Скандинавская линия «НордБук»
Kristina Sandberg
EN ENSAM PLATS
NORSTEDTS
The cost of this translation was defrayed by a subsidy from the Swedish Arts Council, gratefully acknowledged
Published by agreement with Norstedts Agency
Перевод co шведского Ольги Костанда
En ensam plats © Kristina Sandberg,
first published by Norstedts, Sweden, in 2021
© О. Костанда, перевод на русский язык, 2023
© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2023
Издательский дом «Городец» благодарит за оказанную помощь в выходе издания независимую частную российскую производственную компанию «Праймлайн» (www.prime-l.ru) ПРАЙМЛАЙН: КОМПЛЕКСНЫЙ ЕРС-ПРОЕКТЫ
Кажется, у мамы рак.
Август 1997 года, остров Утё. Теплые дни, вечера, ночи. Три недели, и каждый день – жаркий сухой ветер. Двадцать восемь градусов, тридцать, тридцать два. Вода в Балтийском море у острова Олё прогрелась до двадцати пяти градусов. Мы катим на велосипедах среди стрекоз, бабочек, чертополоха и кустов малины. Ни ливней, ни гроз. По вечерам в игрушечном домике (так Матс называет покосившуюся избушку на камнях, где столько симпатичных безделушек, что мы с нашим скромным багажом едва помещаемся, где на крохотной кухоньке ютятся газовая плитка и холодильник на газу) мы слушаем «Love Songs» Дасти Спрингфилд. И «Dusty in Memphis», наверное, тоже. Первое лето. По утрам мы пишем, после обеда отправляемся на Олё. Дни похожи как близнецы. Настоящий рай.
Но сердце снова пронзает предчувствие – у мамы внутри растет опухоль. «Не думаю», – говорит Матс. Или советует позвонить маме? Не знаю, откуда столько настойчивости в голосе. Пару дней спустя мы идем мимо телефонной будки в Кюрквикене – или в гавани? – я звоню маме, она берет трубку. Говорит:
– У меня в груди нашли узелок и сразу записали к хирургу.
Писать можно обо всем – и ни о чем. Я действительно хочу вернуться на три года назад?
Или лучше просто стереть это время из памяти.
Май 2016 года. В глазах других я совершенно не выгляжу уставшей. Внешне я бодра. Как всегда. Скоро станет легче. Я взрастила внутри себя чудовище, рабочую машину. Никогда не отдыхаю. Уже два года я езжу по стране и рассказываю о своей героине Май, о домохозяйке как концепте и об устройстве общества. Всего около трехсот выступлений. Как за деньги, так и нет. Соглашаюсь на бесплатные встречи с читательскими сообществами, но в основном выступаю с лекциями в библиотеках по всей Швеции. Я рассуждаю так: это никогда не повторится. Такая востребованность. Не думаю, что сумею написать хотя бы еще одну вещь, которую благосклонно примут и читатели, и критики, к тому же на тему, давно ждущую своего часа. Как это получилось с трилогией про Май. Эпоха, которой и раньше отводилось место в гендерных исследованиях – то есть знаний было достаточно, но, чтобы охватить широкие массы, потребовалась форма романа. Именно поэтому так важно не упускать момент и встречаться с моими читателями. Почти с каждого выступления в памяти что-нибудь сохраняется: будь то разговор, вопрос, встреча с неравнодушным человеком – все в копилку бесконечной истории о жизни женщины во времена «дома для народа». Столько вариаций на тему судьбы Май в прошлом, и вместе с тем присутствие Май в сегодняшнем читателе.
Мне доводилось сталкиваться и с озлобленностью, и с острой критикой. Приходилось принимать и прорабатывать резко негативную реакцию на Май. На меня. Читаю статью: «Май не просто раздражает автора, но и вызывает презрение». Я пишу это, чтобы показать, как влияет на восприятие мнение других; разве может выдуманный персонаж, герой романа, вызвать такой гнев, такое непонимание условий иного времени? Джамайка Кинкейд[1] просто пожимала плечами, отвечая критикам: «Ну почитайте что-нибудь другое. Неужели в процессе написания книги я постоянно должна думать, каковы представления о приятном и неприятном у конкретного читателя или критика? Может, мне у них еще разрешения спрашивать?»
Я отвечаю. Как правило. Объясняю, почему нет никакого антифеминизма в том, чтобы сделать Май сложным персонажем, беспокойной самоедкой – когда от домохозяек требуется излучать счастье и гармонию, задвигая подальше гнев, тоску, недовольство, неуместную страсть, эйфорию. Рассказываю, что право на аборт было очень ограниченным, а работа по дому отнимала все время и силы. А еще явно не хватало детских дошкольных учреждений. Я доказываю, что мужские персонажи вполне могут быть отрицательными, никто не удивляется и не ужасается. Объясняю это вновь и вновь. Весной 2016 года появляется чувство, что я на грани. Если не сбавить темп, я сломаюсь. При этом ловлю себя на том, что опять принимаю то одно предложение, то другое. Среди них есть куда более интересные проекты, чем очередное выступление о Май. Круглый стол по фильму «Персона» на Бергмановской неделе, тексты на заказ для антологий, предисловия, рецензии. Все это так интересно… Вот только я ужасно устала.
Прекрати! Пульсирующая боль пронзает плечо, пальцы на правой руке немеют. Матс быстро убирает ладонь с моей груди, говорит: «Что это? Я что-то нащупал!»
Я отворачиваюсь, поджимаю ноги и натягиваю одеяло. Мы только что занимались любовью. Я пропустила последнюю маммографию. Была записана на рентген в октябре 2015 года. Забыла, уехала из Стокгольма. Теперь уже май. За это время в календаре не нашлось ни одного дня, на который можно было бы назначить обследование. Я постоянно куда-то бегу. Что-то несу. Вокзалы, задержки поездов, провинциальные гостиницы. «Боже мой, как тебе повезло, живешь в отелях, так классно, вот это работа!» Да, пожить в отеле здорово – когда ты в отпуске. А если приезжаешь один и по работе – совсем другое дело. День за днем. Новые гостиничные номера. Новые кровати, подушки, шум кондиционера, тонкие стены, громогласные компании командировочных в коридоре. Ледяные или, наоборот, раскаленные батареи. Как будто каждый день меняешь место работы и приходится вливаться в новый коллектив. Всякий раз новая библиотека, новое контактное лицо, новая публика и новый гостиничный номер – или полуночное возвращение на Центральный вокзал Стокгольма. Мертвое время, межвременье. В те часы, когда пора бы уже выписаться из отеля, но пока нельзя – попытки распланировать командировки, чтобы не было накладок. С одиннадцати до трех. Ожидание на пустых перронах и остановках. Дождь, ветер, снег, мороз, тьма. Солнце. Коммивояжер от литературы. Неудивительно, что разъездные агенты не упускали возможность выпить бокальчик по вечерам. Наверное, они и сейчас так делают. Но после вечерних выступлений все рестораны в провинциальных городках обычно уже закрыты. В лучшем случае работает какой-нибудь сетевой продуктовый магазин. Арахис, фрукты, йогурты, конфеты. Адреналин по-прежнему зашкаливает. Не уснуть. Все прошло хорошо? Я не слишком резко ответила на вопрос, была ли Май когда-нибудь счастлива? Не забыла ли я рассказать о проекте «Фильмы для домохозяек»[2]? А та дама, что так волновалась, когда благодарила и просила автограф, не обошла ли я ее вниманием? Не слишком ли скомканно вышло? Мысли крутятся в голове. Как у Май. Мне становится стыдно: вряд ли я играю настолько важную роль в жизни читателей, что каждая мелочь имеет значение. И все-таки сама мысль о том, что моя работа недостаточно хороша, невыносима. Разговоры по телефону с Матсом и девочками под монотонные звуки гостиничного телевизора – скучаю по ним, мечтаю оказаться рядом, понимаю, что без меня им тяжело, пытаюсь компенсировать свое отсутствие поздним звонком. Эстрид всегда спрашивает, не могут ли они с папой приехать за мной на машине. Сколько ехать от Ханинге до Гётеборга, Дальбю, Оселе, Бодена? Она отмечает в календаре ночи, когда меня нет дома, ставит крестики. Я отвечаю все суше, мечтаю завершить разговор, повесить трубку, хочу поспать, отдохнуть, чувствую себя опустошенной, обессиленной. Но домой смогу попасть только завтра. А дальше – новая поездка… Раз уж взвалила на себя обязательства, приходится их выполнять. Представляю, каково было бы организаторам, если бы я все отменила в последний момент. Они распространили анонсы, забронировали отель, возможно, продали дорогие билеты. Скоро ко мне перестанут обращаться. Премию Августа Страндберга получают другие писатели, вот они и будут востребованы. Еще немного, и я смогу отдохнуть. Впереди череда долгих пустых дней дома. Скоро.
Вернувшись, стираю, убираю, оплачиваю счета, занимаюсь административной рутиной, планирую поездки и выступления. Квитанции, железнодорожные билеты. Отвечаю заказчикам на полгода вперед, рецензирую, пишу предисловия. Интересно, Давид Лагеркранц[3] сам занимается административной работой, устраивая свои турне? А Карл Уве Кнаусгор[4]? Или это делают только Хорошие Девочки? Носят книги, организуют продажи. Отвечают на сотни писем. Иногда их бывает по двадцать штук по поводу одного выступления. Под конец мне просто хочется кричать. Особенно когда я получаю мейл, в котором явственно читается требовательное раздражение: «Не могли бы вы в ответном письме прислать название доклада и краткую биографическую справку, а также рассказать, о чем будете говорить? Буклеты должны уйти в печать завтра в 11.00. Будьте добры, напишите как можно скорее, во сколько вы прибудете в библиотеку, и сообщите, нет ли у вас на что-нибудь аллергии».
Но до этого выступления еще девять месяцев! Я прибуду вовремя, аллергии у меня нет, если чем-нибудь угостите – буду рада. Еще у меня нет ни кричащего заголовка, ни слайдов, я просто собираюсь рассказать о жизни домохозяйки в эпоху «дома для народа». Единственное, о чем я прошу, – чтобы мне купили билет в «тихий» вагон. И дали какой-нибудь микрофон. Я постоянно испытываю стресс, чувствуя беспокойство организаторов – вдруг мероприятие пройдет неудачно? Разумеется, я понимаю – это их работа. Откуда им знать, что в моем почтовом ящике лежит еще сотня писем от организаторов других выступлений и я просто физически не могу ответить всем сразу.
Неужели я еще буду зацикливаться на ноющей боли в груди? Болит-то не постоянно, а только если нажать вот так, посильнее. Ведь можно и не нажимать. Скоро мы поедем в Англию. Как только я проведу последнюю в этом полугодии встречу – в финском Паргасе. Когда наш запущенный сад украсит июньская зелень. Я составляю списки. Сборы, уборка. У девочек последние дни в школе. Если записаться на маммографию сейчас и окажется, что нужно дополнительное обследование, поездку в Англию придется отменить. Корнуолл. Как Матс о нем мечтал. Мы сняли дом в поселке, где обычно проводила отпуск фолк-певица Сэнди Денни. Сейчас Матс пишет о ней роман. Точнее, в основном об ее отце Нэйле, который пережил жену и обоих детей. Запишусь потом. В июле. Я ведь хорошо себя чувствую! Просто перетрудилась. Но если оглядеться, таких как я немало. Скоро. Скоро отдых.
Я не хочу об этом писать. Уже слышу жалобы, нытье привилегированной. Но что делать, если я не могу писать ни о чем другом? Когда связь с вымышленным миром обрублена, когда голос, переносивший меня в другое измерение, умолк. Как объяснить… благодарность и радость от успеха трилогии о Май. Беседы с читателями, их отклик. Я чувствую себя одним целым с благодарной публикой. Да, я пишу, но при этом всегда остаюсь читателем. Знаю, что тексты могут вызвать непреодолимое желание ответить. Или просто отдать что-то взамен, сказать спасибо. В моей жизни было несколько случаев, когда я с колотящимся сердцем осмеливалась подойти к любимому писателю, чтобы выразить свое восхищение. Никогда не забуду чувство стыда, которое меня одолевало, когда этот самый писатель коротко кивал, едва взглянув в мою сторону, и в лучшем случае произносил «спасибо», всем своим видом выражая досаду. Я все-таки хочу увидеть моего благодарного читателя, пока мне это по силам. Хочу, чтобы он знал – я принимаю его высокую оценку. Мы с читателем разделяем тот опыт, который дает нам чтение. И я бесконечно рада, что мои тексты продолжают жить в другом человеке. Но все же часть писем так и лежит без ответа. Я собираюсь ответить на них по-настоящему, вдумчиво, когда-нибудь потом.
