, селить?
– Да, – осоловело и медленно ответил Пашуля, – из третьего корпуса никого не забрали… ну, после того, что с Гамаюновой…
Василий Викторович шагнул внутрь. Марта откинулась на подушку.
– Проходи, – сказал он. – Пустая кровать у окна.
Щёлкнула ручка, разговор вместе с шагами удалялся по коридору. На Сонину кровать легла незнакомая девочка. Они лежали друг напротив друга через проход. Марта посмотрела на неё. Та завернулась в одеяло по уши, и единственным не серым пятном в комнате были её рыжие волосы.
Марте захотелось до них дотронуться. Аккуратно, чтобы не шуметь, она вытянула руку и тихонечко погладила девочку. Лёгкий удар статического электричества кольнул её пальцы. Марта испугалась, что незнакомка тоже это почувствовала, что сейчас она поднимет голову и придётся с ней разговаривать. Но новенькая не шевельнулась.
Полине снилось, что она плывёт, отталкивая руками дохлых рыб. Двигаться тяжело, вязко, вода воняет. Её качает из стороны в сторону, она вылезает на берег и медленно ползёт, поднимаясь по лестнице, видит ободранные ступеньки и стены. «Мамочка, – Соня выбегает к ней из своей детсадовской группы, нарядная, лет четырёх, – смотри, я нарисовала тебе!» Она берёт в руки лист, неровно вырванный из альбома – клочья с одной стороны торчат зубьями. «Тут всего много, – Соня улыбается, обнимает её ноги, – и птички, и зверьки, посмотри. Ты принесла мне воды? Умираю пить хочу!» Полина рассматривает рисунок: похожая на палочку регулировщика берёза, вокруг – огненные листья, они не на ветках, а висят в воздухе. На верхушке дерева сидит птица, а внизу, на золотом ковре, змея…
Полина поднялась с кровати, подошла к окну. Она ещё ощущала прикосновения Сониных ручек из сна.
Каморка, в которую поселил её Яртышников, площадью была метров восемь, с видом на пыльную улицу Гурзуфа. Часы на аптеке показывали шесть утра. Разбитое колено болело. Если бы всё пошло по их с Соней плану, она выбирала бы жильё придирчиво: чтобы и море поближе, и чисто, и тихо, и внутренний дворик.
Сейчас же – всё равно. Нужно продолжать поиски. Она подковырнула спёкшуюся кровь на порванных джинсах, продела в штанину ногу. В дверь кто-то постучал:
– Шуршишься уже, вот я и пришла знакомиться. Ты и есть та мама?
В комнату вплыла полная дама. Увидела Полинино колено, вытерла о передник руки:
– Вася за тебя попросил позаботиться, он юноша неплохой. Сиди. Зелёнку принесу.
Дама вышла. Где-то недалеко забряцало, завозилось, зазвенело.
– Вы знаете Василия Викторовича, – сказала Полина, когда та вернулась и грузно опустилась перед ней на одно колено, будто собиралась просить руку и сердце.
– Защиплет – дуй. – Хозяйка протирала ссадину влажной ваткой. – Он кумы моей племянник. Я Рэна. Поживёшь у меня, пока дитя не найдёшь.
Колено сильно щипало, но боль была даже приятна.
– Я слышала вчера её крик, Рэна, – поколебавшись, сказала Полина, – она жива.
– Жива, жива, и я верю. Нет ещё беды. Пойдёшь в лес, отыщешь, а я отогрею. Но сначала поешь. Тебе силы через еду копить надо. На твои силы дитё надеется. Здесь подержи.
– Хорошо. – Полина скривилась, перехватив бинт. Та ловко перевязала ей колено.
– Хорошо – подержу или хорошо – поем? – уточнила хозяйка.
– И то и другое, – сказала Полина.
Обрадованная, что гостья согласилась позавтракать, Рэна бросилась накрывать на стол. Полина оделась и спустилась вслед за ней на маленькую кухню. На газовой плите булькал чайник, дверь в коридор была открыта – точно так же, как и дверь на улицу. Полина присела за стол и смотрела через два проёма, как прыгают на асфальте пятна от листвы.
