Глава 2 Полина
Этот день был худшим в Мартиной жизни. Тренеры объединились в группы поиска, милиционеры с собаками прочёсывали горы. А их с Мишаевыми допрашивали, допрашивали и снова допрашивали.
Она поняла, что с Соней на самом деле случилось что-то плохое, когда Яртышников вбежал к ним в палату в тёмно-синем халате, похожий на птицу с взъерошенными крыльями. До этого Марте казалось, что вот-вот Соня придёт. Вот сейчас, ещё пять минут, и они увидят тоненькие руки на подоконнике, а за ними – косматую голову, кудри на которой за день превращались в мочалку, расчёсывай не расчёсывай – бесполезно.
– Я пойду на поиски, – слышала она угрюмый Тинкин голос.
– Тут сидеть, я сказал! – Грохот хлопнувшей двери, удаляющиеся шаги Василия Викторовича.
Она увидела, как Тинка бьёт кулаком по стене – мелко и зло, Лиза пытается обнять её сзади, но Тинка отталкивает сестру, и Лиза плачет. А потом Марта закрыла глаза.
Наутро в лагерь пришёл участковый по фамилии Вырин. Его овчарка по кличке Хорта взяла Сонин след от окна.
Марта слышала, как Вырин, круглый и лысый, будто мячик для настольного тенниса, рассказывал Яртышникову: Соня сама дошла до ворот и покинула лагерь. Но по лугу, который находился через дорогу от ворот «Агареса», её, скорее всего, кто-то уже волочил – на земле нашли две борозды, предположительно от Сониных пяток. Следы девочки обрывались в лесном предгорье, в полутора километрах от лагеря. Хорта дошла до небольшой полянки в сосновом бору, понюхала деревья, гавкнула пару раз и села.
Отказалась продолжать поиски.
Когда девочки плелись на пробежку, Марте казалось, что на них пялится весь лагерь. Тинка теперь была постоянно злой, а ведь раньше они смеялись до колик и Марта думала: «Это лучшее лето ever». Пашуля с Яртышниковым весь день сменяли друг друга – один уходил с поисковой группой в горы, другой рассеянно проводил тренировки.
Марта смотрела на свои мелькающие ноги во время кросса, слышала мерный стук шариков, приседала, отжималась, бегала челноком, а в голове была только Соня в своей кофте с Минни-Маус. Если бы не их глупое пари… А они даже не сказали никому правды. От этого было как-то особенно тяжело.
Ей казалось странным, нелепым, неправильным, что море продолжает шуметь. Солнце – светить. Что наутро открывается столовка и детей – всех, кроме Сони, – кормят завтраками. Она злилась на себя, что всё так же хочет обыгрывать одногруппников в теннис, смеяться, спать и купаться, как обычно. А ведь «обычно» закончилось два дня назад. Сбылись Тинкины страшилки – пришёл человек с чёрным лицом и забрал Соню. И теперь они живут по-новому – в мире, где вместо Гамаюновой обклеенные её фотографиями столбы. А самой Сони, может быть, больше не будет никогда.
Ходили слухи, что «Агарес» могут закрыть.
– Ты уверена?
– Абсолютно. – Марта оперлась о стену плечом и крутила пальцем провод. – Бабуль, мне тут хорошо.
Разговаривая, она выглядывала в окно – отсюда была отлично видна площадка для транспорта. Из приехавшего автобуса, красного, с белыми полосками на боку и надписью «ЛиАЗ», выходили люди. «Наверное, сотрудники лагеря, опоздавшие к началу смены», – мельком решила она. Маленькая толпа собралась у передней двери – это была очередь на вход. Самые тревожные из родителей уже успели доехать до «Агареса», чтобы забрать своих детей. Они пихались и торопили выходящих, будто территория лагеря была заминирована, а автобус, высадив пассажиров, тотчас же дёрнет с места, забыв их тут навеки. Чуть поодаль, окружённые чемоданами и рюкзаками, стояли их дети.
– Я выеду первым же поездом, – в трубке потрескивало, и Марте казалось, что она слышит звуки родной квартиры: радио на кухне, шум машин из открытого окна, шкварчание плиты.
– Не нужно никаким поездом, я остаюсь, – сказала Марта, но бабушка её не слушала:
– Отца твоего потеряла… если что-то с тобой… не переживу… ох, ох… гарь по всей кухне…
– Что?
– Блин подгорел. Тётя Эмма должна завтра зайти, не могу же я с пустыми руками…
Раз бабушка готовит на стол, значит, никуда ехать не собирается.
– Я говорю тебе, не переживай, – ещё раз сказала она, – у меня всё в порядке. Нас тут теперь охраняют знаешь как!
– Бедная моя девочка, господи, как подумаю, утащили из твоей палаты, – запричитала бабушка.
– Бабуль! Она сама ушла за ворота. – Марта осеклась: в дверях административного корпуса стояла Сонина мама. «Она приехала на этом автобусе», – мгновенно поняла Марта.
– Обещай мне, что не будешь одна выходить из лагеря! Клянись!