В июне я сижу над предисловием к «Автобиографии моей матери» Джамайки Кинкейд. Одновременно с этим пишу текст для антологии о воспитании. Интересно, здорово, азартно. Как трудно отказываться от таких предложений. И невозможно работать кое-как. Good enough[5] – мы с Матсом часто говорим это друг другу. Термин «достаточно хорошая мать» (хотя должно быть, конечно, «достаточно хороший родитель»), придуманный Дональдом Винникоттом, применим почти во всех жизненных сферах. Но ему трудно соответствовать. Просто делать что-то достаточно хорошо… Постепенно «good enough» превращается в «выкладываться по полной».
Стирка, уборка, кипы бумаг, такой любимый, но такой заброшенный и грустный сад, дом со всеми мелкими неисправностями, недоделанный ремонт, полуразвалившаяся пристройка, неправильно переложенная кровля, под которой стропила впитывают влагу. Все эти заботы гонятся за мной, дышат в затылок. Но главное – дети. Когда я дома, нужно все время быть с ними, отдавая им все внимание. Получается ли?
Или я вечно уставшая и раздраженная, с отсутствующим взглядом… Какой контраст с их ранним детством, когда я работала в основном из дома, сидела на кровати и писала, пока они в садике. И по вечерам обычно никуда не уходила.
В Англии все будет хорошо. Там мы будем вместе. Мама тоже поедет с нами. Мы снимаем те же полдома в Истборне, что и пару лет назад, но в этом году будет еще и дом в Корнуолле, а потом гостиница в Уилтшире. Можно ли сказать, что я жду с нетерпением? Внутри пустота. Матс выбирает, какие книги взять с собой, у девочек – свои фильмы, игры, планшеты, телефоны. Я не знаю, что хочу почитать. «Персону» надо взять обязательно, а еще книги об Ингмаре Бергмане и те, которые написал он сам. В конце концов укладываю также «В Бордо есть большое открытое место» Ханне Эрставик[6].
Этим летом на южном британском побережье дождь идет даже чаще, чем обычно. Ветрено. Никаких завтраков на террасе в красивом саду за домом. Я пытаюсь перестать представлять, как лежу в шезлонге под зонтом от солнца у бассейна где-нибудь в Провансе. Еще никогда не случалось, чтобы я отдыхала в шезлонге в Провансе, но сам образ прохладного каменного дома и лавандового жаркого буйства снаружи… Приятное ничегонеделание, не мыть посуду, не закупать продукты, не планировать, не подбирать разбросанные вещи, не стирать, не застилать постели, не готовить, даже не гулять – какая соблазнительная перспектива. Всего недельку или две. Еще более привлекательная картинка – я дома. У себя. Мечтаю, что когда-нибудь будет время навести порядок. Не убирать в арендованных домиках и дачах, нет. Сделать уборку в собственном доме. Аккуратным людям не понять, почему хаос так быстро возникает и насколько утомительно каждый день стараться поддерживать эфемерный порядок. А если при этом работаешь дома и у тебя нет отдельного кабинета, работа постепенно переползает в спальню, где уже лежат сотни билетов на поезд, которые нужно внести в бухгалтерскую отчетность, газеты, оставленные на потом, и книги, бесконечные горы книг… А если из дома работают оба, то хаос увеличивается вдвое. Потом. Как-нибудь позже. После Англии. Или после Форё:
Очистить гараж
Перебрать книги
Разложить газеты и журналы, ненужные выбросить
Разобрать шкафы у девочек
Разобрать свой шкаф
Просмотреть отложенные газеты (их накопилось просто безумно много)
Разобрать все шкафчики, комоды и ящики (куда мы запихиваем все без разбору в надежде рассортировать когда-нибудь потом)
Выбросить черновики трилогии
Рассортировать все материалы, связанные с трилогией
Перебрать игрушки и детские рисунки
Навести порядок в комоде с постельным бельем
Пришить новые петельки к полотенцам, чтобы их можно было повесить, а не бросать влажными в кучу на полу (такого не бывает никогда – я имею в виду, чтобы я пришила петельки)
Переставить цветочные горшки, навести порядок среди садовых инструментов (у меня остались тысячи немытых пластиковых кашпо с тех времен, когда я маниакально занималась садоводством и сажала все, что растет)
Связаться с мастером по поводу ремонта
Разгрести и очистить сад, сделать его снова прекрасным
Ну наслаждайтесь уже отпуском, черт возьми. Мы не произносим этого вслух, но слова буквально витают в воздухе. У нас не получается отдыхать. Наслаждается только Эстрид, когда ей покупают мороженое. Куда ни поедешь, все вокруг кричит «LEAVE». Во многих садах стоят таблички «Vote to LEAVE[7]». Брексит. Английское классовое общество – моя амбивалентность. Все это настолько очевидно и так давит. Несправедливость, социальные различия. Зато английская садово-парковая культура меня как садовода просто завораживает. Начиная с больших роскошных комплексов, где трудится целый штат садовников, и заканчивая маленькими садиками, выходящими на улицу, и более закрытыми, интимными задними двориками. Белый сад Сэквилл-Уэст с фруктовыми деревьями и луговыми цветами, дикие розы в саду Сиссингхерст. Красные кирпичные башни, стелющиеся розы, клематисы, многолетние грядки. Красота Белого сада в сумерках, волшебная прелесть растущих по краям фруктовых деревьев и роз. Воздушный Грейт Дикстер, развалины замка Скотни, оформленный Уильямом Моррисом Дом искусства и ремесла Стенден и, конечно, мой любимый Монк-хаус, дом и сад Вирджинии и Леонарда Вулфов в деревушке Родмелл близ Льюиса.
А дома меня ждет заезженная гравийная дорожка, заросшая люпинами, купырем, орегано, водосбором, крапивой и золотарником. Люпины, купырь и водосбор невероятно красивы, когда цветут одновременно в начале лета. А потом цветение заканчивается, все становится коричневым и вянет, я обжигаюсь о крапиву, а с золотарником… у меня вообще сложные отношения. Кстати, орегано теперь уже везде, на всех грядках. Когда-то я сама посадила семена. Шмелям и бабочкам нравится. Это хорошо. Но хочется, чтобы и мне нравилось, хоть чуть-чуть. Некрасивая пластиковая сетка вокруг роз, чтобы косули не разоряли цветник. Недоделанные дорожки, кучи досок, оставшихся невостребованными и теперь уже подгнивших. Порванные тенты, заброшенный батут с паутиной защитной сетки по краю. Грязно-белые пластиковые стулья. Грядки с клубникой, захваченные щитовником и малиной. Посреди этого хаоса мелькнет то ягодка шелковицы, то поникший стебель ревеня, то дикий кустик ежевики с острыми колючками.
Во влажном Истборне возвращаемся вечером с дождливой и ветреной прогулки. Роман Эрставик хорош, но мрак будто перетекает из книги прямо в меня тягучими чернилами. Немая любовь, жестокая. Они так одиноки. Не способны принять то, что им дается. Читай Бергмана. Готовь «Персону». Пиши текст. Черт, я безнадежна. Когда сроки поджимают, у меня просто не получается чувствовать себя свободной. Мозг отчаянно зовет на помощь. Что я могу написать о демоне скуки, о «Персоне»? Как бы это ни было интересно, все же это труд. То, что будут оценивать другие. То, что мне придется отдать на суд критикам. А я – одиночка. На самом-то деле. Наслаждаюсь одиночеством, нуждаюсь в нем. Покопаться в саду. Когда меня спрашивают, о чем я сейчас мечтаю, самый честный ответ: остаться дома и навести порядок. Наверное, феминисткам нельзя такое произносить. Я хочу провести такую тщательную уборку, после которой можно просто усесться на диван и подумать: ну вот, больше никаких завалов и требований. Начиная с 2014 года темп моей профессиональной жизни попросту не оставлял времени на быт. Разумеется, я каждый день выполняю то, без чего не обойтись, но не более. Пакеты с детской одеждой, которую нам отдали и которая так и пролежит, пока не станет мала. Письма, бумаги, газеты, журналы – все в кучу. Весной 2016 года журнал «Красивый дом» хотел сделать репортаж для рубрики «В гостях у…». Может быть, это было бы и неплохо. Показать в модном журнале другой тип интерьерного дизайна. Кое-как отремонтированный еще в девяностых дом со множеством следов присутствия маленьких детей, икеевской мебелью и нелепыми, унаследованными от родственников предметами, не имеющими никакой антикварной ценности, зато вызывающими ностальгию. Жирные пятна на обоях, царапины от кошачьих когтей. Книги, одежда, диски, рисунки, цветы, безделушки – повсюду. И в придачу ко всему этому обшарпанный фасад с огромным балконом, которому явно не хватает ни пропорциональности, ни устойчивости. Я отказалась участвовать.
Мне кажется, я пытаюсь… объяснить ситуацию. Июнь 2016 года. Просто какое-то безумие переутомления. При этом я без устали твержу мантру: «Выгорания у меня нет». Я же встаю с постели, гуляю быстрым шагом, работаю, ем, сплю, хочу спать, хочу спать, хочу спать, посплю потом. После Форё. У меня будет целых три недели. Навещу папу в Онгерманланде[8], но в основном буду дома. Наводить порядок. Затем снова Англия, неделя в Норидже в конце июля, летние курсы в Университете Восточной Англии, посвященные художественному переводу. Участники будут переводить на английский начало романа «Жизнь любой ценой», а я – отвечать на их вопросы. Но за три недели можно как следует прибраться.
Брожу по английским садам в самый разгар цветения, в июне, но… беспокойство и спешка ходят следом. Трудно сосредоточиться. Наверное, потому, что все это мне уже не в новинку. Прекрасные объекты Национального фонда похожи как братья, везде работают садовники и сезонные рабочие. Волонтеры. Везде многолетние растения, розы, огороды и фруктовые сады. Тенистые лесные массивы и освещенные солнцем грядки с травами. Но из-за беспокойства и неугомонности я не запоминаю ни сочетания растений, ни интересные детали.
Разве что очередное посещение Монк-хауса – когда мы случайно оказываемся на чтении «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф в саду. Читает пожилой экскурсовод, тот самый, с которым мы беседовали в прошлый раз. Он стоит рядом с бюстами Вирджинии и Леонарда. У меня возникает ощущение, что он профессиональный актер. Такая четкая дикция, в начале он предупреждает, что будет читать с произношением, характерным для британского английского, на каком говорили в кругах Вирджинии Вулф. Очень симпатичный чтец. Читает о Клариссе, перекрикивая ветер, покачиваясь, перенося вес с одной ноги на другую.
В первый раз мы посетили Монк-хаус летом 2013 года, когда у меня вовсю шла работа над романом «Жизнь любой ценой». Нам предоставилась возможность снять полдома в Истборне, и мы знали, что оттуда удобно совершать прогулки вдоль Ла-Манша и Белых скал на южном побережье и что относительно недалеко расположены знаменитые английские сады, но даже не думали, что Монк-хаус Вирджинии Вулф и ферма Чарльстон художницы Ванессы Белл находятся совсем рядом. Тот год стал для меня периодом Вирджинии Вулф, я перечитала многие из ее книг и немало прочла о ней самой. Только что закончила автобиографию Ангелики Гарнет, дочери Ванессы Белл и Дункана Гранта – «Обманутые добротой». Книга заставила меня грустить. Ребенок, которому приходится платить за борьбу своих родителей, стремящихся к свободе в личных отношениях. Постаревшая Ангелика на обложке шведского издания так похожа на мою мать. В Чарльстоне художница Ванесса Белл жила с Дунканом Грантом и детьми, но замужем была за Клайвом Беллом. У них гостит друг Банни, питающий страсть к ним всем, включая маленькую Ангелику, все это так сложно, запутанно, перекрашенные стены и мебель словно вздыхают от страха и безысходности, хранят отчаяние от гибели сына Джулиана на испанской гражданской войне… Нашим дочерям бесконечно скучно, они дерутся за единственный стул для посетителей. Но осмотреть дом без гида нельзя. Мы уговариваем девочек, пообещав им сразу же после экскурсии мороженое и купание. Они постоянно дергают и задевают друг друга, экскурсовод резко одергивает их. Вот стерва. Они ведь не мешают тебе говорить. А если бы тут пинали друг друга мальчики, ты бы на них тоже наорала?
Посещение Монк-хауса на следующий день производит совсем другое впечатление. Очень милый гид, мы с ним долго обсуждаем Ангелику. И не только, просто он совсем недавно с ней встречался, перед самой ее смертью, и говорит о ее жизни: «Poor Angelica[9]». Ему очень импонирует, что мы из Швеции и так интересуемся Вирджинией Вулф. Он приглашает нас на вечернее мероприятие: летом каждую среду проводятся лекции, посвященные Вирджинии. Как жаль, что нас не было на прошлой неделе, когда выступал Сесил Вулф[10]! Когда в бледно-зеленую гостиную Вулфов входит коллега гида, он радостно сообщает ей: «Look who is here, it is Virginia’s and Vanessa’s younger sister[11]!» И показывает на меня.