– Скоро Гришаня придёт, тебя в курс ставить, – говорила Рэна, доставая из холодильника батон белого хлеба, сыр, докторскую колбасу и коробку с тортом, – участковый наш. Бери, бери любой кусок, абы побольше. Помнить-то, наверно, не помнишь, когда ела?
Рэна присела на край табуретки, уперев локти в стол, и посмотрела на Полину добрым коровьим взглядом:
– Душа за тебя рвётся. Ты кушай.
Полина откусила бутерброд – безвкусно, как поролон.
Где-то через полчаса действительно пришёл участковый – с косматой собакой, которая попыталась втиснуться в кухню, но Рэна всплеснула руками и выгнала пса из помещения.
– Ты её на улице к дереву приладь, – сказала она милиционеру.
– Это Хорта, – участковый привязывал поводок к перилам крыльца, – помощница моя.
Он протянул Полине шершавую руку:
– Григорий Вырин. Я занимаюсь поисками вашей дочери.
Полина посмотрела на стопку у него под мышкой.
– Допечатали ещё. – Григорий положил листовки на потрескавшуюся клеёнку.
Полина взяла в руки объявление. «ПРОПАЛ РЕБЁНОК». Размытая чёрно-белая фотография, на которой с трудом можно было узнать Соню, и описание: «Гамаюнова София Олеговна. 9 июня 1993 года ушла из спортивного лагеря “Агарес” и не вернулась. Рост 145 см, вес 35 кг. На вид 10–11 лет. Была одета в розовую ночную рубашку и красную кофту с изображением Минни-Маус. На ногах кеды. Всем, кому что-либо известно о её местонахождении, просьба сообщить…»
– Она тут на себя не похожа, – прошептала Полина.
– У тренеров была её разрядная книжка, мы фотографию оттуда взяли, – объяснил Вырин. – Другой не было. Снимок маленький, на документ, мы увеличили.
Полина поднялась, прошла в свою комнату.
– Я привезла её фотографии. – Она протянула Григорию снимки.
Вырин нерешительно взял их.
– Напечатаем новые листовки, – через паузу сказал он. – Полина Олеговна, она не могла к кому-нибудь поехать?
– Нет, – Полина мотнула головой, – я ращу её без отца, даже отчество своё дала. Родители мои живут в Иркутске. Больше никого нет. Исключено.
– Может быть, она убежала из лагеря, чтобы поехать к вам? Домой?
– Я предупредила соседку. Если Соня приедет, та позвонит Яртышникову. Если она хотела уехать, почему не взяла вещи? Не говоря уж о том, что ей достаточно было просто позвонить мне. Я бы её забрала.
– Понимаю. Но мы проверяем все варианты. Четыре спелеолога из палаточного городка добровольно согласились помогать и со вчерашнего дня прочёсывают пещеры. Она могла подняться в предгорье…
– Разве ваша собака не потеряла её след в лесу? – перебила его Полина.
– Да, но…
– Послушайте. Девочки мне всё рассказали. Они играли. Послали её ночью бежать до ворот. Она обещала им, что вернётся через три минуты. Там что-то случилось.
Вырин крутил перед собой чашку, которую поставила ему Рэна.
– Это новая информация, – произнёс он, – при допросе они говорили, что спали в момент исчезновения Софии.
Полина надевала рюкзак.
– Пойдёмте. – Она показала на открытую дверь, в проёме которой торчала лохматая голова Хорты.
Они вышли из дома и направились к лагерю мимо ранних купальщиков, спускавшихся к пляжу с полотенцами на шеях и циновками под мышками, мимо фонарей с расклеенными объявлениями о Соне, мимо пыльных сквериков, в которых дворники скребли мётлами. На повороте Хорта поддела носом Полинину руку, лизнула в ладонь, и Сонины прикосновения из сна ушли – Полина уже не могла восстановить в памяти, каково это – когда ребёнок обнимает твои ноги.
Старик понятия не имел, как открывать разломы. Когда Зейнеп впервые его увидела, она была молодой скогсрой, а лицо Ахвала уже тогда избороздили глубокие морщины.
У таких, как она, долгий век, у таких, как он, – век дольше.
Зейнеп знала, что старик подобен ифриту, что сбежал из тысячелетнего тиса. Знала, что носит он ещё одно имя, которым назван детский лагерь на берегу моря, похожий на маленький городок.