– Я перезвоню, хорошо? – Марта не отводила от женщины глаз. – Пока. Целую тебя. Не приезжай. Тёте Эмме привет.
Она положила трубку на аппарат, поправила провод.
– Здравствуйте, Полина Олеговна.
Полина теребила ремешок сумки. Волосы, такие же как у Сони, были неаккуратно убраны в хвост.
– Марта. – Она неуклюже опустилась на колени. – Расскажи мне, что случилось. Умоляю тебя.
Девочка заплакала.
Зрительный контакт – это всё, что им было нужно. Они никогда и ничего не говорили вслух.
Слуга сказал ему: они скоро придут.
Оба были очень слабы. Тысяча лет в тисе лишила их сил. Девчонка дала немного, и всё это пришлось потратить на скогсру. Но он не жалел: он отомстил. Он специально не убил Веру. О, смерть была бы слишком легка. Теперь она вечность будет страдать внутри дерева, бессильная, без шансов и надежды выбраться. Её постигла его участь, и это было справедливо.
Так думал он, лёжа на земле, закутавшись в кофту девчонки. Целую ночь и целый день проскитались они по лесу, питаясь животными. Под вечер запах привёл их в лагерь. Тут были дети. Много детей. Конечно, он понимал, что побег их уже обнаружен и за ними началась охота. Находиться в лагере было опасно, очень опасно. Но ему нужна была еда. Много еды.
Он прятался в кустах и ждал.
Наконец он услышал голоса: люди шли, и их было много. Каких-то он уже знал, как называют: садовник, тренер. Какие-то были новые. Он пополз за ними. Мужчины что-то говорили, иногда смеялись. Кто-то из них поджёг палочку, втягивал в себя дым. Некоторые несли большие ёмкости с вещами.
Он ждал. Он не мог напасть на толпу.
Стемнело, когда все ушли и остался один. Задумчиво стоял человек на дороге, а потом шагнул к кустам.
Он быстро оглянулся – в здании позади него зияла темнота открытой двери. Оттуда несло сыростью и гнилью. Слуга сказал: ступеньки ведут вниз и там никого нет. Подвал.
Напали они молниеносно. Ноги человека подогнулись, от боли тот потерял сознание, не успев вскрикнуть. Он стащил человека по лестнице вниз. Голова человека стучала о каждую ступеньку. Слуга наверху закрыл дверь, а потом спустился к нему.
Начали пить. Он чувствовал, как бегут, как наполняют его силы. Как переходит в него жизнь и как она вкусна. Многим наелся он: памятью человека, знанием окрестностей и нового, непривычного ему языка. Человек был молодой, высокий. Им хватило сполна. А когда человек закончился, он сам принял облик человека.
Пока мы поживём в лагере, сказал он слуге. Здесь много детей. У них сладкие силы. Мы заберём столько, сколько нам понадобится. Но убивать больше не будем, чтобы не обнаружить себя. Мы должны быть осторожны, если хотим вдоволь наесться. Поэтому сейчас нам нужно к морю – избавиться от трупа и кофты.
Они шли по тропинке меж закрывшихся цветов, кустарников и камней. Возле заброшенной детской площадки повернули вправо.
– Ещё немного, – сказал Яртышников.
Луч фонаря Василия Викторовича высвечивал ровный жёлтый круг – бегущая под ногами трава. Полина держала Сонину футболку, вдыхала её запах: пшеница, морская соль, молоко. Так пахла дочкина макушка в роддоме. Слёзы высохли, бороздки стягивали щёки. Последний раз она плакала час назад, вместе с девочками в палате, разбирая дочкины вещи. Марта Веснова призналась ей про страшилки: как все они рассказали настоящие, а Соня – сказку. Детскую. Как она на спор пошла до ворот и не вернулась. Тина Мишаева слушала тихо, а потом зарыдала, утираясь кончиком толстой косы. Повторяла: «Мы не хотели». Что она могла сказать этим девочкам? Утешить их? Они были расстроены, но они были живы. Они плакали, но они плакали, сидя в тёплой комнате, сытые после ужина.
– Вот тут. – Яртышников остановился возле сосны, направил фонарик на небольшую поляну. Луч прыгал по стволам деревьев. – Собака села, потеряв след.
Оцепенение, в котором она пребывала после звонка из лагеря – пока собиралась, пока ехала – в метро, в поезде, на автобусе, содралось с неё.
Полина шла по хвойным иголкам, как по стеклу: больно. Больно. Больно.
– Жила-была женщина, и было у неё три сына, – пробормотала она.
– Что, простите? – спросил Яртышников.
Она пожала плечами:
– Ничего.
Громкий крик резанул живот:
– МАМА!
– Соня! – Она вскинулась на голос, но сразу остановилась, потому что поняла, что не знает, в какую сторону бежать. – Вы слышали? – Полина глянула на Яртышникова. – Это Соня! Она кричала!
Василий Викторович не смотрел на неё.
– Вокруг тихо, – сказал он.