Я тщеславно надеялась, что в этом году он меня узнает. То, что меня обрадовал этот комментарий, так по-детски. Многие женщины-литераторы соотносят себя с Вирджинией Вулф. И некоторые мужчины тоже. Разумеется, потому, что она очень хороша. Но также и потому, что она одна из немногих женщин, занявших безусловное место в литературном каноне, где доминируют мужчины. Благодаря эссе «Своя комната». Благодаря «Орландо» и «На маяк». Дневникам. Блумсбери. Некоторые знают ее в основном по «Часам»[12] Майкла Каннингема. Чем больше я читаю Вулф и книг о ней, тем менее удачным кажется мне портрет Вирджинии, который создан в фильме, основанном на романе. Конечно, в периоды болезни Вирджиния бывала хрупкой, но она также была остроумной, проницательной, жесткой и включенной. Заканчивая трилогию о Май, я подумывала написать что-нибудь о Вите Сэквилл-Уэст[13] и Вирджинии Вулф. Мне хочется рассказать и о саде, и об интеллектуальной работе, объединить писательский труд со страстью к ландшафтному дизайну. Прошлогодний комментарий экскурсовода в Монк-хаусе подарил мне надежду на то, что я смогу о них написать, что я вправе это сделать. Совершенно иррациональную, но многообещающую мечту. Радость оттого, что я стою в их гостиной, знаю, где спала Вита, когда приезжала в гости на машине, вижу обложки книг, которые Вирджиния рисовала в пристроенной спальне, когда плохо себя чувствовала и не могла писать. И оттого, что я побывала в неприметной, но очень уютной писательской мастерской в дальнем углу сада, где Вирджиния создала столько прекрасных текстов. Возможно, все дело в потребности выразить благодарность тем, кто был до меня и дал мне возможность писать сегодня. Потребности хотя бы пару мгновений упиваться счастьем жизни пишущего человека.
И вот сейчас экскурсовод читает на ветру отрывок из «Миссис Дэллоуэй». Нас, внимательных слушателей, около десятка. Школьный класс – итальянцы? – устроил в саду пикник. Ведут себя довольно шумно. Я сижу на скамье. Уставшая. Правда, не физически. Я устала стараться. Чтец меня не узнал. Разумеется. Дочитав главу, он сразу же уходит. Не оставляя мне возможности что-то сказать. Такое наслаждение – слушать его старомодный британский выговор, прозу Вулф. И июньский сад прекрасен. Весна выдалась холодная, так что сейчас цветение в самом разгаре. Какая-то женщина просит сфотографировать ее на фоне пристройки со спальней Вирджинии, куда можно попасть только с улицы. Говорит, что, когда путешествуешь в одиночку, хороших фотографий не получается, а ей бы очень хотелось иметь снимок с розами у окон спальни на память. Матс фотографирует, мы перекидываемся парой слов с этой женщиной, а потом направляемся к писательской мастерской и там сидим в тени на террасе.
Думаю, если бы я встретилась с Вирджинией Вулф в реальности, то испугалась бы. Пронзительный оценивающий взгляд. Чувствительность. Одаренность. Элитарность. Но в ее саду и текстах создается ощущение увлекательной и веселой игры.
Позднее в Корнуолле. Сент-Айвс, маяк. Талланд-хаус. Мы в приподнятом настроении, хотя никто не может показать, где находится дача детства Вирджинии Вулф и Ванессы Белл. Теперь это дом на несколько семей, а вовсе не музей. Море, пляж, рыба с картофелем фри в порту. Мы продолжаем поиски, наконец находим нужный адрес, фотографируем. Живущая здесь женщина развешивает белье. Вдали виднеется маяк. Неужели пальцы правой руки опять немеют? Рука как будто задевает уплотнение справа. Обязательно запишусь! Я запишусь на маммографию. Когда вернусь домой. Или после Форё. В конце мая я рассказала об этом своей подруге Аннике – мы пересеклись, чтобы выпить кофе. Она говорит, что, скорее всего, ничего страшного, но все-таки надо проверить. Я киваю. Конечно, как только все уляжется, как только закончу, как только доделаю работу.
Сколько сил уходит на то, чтобы не допускать до сознания постоянные ощущения и предчувствия, связанные с этим уплотнением? Каждый раз, когда я надеваю или снимаю бюстгальтер. Каждый раз, когда кто-то из девочек прижимается ко мне в кресле или на диване и случайно дотрагивается до груди. Раз болит, значит, ничего страшного. В груди может болеть все что угодно. Мышечное воспаление. Просто напряжение после весеннего стресса. Опухоли ведь не болят. Или… У меня же работа. «Персона» и демон скуки. Кстати, писать именно об этом демоне – скучновато.
В Корнуолле еще отчетливее ощущается накал страстей перед брекситом. Все, с кем мы общаемся, за REMAIN[14], но все же во многих садах видны таблички «LEAVE». Накануне Мидсоммара[15] в Муллионе солнечно. С веранды открывается вид на Атлантический океан. Цветут луга. Дикая морковь, маки. Я звоню папе. Мама сказала, он обиделся на то, что ее опять позвали с собой, а ему даже ничего не сказали. «Она что, так меня боится?» Это он просто сказал или спросил напрямую? Все это неприятно. В общем-то, он прав. Я предпочла не рассказывать об этом папе. Это давний конфликт по поводу того, что с мамой я общаюсь чаще, чем с ним, то есть мы с ней более близки. Папа говорит, ему все равно, он ведь понимает, что мама как социально активный человек больше нуждается в близком контакте. В последние годы стало полегче. Я говорю о наших с папой отношениях. Я стараюсь регулярно звонить, нам всегда есть что обсудить. Посадки, сад, здоровье, он спрашивает, как себя чувствует мама, как дела у Греты, рассказывает, сколько всего нашел про меня, забив мое имя в строку поиска. Очень гордится успехом трилогии. Ворчит на местную газету, не проявившую должного интереса и внимания. Там сплошной хоккей, говорит он, им интересны только успехи местной команды. «А ты смотри не перетрудись, судя по тому, что я вижу в Сети, у тебя напряженная программа. Знаешь, командировки так выматывают, а постоянные разъезды и ночевки вне дома не проходят бесследно…»
Если я не буду об этом писать, в моей истории ничего не будет понятно. А если напишу, получится, что я предательница. Мне кажется, иногда надо писать о том, что знаешь. Или думаешь, что знаешь. А может, что-то из этого нужно просто нести в себе, держать внутри, хранить, понимать. Когда мама рассказала о папиной реакции, мое чувство вины перешло в гнев. То, что мама поедет с нами, решилось в последнюю минуту, весной у меня не было времени на долгие телефонные разговоры. А обсудить все за пять минут с папой никогда не получается. Но разве он сам часто звонил, когда работал в полную силу в первые годы после развода, пока не вышел на пенсию? Когда просто взял и исчез? Когда переживал депрессию и кризис? Другие дети разорвали бы отношения. Из-за алкоголя. Да, из-за него. И все ссоры тоже из-за него. И все-таки я не могу заставить себя сказать папе: «Я никогда не звоню тебе после шести, потому что вечерами ты нетрезв. Пьян. И на следующий день даже не помнишь ничего из того, о чем мы говорили. То, что ты рассказываешь, я уже сто раз слышала. По твоему голосу я сразу понимаю, когда ты выпил». Алкоголизм. Я не знаю, как с ним быть. Чувствую себя маленькой девочкой. Я уже говорила. Раньше. Говорила, что беспокоюсь. Считаю, что папа слишком много пьет. Он оскорбился. Начал защищаться. Я испугалась, что он выйдет из себя. Он орал, что не нам с Матсом его упрекать, у нас у самих дома бар никогда не бывает пустым. Он прав, у нас полно спиртного, вот только это одни и те же бутылки из года в год. Коньяк для соуса к креветкам. Ром для приготовления десертов. И да, я не абсолютный трезвенник, но и не алкоголик. Как-то раз папа сказал, что он активный потребитель и легко с этим справляется. Я могу вычеркнуть это, потом. Но сначала напишу, каково это было для меня. Папина потребность в одобрении. Желание занять свое место. Неспособность слушать, вести диалог. Его потребность в любви. Отсутствие границ. Его доброта. Его забота. Его зависть. Его хаос. Его гнев. Все те годы, когда он звонил мне, чтобы рассказать о своих женщинах. Я тогда переехала в Стокгольм, мне было двадцать. Я не хотела ничего такого знать. Я была не тем человеком, которому доверяют подобные вещи.
Папа – весельчак, любитель приключений. Он много путешествовал. С Классе, с Харриет, с Анитой, с дядей Эриком, с Эльс-Мари, с Хассе. С мамой. Южная Германия, Будапешт, Крит, Рим, Дания, Майорка, Франция, Россия, Стамбул, Канарские острова, Шотландия. Ездил по работе. В юности служил миротворцем ООН в Конго. Обожал Стокгольм. Джаз, музыку, танцы. Проекты! Вкусную еду. Тонкий хлеб с маслом. Горы. Маму. Он очень любил маму.
Здесь возникает дисбаланс. Из-за того, что я оплатила маме поездку в Англию. Благодаря успешным продажам трилогии у меня впервые в жизни есть на это средства. Когда мы были маленькие, мама работала на полставки в библиотеке, потом на полную ставку, но с низкой зарплатой, а после развода дети, то есть мы с моей старшей сестрой Гретой, остались на полном ее попечении. Нам тогда было десять и тринадцать лет. Мы никогда не ездили за границу. У нас не было машины. Мы снимали трехкомнатную квартиру, мама спала на раскладном диване в гостиной. Деньги – больная тема. Все так дорого. Ох уж эти цены на продукты. Я рано начала подрабатывать. Папа, конечно, выплачивал алименты, но не имел ни малейшего представления о том, сколько всего нужно подросшим дочерям. С другой стороны, он откладывал для нас деньги в фондах, заботился о нас, всегда поздравлял с днем рождения и с Рождеством. Пока мы занимались верховой ездой, он возил нас на конюшню, когда мог, и, возможно, даже оплачивал занятия. В старших классах мы бросили конный спорт. Но деньги на путешествия всегда были у папы, а не у мамы. Она так мечтала проехать на автомобиле вдоль побережья Англии, все время смотрела английские телепередачи. А когда я всерьез увлеклась садоводством, у меня тоже появилась мечта – увидеть воочию английские сады. И папа бы их с удовольствием посмотрел. В годы после моей Августовской премии он был в плохой физической форме, с трудом ходил, страдал от лишнего веса, пытался бросить курить, заработал диабет и обструктивную болезнь легких. Мне не хотелось брать папу с собой в Лондон. Да, это было бы выше моих сил. В основном из-за алкоголя. Нужно все время следить, быть начеку. А еще из-за резкого запаха мочи.
Да, я оплатила маме поездку. У нее маленькая пенсия, хотя сама она считает, что живет хорошо. По сравнению с русскими пенсионерами. Снимает прекрасную квартиру в доме постройки пятидесятых годов в Сундсвалле[16]. Благодаря пособию может позволить себе трешку. Это та самая квартира, где я и моя сестра жили подростками. Дом в самом центре, с балкона на пятом этаже можно смотреть матчи местного футбольного клуба. Правда, обычно во время игры мама закрывает дверь на балкон.
Когда я была маленькая, маму периодически одолевала глубокая депрессия. Не просто легкая подавленность и плохое настроение, а настоящая клиническая депрессия, требующая длительного стационарного лечения. В моих воспоминаниях о возрасте с трех до одиннадцати лет она всегда лежит в больнице, хотя я знаю, что на самом деле это не так. Месяц за месяцем. Действительно, каждый депрессивный эпизод требовал нескольких месяцев больничного лечения. С электрошоком. И сильнодействующими лекарствами. Главная опасность по-настоящему глубокой депрессии заключается в вероятности суицида. Поэтому маму часто держали в закрытых психиатрических отделениях. До сих пор многие воспринимают сильный страх и депрессию как нечто, что люди выбирают для себя сами, а значит, они могут и самостоятельно избавиться от них. Достаточно просто встряхнуться, взять себя в руки. На сегодняшний день известно, что с умеренной депрессией и несильными паническими атаками можно бороться с помощью физической активности, но мамины депрессии были совсем другими. Они затягивали ее в бездонную тьму. Для нее больница стала прибежищем, спасением. Местом, где она могла быть собой. Где она могла залечить свои раны, чтобы вернуться к жизни.