Было в Ахвале тёмное пламя, которого она боялась. Таилась в нём опасность. Старик сказал, ему ничего не известно. И Зейнеп поняла, что это неправда.
В инструкции написано было: та сторона лицевая, а эта, наша, – изнанка. На этой, как на водной глади, лишь отражается то, что происходит там. Так было всегда, и так – правильно. И только когда случается между мирами разлом, нарушается порядок. События начинают происходить тут, с изнанки. От них идёт искажающая волна по ту сторону. Сила, которая должна течь только лишь оттуда сюда, меняет своё направление. И начинается разрушение.
«Если же случается подобное у вас на веку, любые меры примите, чтобы убрать и разлом, и существо, его создавшее», – сказано на последней странице.
Предчувствие надвигающейся беды гнало Зейнеп в лес.
Быстро шла она, так быстро, как только могла, но всё же слышала: деревья по-прежнему молчат.
У третьего корпуса «Агареса» было два крыла: в левом жили мальчики, в правом – девочки. Крайние палаты занимали тренеры. Каждое крыло оканчивалось длинным помещением, по стенам которого тянулись бесконечные кабинки – с одной стороны туалетные, с другой – душевые. Под большим окном напротив входа располагалось шесть раковин.
Марта и Мишаевы устроились у последней: остальные были заняты синхронистками и девчонками из их группы по настольному теннису. Катя Письменова умывалась, стараясь не намочить чёлку. Она была очень сильной теннисисткой, хорошо, что старше их на два года, – на соревнованиях не пересекались. Оля Петрова с Лилькой Бессмертной только вылезли из душа. Света Ребрикова драила зубы остервенело, бегала к зеркалу, рассматривала, насколько чистые. Ей было целых пятнадцать.
Новая соседка подошла к их раковине. Они молча посторонились. Марта скосила глаза и увидела только волосы: рыжие, разные. Отдельные пряди скручены, как жгуты; другие – волнистые; третьи торчали прямо, как солома. Цвет был красный, как гранатовый сок, кирпичный, бежевый, почти золотистый. «На парик похоже», – подумала Марта.
– Что это у вас за чучело-мяучело? – спросила Ребрикова.
Новенькая замерла.
– Сами не знаем, – ответила Лизка, – а тебе что?
Ребрикова набрала в рот воды, прополоскала, сплюнула, вытерла губы вафельным полотенцем, которое лисьим воротником лежало у неё на плечах:
– Поздравляю вас, чё, – и ушла. За ней потянулись старшие.
Когда они остались в туалетах одни, Тина спросила:
– Как тебя зовут?
– Майя, – ответила девочка, – Пролетова. Меня папа тренирует обычно. Я в группы не хожу. А тут решил в лагерь отправить. Море, говорит. И чтобы форму не теряла.
– Все из этого лагеря драпают, а она приезжает. – Тинка убирала зубную щётку в футляр.
– У нас вон в корпусе никто не уехал, – парировала Марта.
– Чтобы форму не терять, нужно в ней же, в форме, спать, – сказала Лизка. – А то украдут. О, стихи получились.
– Всё как обычно, десять кругов! – Пашуля вертел свисток на указательном пальце. – Внимание, группа! У нас новенькая. Майя Пролетова.
Он медленно моргнул. Выражение лица у младшего тренера было таким, будто он видел новенькую впервые и сам не соображал, чего это он только что ляпнул.
– Пашуля сегодня какой-то странный, – шепнула Тинка Марте.
– Он и ночью такой же был, – шепнула в ответ Марта. – Когда эту, рыжую, привели.
– Прошу любить и жаловать, – неуверенно продолжал Пашуля, – живёт в третьей палате. Будет с нами до конца смены. В Москве она посещает секцию в спорткомплексе в соседнем районе.
Пролетова, всё это время смотревшая на младшего тренера в упор, опустила глаза:
– Очень приятно познакомиться!
Появление новенькой было встречено без энтузиазма. Возникло неприятное чувство: Соне Гамаюновой нашли замену. Дети хмуро делали разминку перед кроссом: приседали, крутили руками.
– Начали! – гаркнул Пашуля.
Мальчики встали в паре метров друг от друга на внешних дорожках стадиона – выпад на правую ногу, рука касается земли. Начальная поза для бега. Девочки заняли внутренние. Они двигались молча: у каждого человека в группе было своё место. Майя нерешительно встала за девочками.