– Вы мне не верите, да? Думаете, такое может показаться? Она кричала, поняли? – Полина схватила его за локоть, тут же отпустила и неуверенно побежала в темноту, прочь от Яртышникова с его фонариком и жалостью.
– Куда вы? – Василий Викторович бросился за ней.
– Соня! Сонечка! – Она металась, не разбирая дороги. – Я здесь! Ты где? Откликнись!
Ветки хлестали по рукам и лицу, оставляя розовые полоски на коже. Полина зацепилась за корень, упала. Порвала джинсы, разбила колено. Ссадина на колене горела свежим огнём. Яртышников крепко схватил её, поволок назад.
– Тише, – как с маленькой, говорил он, – всё хорошо, всё будет хорошо.
Полине захотелось вывернуться и дать ему пощёчину, но сил не было.
– О чём вы? Что будет хорошо?
Василий Викторович прислонил её к берёзе и наклонился поднять фонарик.
– Мамочка, – Сонин голос звучал тише, но ближе.
Полина посмотрела на дерево.
– Жила-была женщина, и было у неё три сына, – снова сказала она.
– Полина Олеговна, – начал Яртышников.
– Жила-была женщина, и было у неё три сына! – повторила она громче. – Тут сплошь южные деревья, да ещё и хвойные. Кипарисы, сосны. И берёза. Берёза, понимаете?
Василий Викторович молчал.
Полина обняла дерево одной рукой, а другой оглаживала ствол.
– Я слышу тебя, – сказала она, – слышу тебя.
Её пальцы ходили туда-сюда по берёзовой коре: она рисовала брови, глаза, нос и губы.
Старуха смотрела на инструкцию. Инструкция эта тридцатью рукописными страницами лежала под стопкой книг на полу возле печи много лет, и никто её не трогал. Всё, что знала о ней Зейнеп, знала она от бабки да из сказа о разлучении ифрита со слугой. Бабка говорила, что существует ещё один мир, похожий на наш, – хочешь верь, а хочешь нет. Два мира разделяет мембрана, похожая на барабанную перепонку. Когда закончилась Великая Битва, ифрита заключили в тис, а слугу его, медведя, отправили туда, за перегородку. Входы-выходы замуровали – ни одной живой душе не пройти из нашего мира в тот. За тем, чтобы проходы больше не открывались, испокон веку следило общество одно, а у бабки Зейнеп да у рода Таллемай был с ним уговор: ифрита в заточении тиса держать, тайну про другой мир хранить.
Клан сосновых Таллемай когда-то был обширен, но сейчас от него осталась только Вера и её дочь. Вера заставляла ифрита существовать в облике тиса, а про другой мир ей сказано не было: Ахвал в своё время не велел. Он и был из общества того, что следило за порядком.
Старуха медленно вела пальцем по первой странице: «Общество по Охране Равновесия» (ОпОРа), инструкция по распознанию разлома». Странным, сложным языком написано было, сухим, как сломанные ветки.
«Коли вышло из берегов да разверзлось, следи за теми вещами, что тревожат. Травы да кусты смертельные на месте разлома из земли лезут, а деревья шум свой прекращают».
Дочь Веры сбежала из дома. Где она теперь – неизвестно. Старуха говорила с их мужчиной по телефону – тот отвечал медленно, сонно. Сказал, что девочка «уехала с мамой на море». Он произнёс это равнодушным, бесцветным тоном. Старуха не сомневалась: девочка одурманила отца и ушла на поиски матери. Значит, она должна быть где-то здесь, в местных лесах. Один на один с ифритом. Полная страха и злости.
Тревога отвлекала старуху от чтения.
«Много растений ядовитых появилось. Аконит, безвременник, пятнистый болиголов, красавка, белладонна, вороний глаз. Много, очень много за день выросло. Звери ушли дальше в горы».
Хлопнула входная дверь, занавески на окнах затрепетали от сквозняка. Она оторвалась от ветхих страниц. С вопросом глянула на вошедшего.
– Ничего. – Старик подошёл к изразцовой печи, рассеянно посмотрел на ветвистую иву, что была изображена на её боку.
– А скогсры? Ищут?
– Скогсры ищут. Деревья молчат. Онемели словно. Ни мамы, ни дочки.
Старуха встала, налила гостю чаю. Насыпала в пиалу изюма и кураги. Поставила на столик перед печкой. Старик задумчиво взял чашку, кинул пару засушенных виноградин в рот.
– Сотни лет земли эти были спокойны, – сказал он, – а сейчас, чуешь ты? Не только тис, не только Вера и дочь её. В лагере детском пропал ребёнок. Но мало этого…
– Чую, – перебила его старуха. – Всё в движение пришло. Порядок нарушен. И с каждым днём хуже становится. По капле, по маленькому шажку…
– Что это? – Он увидел на полу инструкцию.
– Инструкция ОпОРа твоего. – Старуха взмахнула листками.
– Не знал я, что у тебя есть такое.
– От бабки досталось. Все признаки налицо, что кто-то открывал разлом, Ахвал. Знаешь ли ты, кто это был и каким способом он мог это сделать?