В нашей истории много и другого. Развод с папой, жуткие годы моего отрочества, когда я скорее выполняла роль родителя при поздно созревшем ребенке-подростке. Алкоголь, таблетки. Отказ от спиртного и прием антидепрессантов значительно улучшили наши с мамой отношения. Возможно, помогла первая внучка, моя старшая дочь. Ее безусловная любовь к бабушке. Еще до того, как я родила, мама сказала, что вряд ли будет хорошей бабушкой – ну не умеет она сидеть на полу и играть в игрушки!
Однако все эти годы именно она чаще и лучше всех играла с Эльсой. Чего они только не придумывали вместе! В ход шли бигуди, косметички, швабры и веники.
Так и вижу перед собой Эльсу на табуретке рядом с бабушкой за мытьем посуды. Так что у меня есть все основания взять маму с собой в Англию. Я делаю это ради нее, ради детей и ради себя. А еще у меня есть не менее серьезные причины не отправляться в такое путешествие с папой. Но чувство вины давит, не отпускает. Я живу в счастливом браке, в любви, у меня две замечательные дочери, высшее образование, есть дом и сад, и я пишу. Пожалуй, это главное. Я пишу. Что я теперь должна? Какую цену нужно заплатить? Я впервые усомнилась в своем намерении стать психологом, когда проходила практику. Тогда как раз вышел мой третий роман, «Взяться за дело», и целых двое психоаналитиков на работе спросили, уверена ли я, что я не писатель, а психолог. Возможно, они тоже мечтали о литературной деятельности. Меня осенило, что работа психологом – это тоже часть проблематики, связанной с чувством вины: раз мне позволено делать то, что мне по душе, писать и читать, раз я не страдаю от депрессий и алкоголизма, как мои родители, значит, обязательно должна за это заплатить – помочь другим? Вскоре я заметила, что ничего не пишу, когда у меня есть клиенты. Мне кажется не менее плодотворным погружаться в их рассказы, пытаться понять их истории во время сеансов терапии, однако при этом пространства для того, чтобы написать что-то свое, уже не остается. Наверняка это связано с моей неопытностью, но вопросы коллег как будто что-то вскрывают внутри меня.
Имею ли я право быть только писателем? Если абстрагироваться от того, что это невозможно с финансовой точки зрения, могу ли я выделить больше пространства для писательского ремесла? На самом-то деле – что это за странная антагонистическая игра – кто скажет спасибо, если я перестану писать?
Конечно, желание жить нормальной жизнью мне не чуждо. Я хочу, чтобы семья ни в чем не нуждалась, стремлюсь к стабильности. Богемная жизнь свободных художников лишена для меня романтического ореола, но при этом мы с Матсом выбрали писательскую стезю, так что в первые годы после рождения детей приходилось нелегко. На жизнь хватало, но путешествий за границу или качественного ремонта мы себе позволить не могли. Одежду и утварь для дома покупали редко. Зато у нас была машина и унаследованный старый дом в Ханинге, к югу от Стокгольма. Джойс Кэрол Оутс[17], живущая размеренной жизнью, потом вдруг погружается в эпицентр бури в своей литературной деятельности, выбирается из прошлого, встает во весь рост, переводит дыхание, а затем падает вновь. Это идеал.
У папы и зарплата, и пенсия всегда были выше, за свою жизнь он много повидал. Это я так пытаюсь защищаться. Такова обязанность выросших детей. Я помню, мой руководитель-психолог как-то в начале двухтысячных сказал по поводу одного из моих клиентов: «Этот человек, похоже, не в курсе, что мы не обязаны любить своих родителей». Как долго я размышляла над этим утверждением. Удел ребенка – относиться к родителям с благодарностью и безусловной любовью. Независимо ни от чего. Разве это не обязанность?
У нас с папой не те отношения, чтобы я осмелилась сказать: «Папа, ты бы переодевался почаще, и не мешало бы использовать какие-нибудь урологические средства». Думаю, маме я бы смогла такое сказать. Папа живет один и, возможно, не осознает это как проблему. С другой стороны, в том, что он не следит за гигиеной, есть некий вызов, агрессия, а в большей степени – презрение к себе. Я связываю это с алкоголизмом, когда критическое мышление перестает работать как нужно. «Какая разница… буду ли я принимать душ и стирать. Наводить порядок. Вытирать пятна от вина. Выбрасывать окурки из пепельниц».
И все же на Мидсоммар я звоню папе. Из Корнуолла. Мы долго разговариваем. У него какие-то проблемы с зубным врачом. От зуба отвалился кусочек. А визит к стоматологу он что, пропустил? Голос у него беспокойный, встревоженный. Еще мы говорим о цветах. Он рассказывает, что у него много растений, которые надо пересадить из горшков и ящиков на балконе. Я говорю, что мы приедем в самом начале июля. «Да, надо бы к тому времени прополоть клубнику, я в этом году припозднился», – отвечает он. Не помню, предлагаю ли я помощь в борьбе с сорняками у него в Молидене. Возможно, я слишком устала даже для того, чтобы думать об этом.
Матс ищет следы певицы Сэнди Денни и ее родителей, это нужно для нового романа. В семидесятые они снимали дом здесь, в Муллионе. У нас отпуск, и мы работаем. В графстве Сассекс мы пытались найти дом Лен Ховард[18] под названием «Птичий коттедж» в деревеньке Дитчлинг. При этом мы хотим, чтобы эти недели оказались интересными для девочек. Но никто из нас не чувствует себя по-настоящему хорошо. Уплотнение в груди. Долгие прогулки в районе Муллиона. Вдохновляющие, несмотря на дождь, ветер, ненастье. Мне хочется просто ходить. Понимаю, что девочкам скучно весь день бродить и осматривать окрестности. Понимаю, что мама не всегда выдерживает наш темп. Мы с Матсом выходим на прогулку по вечерам, когда девочки и мама отдыхают в доме. Закат в гавани Муллиона, зеленые тропинки, выступающие из моря утесы. Столько выпало дождей, но вот сквозь тучи пробились солнечные лучи, и мы с другими туристами собрались на склоне Муллион Коув, чтобы посмотреть, как солнце опускается в Атлантический океан. А позже, когда на склон ложатся плотные сумерки, мы с улыбкой киваем друг другу, надо же, удалось увидеть этот закат… не зря терпели дождь, не зря ждали.
Я пытаюсь вспомнить недели, проведенные в Англии в 2016 году. Постоянная спешка. Раздражение. Эльса только и мечтает, чтобы остаться в комнате один на один со своими наушниками. Матс беспокоится, что сдавшая в аренду автомобиль фирма потребует заплатить за царапину, которую мы не заметили в темноте, когда брали машину и подписывали целую кучу бумаг. Теперь Матсу кажется, что тот тип из проката был каким-то мутным, настаивал, чтобы мы взяли именно этот автомобиль, торопил нас поставить подписи. А мы ужасно устали, было уже поздно, за полночь, а мы в аэропорту, и впереди несколько часов езды в темноте по дорогам с левосторонним движением.
Дождь. Я помню дождь. На Восточный Сассекс обрушился ливень с наводнениями, как только мы уехали оттуда в Корнуолл. Но и там нас ждали почти стопроцентная влажность и густой туман. Разумеется, рассчитывать на солнечный отпуск в Англии нельзя никогда, но эта постоянная сырость… Одежда не сохнет. Температура не поднимается выше четырнадцати градусов.
На пятерых нужно много еды. Мы постоянно покупаем продукты. В Истборне – в Tesco, в Корнуолле – в Sainsbury’s. Обычно мне это нравится. Все та же повседневная жизнь, но на новом месте. Теперь я во всех ситуациях выбираю самый простой вариант. Чтобы не мыть посуду, не сервировать стол. Готовая жареная рыба с картошкой фри, пицца, готовый томатный соус к пасте. Чай с молоком и пресные лепешки, с джемом и густыми топлеными сливками. Неужели лепешки всегда такие сухие и сладковатые? А как мало наливают чаю, чайник быстро пустеет, каждый хочет долить себе последние капли крепкого ароматного напитка. Зато Эстрид наслаждается мороженым. Нежнейшим сливочным мороженым от коров, пасущихся на лугах Корнуолла.
Все дело в брексите? Убита женщина-политик от Лейбористской партии, общая атмосфера гнетущая. Получается, большинство англичан подозрительные и, говоря начистоту, не очень-то приятные люди? По отношению ко всем, кто не является исконным британцем. А вот те, кто работает в туристической сфере, обеспокоены, заботятся о нас. Солнечный день на прекрасном мысе Лизард – день референдума. Официантка лавирует между столиками в крошечном кафе, и уж здесь-то нам наливают столько чаю, что он чуть ли не льется через край. Заказываем девочкам корнуолльские пирожные со сливками и конфитюром – они такие огромные, что хватило бы на целую компанию. Нам предлагают упаковать с собой все, что мы не доедим. Официантка пойдет голосовать после работы, разумеется, за REMAIN. «Все остальное просто немыслимо», – говорит она, а когда я обеспокоенно замечаю, что почти во всех садах висят таблички «LEAVE»… Она смотрит на меня с недоумением: «Ну знаете, те, кто за REMAIN, – это люди, у которых есть дела поважнее, нежели устанавливать в садах таблички». Мы дружно смеемся.
А еще мы в Корнуолле катаемся на лошадках. Дома остается только мама, всем остальным в местной школе верховой езды выдают по надежному жеребцу, и мы медленно гарцуем вслед за проводником, любуясь красотами природы. Вниз, к песчаному пляжу Полурриан, затесавшемуся между отвесных скал. Там мы по очереди галопируем прямо вдоль моря. Вокруг до боли красиво.
Однако побеждает LEAVE. Потом тишина, странное чувство отчаяния. Мы собираем вещи, едем в Уилтшир, где остановимся в небольшой гостинице, прежде чем вернуться домой. Увидим Стоунхендж. Джекки и Джеймс, владельцы гостиницы, такие худенькие. Завтрак нужно заказывать заранее, выбирая из довольно запутанного меню, сколько мы хотим сосисок, яиц, помидоров, шампиньонов, фасоли, бекона и тостов. Мы ничего об этом не знаем, поскольку впервые сталкиваемся с полным английским завтраком. Подавая еду, владельцы говорят, что нам в жизни все это не осилить! Но домашние сосиски тут толщиной не больше пальца, мы съедаем почти все и шутим, что скандинавы едят в три горла… Они такие милые, стараются угодить. Джеймс катает нас на грузовике по ферме, которую они унаследовали, да и комнаты прекрасные, но мне никак не расслабиться. Перед сном Джеймс стучит в дверь, чтобы уточнить насчет завтрака и убедиться, что мы опять хотим по две сосиски. Да, хотим, киваем мы, а он, должно быть, думает, что мы страшные обжоры. Я волнуюсь, как бы не залить чем-нибудь палас, как бы что не испачкать, и не без оснований – на столике в нашем номере написано: «Дядюшкино бюро двести лет просуществовало без пятен от кофейных чашек и стаканов с водой, вы ведь не хотите быть первыми, кто эти пятна оставит?»
Джекки – преподаватель по фортепиано, они с Матсом говорят о музыке, мы выслушиваем рассказ о пожилых родителях, живущих в усадьбе, и о том, как Джекки устроила праздник жизни в честь своего исцеления, у нее был рак. А утром за завтраком эта милая пожилая пара расспрашивает, что бы мы еще порекомендовали посмотреть… У меня больше нет сил быть любезной и вежливой. Я хочу, чтобы меня никто не трогал. Оставьте меня в покое. Дайте мне полежать на огромной двухспальной кровати… Но оставаться в номере тоже нельзя, как я вычитала в инструкции, лежащей на тумбочке. С 11.00 до 17.00 комната должна быть доступна для уборки.
Современные мечты об отпуске. Путешествовать в далекие страны, открывать для себя что-то новое, запасаться впечатлениями, наслаждаться удобствами и роскошью. И все-таки я скучаю по домику в тридцать квадратных метров, с туалетом на улице, на Аландских островах, который мы снимали по дешевке каждое лето, пока дети были маленькие. В каком-то отношении Джекки и Джеймс похожи на хозяев той избушки, Уллу и Магнуса. Надежные, стабильные люди, укоренившиеся в своей среде. При этом благодаря причастности к туризму любознательные и открытые. А я скорее интроверт. Дома мне нужны покой и уединение. Все эти встречи последних лет… Внутри меня как будто стало слишком тесно. Те, кто уже пришел, остаются в сердце, но место в нем не безгранично. А сейчас сил едва хватает на самых близких. В последнее время я почти не успеваю встречаться с друзьями, даже с сестрой Гретой и ее детьми. Короткие передышки между поездками заполнены повседневными домашними делами. Стиркой, уборкой, мытьем посуды, родительскими собраниями, кружками и логистикой – больше ничего в график уже не впихнуть.