Пашуля свистнул, и они побежали.
Группа шла ровно, наматывая круги. Парни метров на шесть обгоняли девчонок. Олег Беспалов и Лёша Боякин всегда лидировали по бегу – как спринтеры, первыми завершали кросс, а потом ждали остальных. За ними шли Миша Холмов, Саша Сухофруктов и Митя Верёвкин – они были помладше. «У нас просто ноги короче», – отшучивался Холмов. Марта с Лизкой бежали в середине, за Ребриковой, Письменовой и Петровой. Группу девочек замыкали Тинка с Лилей Бессмертной.
Новенькая не могла держать общий темп группы. Она раскраснелась. Бежала неровно, перепрыгивала телом с одной ноги на другую. Громко и натужно дышала ртом. Губы на перегретом лице стали похожи на засохшие апельсиновые корки. Вскоре она отстала от ребят на два круга. Когда все, кроме неё, закончили, она начала просить о пощаде:
– Павел Николаевич, можно я больше не буду бегать?
Пашуля лишь помотал головой. Вид у него стал бодрый, обычный.
– Павел Николаевич… – Новенькая пыталась поймать его взгляд, но бесполезно: Пашуля смотрел в другую сторону.
– Пролетова, молчи и беги! – рявкнул он. – Три выдоха – один вдох. Не два круга, а хотя бы один.
Группа смотрела на неё и раздражённо ждала. Все хотели есть. Марта искоса глянула на Ребрикову. Та сжала губы до белой нитки. Нехороший знак.
Три непроизносимые вещи. Первая – Соня страдает. Вторая – образовавшаяся от отсутствия дочери пустота. Третья – Соня умирает прямо сейчас.
Минуты капали одна на другую; Полина теряла и обретала надежду. То ей казалось, что ещё можно спасти дочку. Потом: нет, уже поздно. Потом: сейчас! Вот сейчас, если бы она её нашла. И снова: нет, нельзя. Точно поздно. Минуту назад всё было исправимо. А теперь время упущено. И опять надежда: счёт на секунды, она ещё жива.
«Я схожу с ума».
За день они с Выриным обошли все поисковые группы. Несколько женщин из города взялись клеить новые объявления. Тренеры выходили в лес, прочёсывая квадрат за квадратом. Береговая служба сообщила, что за последнюю неделю утопленников найдено не было, и это была хорошая новость. Полине казалось, что все эти хождения – только потеря времени. Ноги возвращали её к тому месту, где Хорта потеряла след.
Полина упёрлась в берёзу лбом. Ей так хотелось ещё раз услышать Сонин голос. Но она больше ничего не слышала – только шелест маленьких листьев, похожих на серебряные монеты.
Полина отпрянула от ствола. Потом, чтобы убедиться в своей правоте, обошла поляну кругом. День был безветренный и жаркий. Деревья в солнечном мареве стояли недвижно. Листья на берёзе шевелились.
Полина протянула руку к самой изящной, тоненькой ветке. Листья перестали шевелиться.
– Соня? – спросила она.
Шелест. Тишина.
– Если это ты, пошевели листочками и перестань.
Берёза пошумела и перестала. Тишина казалась гулкой и объёмной. Полина опустилась на корточки и заплакала.
– Давай так, – она говорила и видела себя со стороны: всклокоченная сумасшедшая в рваных джинсах, разговаривающая с деревом, – если «да» – пошелести один раз. Если «нет» – два. Поняла?
Шелест. Тишина.
Она вскочила, в волнении поднимая и опуская к лицу руки.
– Господи! Как в той сказке, что ты рассказывала девочкам? Превратил колдун мальчиков в дубки… что я несу… Давай я буду задавать вопросы, а ты мне отвечай. Сонечка, доченька, это правда ты?
Шелест.
– Ты жива?
Шелест.
– Что я могу сделать? Как тебя вернуть?
На берёзке не трепыхнулось ни листочка.
– Всё сходится, – бормотала она, растирая лицо, – собака дальше не пошла. Ты не исчезла, ты здесь. Вот и запах твой тут закончился. Я же ещё тогда это поняла, но с утра подумала – безумие. – Она посмотрела на берёзу. – Ты же голодная. – Полина засуетилась, снимая рюкзак. – У меня тут… сейчас.