Местный паб принадлежит одной литовке и ее южноафриканскому мужу. Теперь, когда народ выбрал LEAVE, они подумывают перебраться во Францию. Она ворчит, что только так британцы поймут, каково это, обходиться исключительно собственным сырьем. Пусть попробуют производить свое вино, говорит она, посмотрим, что у них получится. Ее муж – искусный повар. Радужная форель. Мы обещаем заказать столик на завтрашний воскресный обед. На следующий день она звонит и спрашивает, во сколько нас ждать, а то столиков не так уж много. Мы прерываем прогулку и бежим в паб, но там подозрительно пусто. Мы что, единственные посетители, которые любят обедать по воскресеньям? По крайней мере, еда очень вкусная. Йоркширский пудинг с подливкой, запеченные в духовке корнеплоды и отварной картофель. Все больше сельских пабов вынуждены закрываться.
Сны в Англии.
Первый. Я пришла к врачу, волнуюсь, меня осматривают в кабинете с резким освещением. Доктор говорит, я зря беспокоюсь, никакого рака в животе нет, просто я беременна.
Второй. Хирург оперирует мне грудь. Отрезает ее. Полностью.
Возвращение домой началось с кошмара, хотя с царапиной на машине все обошлось. В зале отправления – вооруженные полицейские, на пограничном контроле – полный хаос. Маму и Матса остановили, причем обращались с ними довольно грубо. Долго рылись, наконец откопали в маминой сумке спрей для волос и громко ее отчитали. Я тоже на нее разозлилась, я ведь сто раз сказала: внимательно проверяйте, что у вас в ручной клади, никаких острых предметов, никаких жидкостей, все электронные устройства должны быть на виду. По дороге туда остановили Эльсу с ее пузырьками лака для ногтей в сумочке, а вот теперь Матс забыл достать из кармана телефон. Страх, что нас прогонят, обвинят — что это произойдет с девочками. Вспоминаю, как сотрудники английской службы безопасности орали на них на своем языке в нашу первую поездку в 2013 году, даже не задумываясь о том, что дети не говорят по-английски. Все из-за того, что им не понравилась высота почти плоской подошвы сандалий Эльсы. Моя реакция совершенно иррациональна, я знаю, что других порой осматривают куда жестче, что все это делается для предотвращения терактов, но, пройдя контроль, я говорю: в Англию больше ни ногой. Мы сердимся друг на друга, с глазами на мокром месте, вспотевшие и голодные.
В самолете я думаю – через два дня Форё. Еще мы с Эльсой смотрим фильм «Виноваты звезды», я рыдаю и не могу остановиться, Эльса говорит, нельзя плакать с самого начала, пока ничего плохого еще не произошло. Но я вижу, что и у нее слезы близко. Возможно, это не имеет никакого отношения к сюжету. Может быть, просто такой момент. Именно сейчас, когда мы с Эльсой вместе смотрим фильм.
Я разбираю сумки, стираю, подстригаю траву, перезагружаюсь, погружаюсь в «Персону». Этот проект с «Персоной» мне в радость, мы будем говорить о фильме вдвоем. Юнас Мосскин еще более ответственный, чем я, так что я не одна. А вот с текстом о демоне дела обстоят хуже, скоро дедлайн. Но все как-нибудь разрешится. Все будет хорошо. А потом спать. Но сначала к папе в Онгерманланд. А потом уже буду отсыпаться дома. И убираться!
Дача на Аландских островах. Купание на закате, дно из голубой глины, долго идешь – и все мелко, при этом вода всегда теплая. Она не бывает обжигающе ледяной, как в открытом море. Яблоневые сады, черника. Гравий, красный от гранита. Мы больше не можем снимать этот домик, ведь теперь им владеет дочь прежних хозяев со своим мужем, и они не захотели его сдавать. Теперь Улла с Магнусом смогут отдохнуть, а не встречать и провожать новых жильцов каждую субботу все лето напролет.
Позвони папе, скажи, что вы вернулись. Перед тем, как ехать на Форе. Но я не успеваю. Отправляюсь на электричке в Нюнесхамн встречаться с Юнасом, надо подготовиться к поездке. Все это очень интересно: обсуждение «Персоны», путешествие на Готланд, участие в Неделе Бергмана. В фойе Бергмановского центра сидит Уиллем Дефо, его девушка сняла фильм о Марине Абрамович. Эта девушка со своим фильмом тоже приехала, а еще танцоры из Нью-Йорка и юный психоаналитик из Бразилии, который так любит Бергмана, что засыпает в начале его фильмов и ест только мясо. Какой же получится вегетарианский шведский стол вечером? Текст о демоне надо сдать до полуночи, мы – Юнас, Янне Йоранссон и я – живем в доме, где обычно останавливается Линн Ульман[19], когда бывает на Форё. Начинает болеть голова, только бы не мигрень. Уже 22.30, через полтора часа текст должен быть готов, а нам с Юнасом надо еще раз все обсудить перед завтрашним семинаром и, возможно, пересмотреть «Персону». О нет, в голове уже стучит, я приняла таблетки, но не слишком ли поздно, подступает тошнота. Совсем не хочется, чтобы меня рвало здесь, ведь я не настолько близко знакома с Юнасом и Янне, чтобы запираться в туалете и корчиться над унитазом. Только бы закончить текст, выключить свет, закрыть глаза, попытаться уснуть. Только бы поспать, только бы мне завтра полегчало.
Мне полегчало. Чувствую себя хорошо. Мы с Юнасом выяснили, что оба считаем шаги, и вместе идем гулять по острову. Доходим до музея-усадьбы, где будет проходить наш семинар, оттуда нас подвозят до раукаров[20], возвращаемся пешком. Получается двадцать четыре тысячи шагов за день. Форё очаровывает нас. Цветы на обочинах, пастбища, море, домики.
Квиз по Бергману в ресторанчике «Кютен». Нам повезло, у нас в команде исследователь из Техаса, он написал эссе о Бергмане. Много шутим и смеемся, Янне в ударе, как хорошо, что тут не только почтительное благоговение, но и улыбка летней ночи, и игра. Смогу ли я завтра встать, если сейчас отпущу ситуацию? Мы долго не ложимся, полночи болтаем. Пьем вино. Анекдоты, хихиканье. Я полностью расслаблена. Завтра приедет Матс с девочками, и мы отправимся в гости к друзьям, которые снимают дом в Вамлингбу. Так не терпится показать девочкам Готланд. Можем проехать через Нэрсхольмен, я как раз только что пересмотрела «Жертву» на фестивале. Мы с Юнасом решили, что перед тем, как он уедет на пароме обратно в Нюнесхамн, мы создадим нечто большее, нежели разговор о «Персоне». Текст, диалог. Основная работа уже проделана, и было бы глупо не выжать из семинара что-то еще.
Хелен и Пер встречают нас в Вамлингбу. Мы успели искупаться в Нэрсхольмене, проехали по красному от цветущих маков Готланду. Ну теперь-то тебе хорошо? Оба задания выполнены, разговор о «Персоне» получился живой и плодотворный, Бергмановская неделя вышла праздничная, да и солнце светит! Красивый белый домик в Вамлингбу, я оставляю сумочку в прихожей. На застекленной веранде мне подают бокал розового вина, впереди долгий и прекрасный летний вечер. Я спала всего четыре часа, но чувствую себя на удивление бодрой, и так приятно мечтать о доме на острове. В теплых сумерках дождливые дни в Англии кажутся излишне перегруженными и утомительными. Но, возможно, все куда проще – нам лишь нужно немного света, капелька теплого солнца на коже.
Цветут розы, нас угощают вкусным ужином, мы планируем, где будем купаться на следующий день. Долго сидим за столом, дети уходят, смотрят фильм, ложатся спать. В половине двенадцатого начинают слезиться глаза, я иду за сумочкой, чтобы достать футляр для линз и очки.
Телефон. Пять пропущенных звонков от Греты. Пять? И два от мамы. Сообщения на автоответчике. Сердце. Во рту тут же пересыхает. Прослушиваю сообщение.
Умер папа!
Голос сестры. Она плачет. Я – нет. По крайней мере, не сразу. Я возвращаюсь в комнату… Что мне им сказать? Как я могла оставить сумочку с телефоном в прихожей? Эльса уже уснула на втором этаже. А Эстрид ляжет с нами в гостевом домике. Я звоню Грете. Соседка-пчеловод Ингер, та, что держит ульи на папиных полях, забеспокоилась, когда папа не вышел поздороваться. Еще больше ее насторожила запертая в разгар дня дверь веранды, притом что автомобиль стоял на месте. А потом она увидела папу на полу в гостиной. Побежала к ближайшей соседке Найме, у которой были ключи. Не знаю, насколько связно ей тогда удалось все изложить, но я поняла, что врач и представитель похоронного бюро уже на месте, и папин младший брат тоже приехал. Скорее всего, инфаркт или инсульт. И, похоже, все произошло очень быстро.
Папа умер. Испытала ли я шок, удивление? Можно было предположить… курение, лишний вес, алкоголь. Диабет. Обструктивная болезнь легких. Он с трудом ходил, тазобедренные суставы давно износились. Боялся инсульта. Но чтобы папа умер?
Когда умирает отец, не хочется находиться у чужих людей. Это неправильно. И не хочется самому быть чужим. Человеком, приехавшим со своими вещами и радостным предвкушением, что его тут будут ублажать и развлекать. В нашем случае – человеком, принесшим с собой смерть в первую июльскую ночь лета. Кажется, ночью я говорила с дядей Эриком? Нет, наверное, Грета сказала, что разговаривала с Эриком, Ингер и Наймой. С мамой. По словам сестры, папа сказал обо мне, что у него больше нет дочери. Что он не может на меня рассчитывать. И что у Греты с папой под конец были теплые отношения, они подолгу разговаривали. Я не стала ей сообщать, что, когда мы с ним созванивались, он часто спрашивал, почему Грета не отвечает на его сообщения и никогда не перезванивает. «Так позвони ей снова, у нее столько дел. Диса и Иван еще совсем маленькие, ей приходится крутиться. Ответит, когда у нее будет время». Да, согласился он, так я и сделаю, позвоню ей завтра.
И вот папы больше нет.
На белой кухне, в белом доме, Хелен и Пер собирают бутерброды для запланированной поездки на пляж. Не помню, будили ли мы ночью Эльсу, чтобы сообщить ей новость. Она спала в большом доме, а Эстрид, Матс и я – в гостевом домике. После завтрака я сижу во дворе, звоню Грете, дяде Эрику, дяде Ларсу, маме. Матс звонит в паромную компанию, переоформляет билеты, мы уезжаем сегодня поздно вечером. Проходя мимо, девочки всматриваются в мое лицо, обнимают меня, гладят по голове.
Разумеется, для наших друзей отпуск продолжается – если горе не затронуло тебя лично, всегда есть возможность найти утешение в собственной жизни, как бы ты ни сопереживал. Возможно, вспомнишь уход собственных родителей или кольнет беспокойство за их здоровье – но жизнь продолжается, все как обычно.
Сидя на бесконечно длинном песчаном пляже, глядя на солнечные блики и попивая кофе, я понимаю, что теперь лето резко поменяет курс. Теперь не до отдыха. Умер папа. И не успел он умереть, как я будто бы предаю его. Сама себе поражаюсь, когда говорю, сколько барахла придется вынести из родового гнезда, где он жил. Тот дом максимально далек от красивого белого домика с остекленной верандой на Готланде. Здесь все обустроено со вкусом и чувством стиля, цветут розы, нет ничего лишнего. Ничего нелепого, безумного, страшного. Я говорю, что в Молидене никто не наводил порядок с момента постройки. А возвели этот дом приемные родители дедушки на рубеже веков. Хозяйственные помещения забиты ненужными вещами, сараи и бывшая пекаренка почти развалились. Папа вечно планировал, как он все подправит и переделает. Но взяться за дело… Выделить время… В мастерской один хлам. Старый трактор, бензопила, ручная пила, канистра для бензина, молотилка, тележка, лодка, разобранный мопед, сломанная газонокосилка, проржавевшие велосипеды, цепи, механизмы, инструменты, шланги, покрышки, ржавые гвозди и шурупы, разложенные по жестяным коробкам, в каких в пятидесятые продавали кофе, дрова, обкаканная мышами мебель, финские сани в птичьем помете, рыболовные снасти, заплесневелые спасательные жилеты, бидоны – и многое другое.
Было ли это ожидаемо, поинтересовался Пер как врач. Да, я ожидала, я ожидала, что папино тело рано или поздно объявит бойкот, но в то же время существовала его невероятная жизнестойкость – лишних тридцать килограммов веса, постоянное курение, обильные возлияния, все менее подвижный образ жизни, диабет… Скорее, я боялась инсульта, того, что папу парализует, он лишится речи, не сможет обходиться без помощи. Я не ожидала, что он умрет. Прямо сейчас. Столько хаотичных воспоминаний: мама с папой на вилле, папин громкий голос на первом этаже, папа пьяный, папа, нарушающий правила – мчится со скоростью сто сорок километров в час при ограничении в девяносто. Я сижу рядом, он раздавлен очередной любовной драмой и не видит, что я тут же, на переднем сиденье. Стрелка спидометра стремится вверх, трасса Е4 в районе Доксты, и я не осмеливаюсь сказать ему, чтобы сбавил скорость. Меня трясет оттого, что он рискует нашими жизнями, что я с ним в машине и он рискует мной. Помню, как он помогал нам с ремонтом дома после того, как ушел с работы, которая всю жизнь столько для него значила, – продажа нержавеющей стали, все эти рассказы о коллегах, командировках, Уддехольм, Вермланд, вся обрабатывающая промышленность Норрланда, а потом Уддехольм купили «Братья Эдстранд». В придачу начались компьютеризация и рационализация, а лет папе тогда было уже немало. Ссоры с руководством, попытка самоубийства, Грета нашла его с ружьем, и папу положили в больницу. Снова. Долгие месяцы медикаментозного лечения привели к перевозбужденному состоянию, он непрерывно говорил, возможно, находился в этом состоянии все лето, когда помогал нам с домом, просто мы этого не понимали. Папа был перевозбужден и уничтожен кризисом на работе, тем летом с домом все шло наперекосяк, он предлагал собственные решения, сам смастерил полки и криво прибил их вдоль всех стен подвала, перекрасил оконные рамы, не соскребая старую краску и не шлифуя, так что уже к следующему лету краска снова облупилась. Он нанес битумную мастику на стены и потолок подвала с внутренней стороны, а я прочитала, что его надо наносить снаружи. Теперь стены сырых кладовок черные и блестящие, а если я пытаюсь что-то возразить, он фыркает и говорит: «Думаешь, я не знаю, как надо делать, я, черт возьми, в свое время отремонтировал целую виллу, думаешь, я ничего не умею, и вообще, запомни – надо научиться доверять людям, нельзя относиться ко всем с недоверием и свысока». Мы с Матсом привозим папе материалы, он готов хвататься за все, и почти все получается косо и некрасиво. Он в ужасном состоянии. Меня раздражает, что надо все время подавать кофе, еду, перекус, я мою посуду, убираюсь, стираю, выполняю мелкие поручения – все это безгранично, настолько безгранично, что я просто оставляю папу в нашем доме – пусть делает, что хочет. Зато вот взамен прогнившего балкончика папа строит очень красивый, не из строганой доски и вагонки, как я хотела, а в духе фасадов семидесятых, и получается ровно и достойно. Не то что пол в подвале, который, как он говорит, он может перезалить – и вот пол таким и остался, неровный, шероховатый, из другого бетона, ничего не замерено и не рассчитано, канализационную трубу пришлось откапывать. У нас не было денег, мы были благодарны за помощь, но я чувствовала себя черствой, неспособной ценить труд других. И при этом думала – пусть папа поживет у меня, пока у него кризис. Он напуган, обеспокоен. Я готовлю еду, стираю, застилаю постель, варю кофе, слежу за пепельницами, снова и снова слушаю его рассказы, Матс отвозит его на танцплощадки в Скансен, Мосебакке, Мэларсален, а потом забирает, пьяного, поздно вечером. Наверное, папе тоже есть за что меня поблагодарить?
Папины братья помогают своим детям, моим кузенам и кузинам. Все получается обстоятельно, надежно и красиво. А у папы кризис, папа не виноват. В результате я остаюсь с недоделанным ремонтом, и все у меня не так. Но я все равно продолжаю к нему обращаться. Посылаю чертежи лодочного сарая. Неужели я так остро ощущаю его потребность мне угодить? Чтобы я его похвалила? А получается вот что: «Папа, а ты не хочешь сначала снять старую краску и отшлифовать рамы? Нельзя же красить прямо так…»
Вдруг говорю Перу, что папа вел нездоровый образ жизни. Дядя отвечает, что в таком случае это лучшее, что с ним могло случиться. Я совершенно обескуражена – лучшее, что могло случиться? Я совсем не это имела в виду. Я хотела сказать, что папа был мятущейся душой. Длительное самоуничтожение курением, алкоголем, жирной пищей – и все тайком. С нами он всегда клал себе маленькие порции, шутил над аппетитом Матса, а по утрам я находила следы его ночных перекусов – бутерброды, сыр, толстый слой масла. Когда алкоголь выходит из организма, страшно хочется есть, я помню это чувство голода по юношеским вечеринкам. А может, он просто был рад отпустить ситуацию, перестать себя контролировать, есть сколько влезет… И еще, например, за утренним кофе он отщипывал маленькие кусочки хлеба – десять кусочков вместо двух нормальных бутербродов с сыром. Но он так боялся смерти. Не мог ходить на похороны друзей. Как часто я видела испуг на его лице, когда папа говорил: «Представляешь, ему было всего шестьдесят восемь, и обнаружили рак. Представляешь, всего… и так быстро сгорел». Он знал, но нам ничего не говорил… Как папа старался! Пытался сбросить вес, бросить курить, больше двигаться. Он не хотел умирать. Но надолго его не хватало. Ни в том, что касалось снижения веса, ни в отказе от курения, ни в прогулках, ни в попытках бросить пить. Хотя он старался. Обращался за помощью к врачам. Проходил курсы лечения. У него были дом, участок, посадки, трактор, он вел курсы ПДД для пенсионеров. И кружок «Вспомним пятидесятые». Перестал говорить, что продаст Молиден и переедет в квартиру. У него были грандиозные планы. Он трудился не покладая рук, чтобы сад выглядел прекрасным, когда мы приедем в июле.
Не помню, кто приехал раньше, я или сестра. Я обожаю Молиден. Для меня это прежде всего бабушкин дом. Хотя выкупил его дедушка – у своих приемных родителей, еще в тридцатые. Главное здание сгорело дотла в апреле 1946-го. Нынешний дом построен по другим чертежам. Он получился по-настоящему добротным и уютным. Большая прихожая, ванная, бывший кабинет, впоследствии комната с телевизором, а со временем и папина спальня. Вместительная кухня с прохладной кладовкой, рядом гостиная с камином – кажется, мы называли ее залой, или большой комнатой? Шкафы и комоды. На втором этаже тоже просторно, ванная, три спальни, огромная общая комната и гардеробная, какие теперь есть во всех модных квартирах. В 1978 году мой дядя Гуннар выкупил имение с гарантией того, что бабушка с дедушкой смогут там жить, сколько захотят. Он остался с родителями. Боже мой, ему было всего двадцать восемь, когда он отреставрировал дом с помощью старших братьев и отца, который прекрасно работал по дереву. Дедушка сделал табуретки и сундуки для нас всех, много столярничал в подвале, а кукольный домик, который он смастерил, – просто маленький шедевр: на колесиках, двухэтажный, внутренние стены в форме креста, чтобы к каждой комнате можно было подобраться. Поскольку дом на колесах, его можно поворачивать – обычно проблема с такими кукольными домами в задней стенке, мешающей играть. А еще дед построил конюшню для моей пластмассовой лошадки. Мне ее подарили, когда я училась во втором классе. Это была невероятно красивая конюшня из фанеры. Там тебе и стойло, и крыша, и крючки. Дедушка все делал на совесть. Сделал даже маленький диванчик для моей комнаты. Он до сих пор стоит у нас в гараже в ожидании лучшего места.
Над дедушкой оформили опеку и привезли его сюда, в усадьбу, если не ошибаюсь, в 1909 году. Ему было девять месяцев. Он оказался единственным ребенком, которого отдали в приемную семью, остальные остались с мамой в Стокгольме. Он очень хотел встретиться с ней, с братьями и сестрами, писал письма. Снова и снова просил их приехать его навестить. Учитель в школе злой, дедушка рассказывал об этом в письме. Здесь, в Онгерманланде, у него четверо неродных старших братьев и сестер, на фотографиях они все такие красивые. Не знаю, приезжала ли к нему мама хоть раз. Такой долгий путь из Стокгольма в Молиден. Он стал своим, местным, пустил корни, активно участвовал в общественной жизни, состоял в спортивном объединении и обществе трезвости. Возможно, дома в Стокгольме трезвостью и не пахло, его папаша ходил в море, а дедушка стал сапожником, примерным хуторянином и пасечником – даже приз за свой мед получил. У него были фруктовые деревья в пятой зоне – они держали корову, поросенка, кур (но ими занималась бабушка), выращивали картошку, овощи, ягоды, зерно, а потом он выучился в Стокгольме на полицейского. Его мать тогда еще была жива, но он не стал ее разыскивать. Дедушка работал полицейским, сидел в детском комитете вместе со священником. На дедовых похоронах народ вспоминал, что он был слишком добрым, ему было тяжело взыскивать долги с тех, кто не платил налоги. Он часто бывал мрачен, думаю, страдал от повторяющихся депрессий – «дедушка отдыхает в кабинете». Он обожал Митси, ньюфаундленда, и когда мы детьми приезжали в гости, он говорил: «Митси вас уже заждалась, ребятки». Когда наш автомобиль съезжал с холма и ехал по коротенькой березовой аллее, Митси всегда начинала махать хвостом так, что все ее тело ходило ходуном, а стоило открыть дверь, как ее голова оказывалась у кого-нибудь из нас на коленях, и мы чесали ее за ушами.
И все-таки это бабушкин дом. Когда-то бабушка приехала на один из соседних хуторов, у моста через Моэльвен, ближе к деревне. Она приехала к деду-кузнецу и тете Кристине. Ей было девять или, может, десять, у нее был туберкулез тазобедренного сустава, а ее мама только что умерла. Отец Франц отправил ее к родне, дома дети умирали один за другим, а теперь и жена Анна. В каком он, должно быть, пребывал отчаянии в десятые – двадцатые годы – бесконечные похороны. Поговаривали, что хутор, которым он так гордился и который ему удалось купить благодаря дополнительному заработку – он организовал паромную переправу между лесопилкой Норрбюшер и Хёрнефорсом, – не был обработан после туберкулезных больных. Жена Франца, Анна, родила пятнадцать детей. Трудно себе представить такую жизнь. Вечно беременная или кормящая – и столько малышей, о которых нужно заботиться. Из всех детей до старости дожило трое. Бабушка и ее братья Отто и Бертиль. В Вестманланде и Емтлан-де. Сестра Сигрид и брат Улле, приехавшие с бабушкой в Молиден, умерли молодыми. А папа Франц умер, когда бабушке не исполнилось и двенадцати.
Наверное, неудивительно, что двое обиженных судьбой детей с соседних хуторов подружились, а впоследствии и поженились? При этом оба оказались способными в учебе. Книги из клуба. Местная газета, которую бабушка всегда читала от корки до корки, до самых последних дней. В детстве я ее боялась. Вечно занятая, не такая веселая и стремительная как мамина мама – та любила играть, наряжаться, красиво накрывать на стол, показывать фокусы. А папина мама все время работала. Готовила, пекла, мыла посуду, занималась садом, плюс ко всему кто-то постоянно заходил на кофе. Мы с двоюродными братьями и сестрами были предоставлены сами себе, пребывая в основном на улице или на втором этаже, в общей комнате. С бабушкой мы сблизились, только когда я уже училась в седьмом классе и мне сделали операцию по удлинению ноги. Бабушка сама всю жизнь хромала, а теперь катала меня на финских санях – ведь нога у меня была в гипсе. Как она гоняла! Полозья легко скользили по блестящему упругому снегу. Ей было семьдесят три. Она варила мне карамель… Да, точно, готовила бобы, булочки со сливками и карамель. Это была такая традиция на февральских каникулах. После той операции у нас с бабушкой возникла особая связь.
А вот и Анита, с которой папа встречался тогда, в восьмидесятые, после развода с мамой и после расставания с Пирко. Мы разговариваем с ней по телефону после папиных похорон. «Свен был таким добрым, нам было так хорошо вместе, я его так любила», – говорит она и рассказывает, как ехала с нами на машине на похороны Гуннара в 1986-м. Мне тогда было четырнадцать. Она вспоминает, как я вбежала на кухню, обняла бабушку и тут же сообщила, что влюблена без памяти. Я такого не помню. Но Анита была очень тронута тем, что мы с бабушкой так близки. Я вспоминаю то время как странный период. Да, я была по-настоящему влюблена, первая влюбленность – а тут вдруг похороны, точнее, поминки по Гуннару, утонувшему в апреле в реке. Его тело так и не нашли. Предполагают, что его новая, молодая собака Бонни выбежала на лед и угодила в полынью, а Гуннар бросился за ней, побежал спасать и тоже ушел под лед. Представляю себе, каким кошмаром это было для бабушки и дедушки. После стольких потерь в жизни. А тут я – такая непосредственная, искренняя, влюбленная. На поминках я еле сдерживалась – это было такое горе и такое счастье одновременно, что просто невозможно.