Она вынула из фольги Рэнины бутерброды и попыталась приладить их на ветку. Круглые куски колбасы выпадали из хлеба, застревали в листьях. Полина сняла их, положила под корень. Шматок сыра плавно сползал по бугристому серо-белому стволу.
– Что я творю? – Полина с любовью смотрела на берёзку. – Твоя мама сошла с ума. Бутерброды! Тебе нужна вода, – она огляделась, обращаясь к остальным деревьям на поляне, – вам всем нужна вода. Пресная.
Она погладила берёзу, поцеловала ствол:
– Я за вёдрами, милая. Принесу вам столько, сколько смогу. А потом уж отсюда никуда. Я больше тебя не брошу. Прости меня. Прости.
Лес никогда не верил огню. Лес верил воде.
Старуха пришла к сьоре – так называл древесный народ водяных. Этот сьора много лет в Обществе служил, а теперь по старости лет удалился, Ахвала вместо себя оставив. Зейнеп села на берегу и воззвала:
– Здесь ли, Демерджи? – опустила в реку сучковатые пальцы. Вода была ледяная, на жаре резала как лезвие.
Он приплыл быстро.
– Приветствую тебя, скогсра, – казалось, шум воды сам собой складывается в слова.
Демерджи посмотрел на неё. Глаза его блестели камушками на дне.
– Расскажи мне про разлом, – попросила старуха.
Он подплыл ближе: белёсый, склизкий. Прозрачные волосы чуть заметно колыхались. Говорил он лишь из-под воды, потому что на воздухе издавать мог только крик.
– Что ты знаешь про него? – спросил он.
– Ничего. Чую лишь, что есть он.
– Кто-то прошёл сквозь мембрану, – задумчиво сказал Демерджи. И повторил: – Кто-то.
– Кто может такое? Ифрит?
Демерджи покачал головой.
– Ни человеку, ни скогсре, ни сьоре, ни ифриту не подвластно такое, – ответил он, – ни глина, ни дерево, ни вода, ни огонь не могут пройти туда без проводника.
– Проводника? – вздёрнулась Зейнеп. – Кто может быть им?
– Давно их не было на Земле, – продолжал сьора, – а те, кто рождался, не жили долго. Убивали их ещё детьми, ибо боялись.
– Демерджи, будь добр, скажи мне, кто такие они. – Терпение старухи заканчивалось, и ей стоило немалых усилий оставаться почтительной. Но если она не будет вежлива, ничего не получит от него. Лишь почувствует грубость сьора, растворится в журчании, погрузится в волны.
– Смесь, – ответил он.
– Смесь? – переспросила старуха.
– Ты знаешь правила, – Демерджи прикрыл глаза, – это разрешено только вам, ибо нет среди вас мужчин. Скогсра рождается от лесной матери и человеческого отца. Вам можно, но только не остальным. Ни воде, ни огню, ни камню, ни воздуху нельзя с людьми сочетаться. Не могут они это сделать по природе своей. Союзы эти редки. Те, кто хочет переступить природу свою, должны заплатить большую цену существам с мёртвой земли. Браки такие бесплодны. Но всё же иногда в них рождаются дети, и обладают они редкой силой. Однако и этого мало, чтобы открыть разлом. – Он замолчал.
Старуха ждала. Ей не следовало его торопить. Она знала, что, если произнесёт сейчас хоть слово, Демерджи исчезнет, не закончив рассказ. Час ждала она, пока он задумчиво колыхался в ледяной воде быстрой реки. Тишь всколыхнул лёгкий ветерок, поползли по небу облака. Набежали из-за горы тёмные тучи.
– Ищи близнецов, – наконец прошелестел он, и слова его первыми каплями дождя упали на её голову. Зейнеп увидела, что Демерджи уплывает, плавно оттолкнувшись ногами, каждая из которых оканчивалась рыбьим хвостом. – Близнецов, рождённых в запретном браке.
– Как? – Старуха вскочила и что было сил побежала за ним по берегу. Получалось у неё не очень быстро, Демерджи ускользал из виду. – Как мне их искать?
– Один из них живёт тут, второй – там, – услышала она уже издалека. – Они не могут вместе и не могут порознь. Их тянет. Найди их…