Начать надо с кухни. Дядя Эрик и соседка Найма успели многое убрать еще в первый вечер, когда обнаружили папу мертвым, но потом Эрик занялся заменой унитаза на первом этаже. На кухне беспорядок и грязь. Не знаю, но мне кажется, дяде Эрику тяжело видеть дом своего детства таким запущенным. У них с Ингой дома все на своих местах. Они не педанты – просто поддерживают порядок, вовремя все ремонтируют и разбирают.
У меня папино решение переехать на старости в Молиден вызвало двоякие чувства. Он вышел на пенсию на несколько лет раньше обычного пенсионного возраста. Выбил себе какое-то пособие через центр занятости. В бабушкином доме всегда царил покой. Это не было идиллией. Но никогда не возникало хаоса – по крайней мере, на моих глазах, пока я росла. Никаких крепких напитков, только слабоалкогольное пиво, вода с сиропом, малиновый лимонад, брусничный морс, молоко. Мамино заключение – в Молидене вечно объедаешься, потому что за едой там пьют газировку, я к такому не привыкла. Ящик с бутылками в подвале. Даже когда бабушке было под девяносто, дом не выглядел запущенным. А вот когда папа перебрался туда со своим скарбом… все смешалось. На втором этаже он расставил свою мебель. Бывшая спальня бабушки и дедушки – маленькая комнатушка – превратилась в склад старых компьютеров, коробок, пластиковых мешков с одеждой. Но хуже всего – курение и алкоголь. Во мне вечно все протестует, когда дом наполняется никотином, смолой. Сразу после бабушкиной смерти образовался беспорядок. Повсюду грязь. Неглаженое постельное белье кое-как запихнуто в комод. Кругом пепельницы, окурки. Кипы бумаг и газет, инструменты. Жир, банки с краской. Абсолютно на всех вещах слой чего-то темного и липкого. Не успеешь оглянуться, а папа уже вымыл посуду. Но когда я в следующий раз накрываю на стол, то обнаруживаю присохшие кусочки яйца на тарелках и приборах. У Матса быстро вошло в привычку мыть посуду, прежде чем мы сядем здесь за стол – и желательно так, чтобы папа не видел. Мой муж обычно достает роскошные бокалы и тарелки из шкафчика, а приборы – из ящика, полного хлебных крошек, и тщательно все промывает горячей водой.
Я рада, что Молиден сохранился, рада, что дети знают это место, и все-таки я испытываю грусть всякий раз, когда приезжаю сюда. Разбитая посуда, неряшливость, липкий холодильник, в шкафчиках все разложено по-другому, другая мебель. Так и должно быть. Но в течение долгих лет папиного отсутствия, пока он был занят работой и личной жизнью, у нас с бабушкой установилась особая связь. В этом доме. Я готовила, убирала, перебинтовывала ее страшные раны на ногах, стирала и гладила. В доме всегда царил мягкий, уютный аромат.
Матс начинает с холодильника. В ящиках для овощей – какая-то вонючая жижа. А еще пепел – мы вытряхнули все пепельницы, но табачный запах так и не исчез. В горле першит. В шкафчике под мойкой к огрызку коврика из пробки и пластика тоже приклеился пепел – видимо, папе было тяжело наклоняться над мусорным ведром, а к запаху он привык. Грязные простыни, резкий запах мочи. Пятна от красного вина. Очистить холодильник. Отмыть его. Но все равно остаются следы.
Мы с Гретой организуем похороны – идем в бюро ритуальных услуг здесь, в Эрншёльдсвике. Решаем, какой заказать гроб, какие выбрать цветы. Выбираем стих для некролога в газетах. Так, чтобы все это подошло именно папе. Объявления надо напечатать и в местной газете, и в «Сундсвалльс Тиднинг». Мы обе хотим сделать все как надо. Похоронить папу красиво. Устроить ему достойное прощание. Прислушиваемся друг к другу – как тебе кажется? Так будет правильно? Папе бы это понравилось? Финансовые решения в этом деле – самые сложные. Насколько дорогим должен быть гроб? Какого размера венок? Для газет решили выбрать строки из Стига Дагермана. О том, что умереть – все равно что спуститься с ветки на землю. Папина жизнь была хрупкой, гнущейся на ветру веткой. Возможно, большинству из нас уготовано именно такое существование. Нас треплет и качает. А потом мы, медленно кружась, опускаемся на твердую землю. Далее – встреча со священником, Биргиттой. Она знала папу. Желание продлить это мгновение, задержаться в нем, вспомнить папу, закрепить папу в жизни. В моей жизни. Что я должна рассказать о папе? Ох уж эта спешка. С похоронами нельзя тянуть бесконечно. Кофе в приходском здании после церемонии – сколько будет народу и чем мы будем их угощать?
Мы с Гретой удивляемся, почему папины проблемы с сердцем не лечили вовремя. Почему не сделали операцию? Может, все из-за курения? Или из-за лишнего веса? Возможно, операцию нельзя было назначать, пока он не бросит курить? Он так шумно дышал в последние годы.
Друг Греты Адам помогает наводить порядок в Молидене. Он несколько лет серьезно болел, прошел через рак и пересадку печени. Теперь чувствует себя лучше, но еще слаб, страдает от скачков температуры и болей в животе. Грета познакомилась с Адамом после расставания с отцом своих детей, Андреасом. Адам тогда лежал в больнице, проходил лечение – и у них завязался виртуальный роман. Они вместе сочиняют музыку, играют в группе, Грета поет, у них бурные отношения. Они то расстаются, то снова сходятся. Иногда я не успеваю следить за развитием событий, но точно знаю, что такие отношения полностью поглощают, засасывают человека. Вся жизнь зависит от того, в какой фазе они находятся на данный момент. Это весьма напряженная ситуация, которая к тому же усугубляется постоянным присутствием болезни. Адама часто увозят на скорой, Грета сидит с ним в больнице. В то же время Грете ставят СДВГ, она страдает от выгорания. Тяжелые, неспокойные годы. В те годы я работаю, сколько могу, путешествую, перебегаю от проекта к проекту. Прихожу домой, зная, как дети по мне скучали, и каждый раз жалею, что не провожу с ними больше времени.
В эти июльские дни в Молидене я встаю в восемь, а засыпаю в час ночи. Целый день мы наводим чистоту, стираем, разбираем вещи – Грета с Адамом, мы с Матсом. Девочки и их двоюродные брат и сестра, Иван и Диса, мечтают заняться чем-нибудь интересным – все-таки у них каникулы. Я готовлю еду, мою посуду. Кормить приходится целую команду – нас восемь человек – и не один раз в день. А перекусы! Только все уберешь и протрешь стол, как тут же кто-нибудь приходит перехватить что-то на ходу, достает масло и сыр из холодильника, режет хлеб, ставит варить кофе. Мытье посуды растягивается на весь день. Здесь нет посудомоечной машины. Перемываю посуду и аккуратно расставляю ее в шкафчики после каждого приема пищи. Остальные убирают, моют и трут в других местах. Мы пытаемся раздобыть газонокосилку в более или менее рабочем состоянии. Нет никакого уплотнения. Хватит щупать. Ты хоронишь папу. Мы должны достойно похоронить отца. Как я со всем этим справлюсь, если окажется, что я больна?
Нет – не могу об этом писать. Как мы убирали и убирали. Наверное, этот липкий налет на всем – из-за никотина. Мы драим кухонный диван и стол. В несколько приемов. Грязь медленно сдается под натиском сильных моющих средств с резким запахом. Моем шкафчики изнутри и снаружи. Тоже не за один подход, грязь прочно въелась. Жир от приготовления пищи. Затем переходим к плите, духовке, конфоркам, кастрюлям.
Пока остальные ездили за покупками, я обнаружила коробочки с рождественскими сладостями. Самодельные шоколадные конфеты, домашние шарики из марципана. Последнее Рождество. Он не смог к нам приехать – чувствовал себя неважно и побоялся долгой поездки на автобусе. Это было Рождество 2015 года. Я испытала и облегчение, и беспокойство, но несколько раз повторила, что мы его ждем. В декабре я много работала, но на Рождество мы должны были собраться дома большой компанией: сестра Матса с семьей, свекор со свекровью, мама, моя сестра с семьей. Как мне теперь стыдно за тот стыд по поводу папиного недержания и какое облегчение я испытала оттого, что он не приедет. Запах мочи. Такой едкий, что рядом просто невозможно находиться. Следы на диване, который я тайком обкладывала полотенцами, накидывая сверху покрывало. Как же он старался тут, в Молидене, готовил сладости, пек овсяное печенье. Из глаз течет, это слезы, я всхлипываю. Больше всего я плачу оттого, что столько сладостей осталось. Сколько труда – и все эти шоколадные конфеты так и лежат в коробке. В июле. Он их так и берёг.
В июле – незадолго до папиных похорон и, возможно, перед первой поездкой в Молиден после его смерти, я встретилась со старыми подругами, с которыми когда-то была очень близка. Эллен ненадолго приехала в Стокгольм, вообще она живет в Америке, а с Софи мы как раз только что возобновили общение. Мы сидели на террасе в «Ривале», на площади Мариаторгет в Стокгольме. Обсуждали нашу общую подругу Лизу, которая живет в Германии. Год назад у нее диагностировали агрессивный рак груди. Ее младшему сыну, кажется, было всего полгода? Я вдруг вспомнила, как мамы Эллен и Лизы придерживались здорового питания, вообще вели исключительно здоровый образ жизни, выписывали журнал «Здоровье», дома у них подавали овощи, пророщенные зерна, цельнозерновой хлеб, травяной чай. И вот Лизу в самом цвете лет подкосила болезнь. Нет никаких гарантий. «Она прошла курс лечения – тяжелый, но, кажется, успешный», – говорит Эллен. Надо бы позвонить Лизе, обязательно, но только после того, как похороню папу.
Мы с Софи раньше говорили о старении и о том, насколько молодыми себя чувствуем. Все эти унизительные представления о стареющих женщинах, которые десятилетиями держали нас в напряжении… Почему никто не говорит, что наши сорок плюс – это не так уж и плохо? Еще есть силы, уже есть немного мудрости и немного опыта, дети не требуют постоянного внимания и помощи, родители стареют, но пока еще в ясном уме и сносной физической форме, да и страшненькой ты в сорок лет автоматически не становишься… Я редко думаю о серьезных болезнях. Мы с Лизой познакомились в четвертом, когда наши два класса объединили. Потом, после развода родителей, мы с мамой и Гретой переехали в съемную квартиру в районе Аллиеро и оказались с Лизой практически соседями. Только Лизина семья жила в одной из огромных вилл ближе к центру города. А еще у них была дача на море. В девятом классе я ездила туда на велосипеде, тридцать километров, а вечером столько же обратно. Когда в средней школе я ездила на велосипеде на конюшни, то засекала время, потому что скучно было кататься одной и той же дорогой. Я проверяла, смогу ли на этот раз побить собственный рекорд на пути туда или обратно, и постоянно наращивала темп. До конюшни было семь километров, интенсивное движение, много подъемов и спусков. Жми педали, ускоряйся, ты сможешь!
Мы с Лизой рисовали, вязали, шили и пекли булочки. Ходили на дискотеку для средних классов, влюбились в двух друзей, которые занимались уличными танцами в районе Сёдермальм – на другом конце города. Лиза играла на виолончели, танцевала джаз и пела. Пекла шоколадные маффины и ванильное печенье. Вся их семья поглядывала в сторону Америки. В средних, а затем и в старших классах мы с Лизой и Мией были маленькой компанией – иногда ходили втроем, иногда по двое, в разных комбинациях.
А теперь Лиза тяжело больна. Насколько велика вероятность, что я тоже? Две бывшие одноклассницы, которым нет и сорока пяти? Можешь выдохнуть. Уплотнение, которое ты нащупала, – это что-то другое.
Снимите, пожалуйста, футболку – давайте посмотрим, вытяните руки в стороны – да, вот оно. Доктор Моника Хедман кивает. Я запоминаю ее имя. Облегчение оттого, что попала к врачу-женщине – доктор Моника уже на пенсии и принимает в поликлинике всего раз в неделю. На самом деле она работает только с пациентками старше семидесяти пяти. Но почему она не может сказать, что ничего не чувствует? Что я все придумала.
Сначала мы поговорили о папе. О его внезапном уходе. «Это хуже всего, – говорит она, – скоропостижная смерть, когда не успеваешь попрощаться». Я не плачу, просто объясняю, что у меня не было времени заниматься своей грудью, я так много работала, поездки в Англию были запланированы заранее… а потом умер папа. Обширный инфаркт. Моника кивает. Она сидит за компьютером, но постоянно удерживает меня взглядом – не отпускает. Разве я падаю? Она говорит, что надо как можно скорее пройти маммографию. «Обычно женщины записываются сами, но я сделаю это за вас прямо сейчас. Запишу вас в Центр груди, это напротив магазина маскарадных костюмов, знаете? На Дроттниггатан».
Нет, не знаю. Никогда не интересовалась маскарадными костюмами. В голове проносится забавная картинка – доктор Моника в магазине карнавальных масок. Я слышу длинные гудки, но Центр груди уже закрылся. Летом они не работают по пятницам, а сегодня четверг, уже пятый час вечера. Она снова ловит мой взгляд. «Скажите, что согласны на любое время, а если у них полная запись, пусть возьмут ваш номер и перезвонят, если кто-то откажется. Звоните прямо в понедельник. Выпрашивайте талончик».
Потом она говорит, что слушала меня по радио и читала обо мне в последнем выпуске журнала «Мы» – о том, как мне грустно расставаться с Май. Я удивлена тем, что она меня узнала. Оказывается, мы почти соседи, живем в соседних кварталах. «Когда утром пробки, я обычно сокращаю путь через Норрбю, – говорит она. – Это может быть киста. Но надо проверить». Она объясняет, что написано в направлении, отдает его мне, говорит, чтобы я прочитала. Ее маме как-то дали направление и ничего не рассказали. «Я никогда не пишу то, чего не говорила пациентке», – говорит Моника. Она спрашивает, что заставило меня обратиться к врачу. Ей всегда интересно, почему пациенты в конце концов все-таки решаются прийти. Я отвечаю, что нащупала отчетливое уплотнение под мышкой, но, по-моему, умалчиваю о том, что Матс просто набрал номер и мне пришлось записаться не только на маммографию, но и в поликлинику. Сначала я позвонила в другую поликлинику. Там мне ответили, что уплотнение может оказаться чем угодно и ничего срочного тут нет. А здесь, в поликлинике Ханден, медсестра отнеслась ко мне внимательно. Более того, она сказала: я запишу вас к очень опытному врачу, к женщине. Вы ведь хотите попасть к доктору-женщине? О, спасибо, отвечаю я, а положив трубку, кажется, плачу.
В конце приема доктор Моника говорит, чтобы на выходных я делала вот так. Она машет руками, словно закидывая что-то через голову назад, за спину. Она несколько раз повторяет этот жест, и я покорно повторяю за ней. Мы проделываем это вместе, стоя друг напротив друга и энергично вытягивая руки. Затем она говорит: «А в понедельник в восемь утра вы позвоните в Центр груди».
Я вижу страх в ее глазах.
В Южной больнице кабинет маммографии по пятницам работает. Надо заставить себя позвонить. Как бы ни было страшно. Сколько раз доктор Моника внушала мне, что я обязательно должна записаться на маммографию? Я звоню. Медсестра берет трубку. Сердце колотится как сумасшедшее. У меня направление в Центр груди, но они по пятницам закрыты… Она перебивает меня. «Но в понедельник ведь они откроются». Я понимаю, но моя врач сказала, что мне надо во что бы то ни стало записаться… «У нас полная запись. Тут вообще очередь, много неотложных случаев, люди подолгу ждут. С чего вы взяли, что здесь будет быстрее? Что вас тут запишут?» Я пытаюсь объяснить, что доктор определенно нащупала в моей груди новообразование. И что в прошлом годуя пропустила маммографическое обследование. А может, лучше просто повесить трубку. Слез нет. Сердце тяжело стучит в груди. Вдруг записаться на понедельник тоже не получится? Как быстро распространяется опухоль. Растет.
Суббота. Мы с Эстрид идем в Скансен. Эльса уехала на выходные к подруге на остров Блидё. Приходится просто ждать… Эстрид все время рядом. Мы покупаем мороженое в киоске, украшенном иллюстрациями Ландстрёма, слушаем живой оркестр, смотрим на волков, рысей и тюленей. Вдруг перед нами возникают две женщины в возрасте – они останавливаются, мы останавливаемся, смотрим друг на друга и молчим. «Я вас знаю», – нарушаю я наконец тишину. И тут же слышу в ответ: «А я вас». Это доктор Моника Хедман с подругой. Здесь. В Скансене. «Вы знаете, что надо сделать в понедельник, – говорит она. – Выпрашивайте любое время. Вдруг кто-то откажется от записи. Все будет хорошо. Вас запишут. А я оформлю более вразумительное направление, чтобы они сразу все поняли».
Почему доктор Моника так настаивает, чтобы меня записали как можно скорее? Что такое она знает и не говорит?
Воскресенье на островке Ноттарё. Еще один песчаный пляж. Совсем рядом с островами Олё и Утё. Мелкий мягкий песок. Высокое небо, прозрачный воздух. По ощущениям – градусов восемнадцать, от силы девятнадцать. Вода такая холодная, что сразу ноги сводит – градусов четырнадцать или около того? Максимум шестнадцать. Я мерзну. Непрерывно думаю об опухоли. О смерти. Как сохранить спокойствие в последние дни летнего отпуска. Эстрид так грустит о том, что скоро отдыху конец. Конец лету, которое не получилось. Дождь в Англии. Раздражение и стресс. Смерть дедушки. Мое уплотнение в груди. Я должна стараться ради них. Купаться, есть мороженое, смотреть фильмы, устроившись на диване. Не плакать. Не ежиться. Не сводить все свое существование к этому новообразованию в правой груди. Которое болит. Злокачественные опухоли ведь не болят. Доктор Моника сказала, что можно прощупать, подвижно уплотнение или нет. Ей не пришлось долго щупать, чтобы обнаружить узелок. Она просто сказала – да, вот он. Огромный. В моей маленькой груди. Как можно быть такой идиоткой? Просто больной на всю голову. Эстрид плавает. Не сводя с меня глаз. Эльса осталась у подруги. Возможно, это просто киста. То лето на острове Утё. Внезапная новость о том, что у мамы рак, мы об этом совсем не говорили. Матс пытался меня успокоить, уверяя, что я накручиваю себя. Потом, стоя у телефона-автомата, я узнала, что у нее большая опухоль и ее тут же записали к хирургу. Как я тогда волновалась, как было страшно. Но мне ведь всего сорок четыре, а маме было пятьдесят восемь. Отсюда, с Ноттарё, мне почти виден островок, где мы купались каждый день в удивительно теплой воде. Я тогда училась на психолога и к тому моменту уже встретила Матса. Была взрослой. Двадцать пять лет. А мои девочки – еще дети. Эстрид только исполнилось десять. Эльсе – двенадцать. Я жую взятые с собой бутерброды, каждый кусочек разбухает во рту. Я жую, глотаю. Эстрид жалуется, что мороженое с печеньем «Орео» оказалось не таким вкусным, как она думала.
Мягкий норботтенский диалект в трубке. Да, можем записать вас на маммографию на двадцать третье августа. Папин день рождения. Ему должно было исполниться семьдесят семь. Это так нескоро, шепчу я. Доктор сказала, что мне надо во что бы то ни стало записаться на ближайшее время, может, есть какой-то резерв… Я звонила в больницу, но они…
Тишина. Я перевожу дух. «Можете прийти завтра к открытию? Без четверти восемь?»
Серая футболка. Специально для визитов к врачу. Легко снимается. Никаких блузок и рубашек со сложными застежками, никаких облегающих топов, прилипающих к телу. «Всегда носи чистые трусики, вдруг попадешь в больницу». Одна из читательниц трилогии про Май рассказывала, что это единственный мамин совет, который она запомнила на всю жизнь. Всегда носи чистые трусики на случай, если попадешь в больницу.
Тихое помещение. Стены в зеленых тонах. На столике журналы. Кулер с водой. Приглушенный свет. Утренний покой. Мимо проходят медсестры, возможно, врачи. Неужели среди них одни женщины? Это обнадеживает.
То, что такими вещами занимаются женщины, профессионалы.
Матс сидит рядом. Мы молчим, хотя обычно обсуждаем все на свете. Наверное, он думает – почему, черт возьми, ты не пошла к врачу еще в мае? То есть как минимум я об этом думаю. Непрерывно. А еще – о том, что время невозможно повернуть вспять. Уже август. Июль прошел в папином доме. В доме, где жили бабушка с дедушкой. Похороны. Теперь я знаю, каково это – устраивать похороны. Знаю, что смерть родителя порождает вселенское чувство покинутости. Оно никак не связано с реальностью и повседневной жизнью, оно просто швыряет тебя в объятия одиночества. На самом деле я никогда не писала об отце. В июле тяжелые воспоминания схлестнулись со светлыми. Появилось злое желание написать обо всем. А после похорон… Как светлый луч. И что это даст? Стоя у гроба, я шепчу, что пришли почти все. Или прислали цветы, открытки с соболезнованиями. Буссе и Оке, Эллинор, Йоран, кто-то из общества помощи пенсионерам, братья Ларс и Эрик, племянница Анна-Карин, сноха Инга, двоюродные и троюродные братья и сестры, соседи, друзья, Бенгт и Моника. Найма, Ингер и Ларс. Анна и Свен-Эрик. Все те, кто ценил телефонные разговоры и беседы за чашечкой кофе. Мы с сестрой Гретой взяли на себя все организационные вопросы. И Матс тоже. Мы выбрали музыку. Дяде Ларсу очень понравилась музыка на похоронах. «Один лишь день» Фредди Вадлинга, «Мечты Дэнни» Ларса Гуллина, «Бандура» Яна Юханссона. Папа обожал Россию. Санкт-Петербург. Есть, конечно, и другие истории. Но иногда свет побеждает тьму. После всех бесчинств темных сил. Обязательно нужен свет. Легкость. Радость.
Алкоголь черт знает что творит с людьми. Пустые бокалы в подвале. Пятна от вина. Чеки из алкомаркета. Нет, не буду нападать. Что это вообще – крайняя форма отрицания, что ли?
Последний разговор. Папин последний разговор случился с моей мамой. Его бывшей женой. Любовью всей его жизни. Они развелись тридцать пять лет назад. Мама рассказала о поездке в Англию. О старичке из Девона, который бесплатно водит экскурсии по зданию Национального фонда – такой говорливый. Болтал с мамой, с нами. Шутил, заливался соловьем, мама шутила в ответ. Его молодой коллега нетерпеливо мялся сзади, пытаясь вставить хотя бы словечко. Когда старичок узнал, что мы из Швеции, он начал внимательно нас разглядывать, особенно маму. Потом нахмурил свои кустистые брови и спросил, почему мы высадили всех страшных викингов у них в Англии, а красивых оставили себе. Над этим рассказом папа смеется до слез, после чего сообщает, что у шотландцев ужасно плохие зубы. Говорит, наш дальний родственник, живущий в Шотландии, объяснял, что дело не только в деньгах – просто зубы их не так уж заботят. У папы остался еще один испорченный зуб, который обойдется ему в семь тысяч крон. А тут еще старый трактор загорелся. Папа – сто с лишним килограммов – бросился вверх по склону, к дому, за огнетушителем. После операции на тазобедренном суставе, с обструкцией дыхательных путей. А еще мы говорили о растениях. Это постоянная тема, мы обсуждали ее всю весну. Тут мы похожи. Мне знакомы эти радость и мука. Когда сажаешь семена. Пересаживаешь, и вдруг все разрастается. Нужны горшки побольше, много земли. Постепенно переносишь растения на улицу.
С этими растениями целая куча возни. Так говорят и соседка Найма, и брат Эрик. Может быть, так и есть. Наверное, после разговора с мамой папа еще немного повозился со своими бархатцами и перчиками чили. А потом запер дверь веранды, оставив снаружи светлую июньскую ночь.
Мама также рассказывает, что они говорили о муже ее двоюродной сестры, который умер совсем недавно. Папа общался с ним в том числе по работе, а мама хорошо знала его с юности. Я тоже его встречала. Они праздновали с нами Рождество у бабушки, когда мы с сестрой были маленькие, а бабушка жила в просторной квартире и сдавала две комнаты студенткам медицинского колледжа. Они всегда были такие веселые, Керстин и Лаге. И очень компанейские. Мы, остальные, по-моему, не очень им подходили. Ну, за исключением бабушки. И вот теперь папа с мамой обсуждали похороны Лаге и деменцию Керстин, и папа еще сказал: «Да, наше поколение следующее на очереди».
А потом он произнес: «Береги себя, Бритт-Мари». И повесил трубку.
И вот Ингер его нашла. Приехала проверить пчел в дальних ульях – а сама она живет в Бакке. Свен всегда выходит на веранду, когда я сворачиваю во двор, говорит она. А в ту пятницу не вышел. В первую июльскую пятницу. Тогда она заглянула в окно и увидела его. На полу в гостиной. Она вызвала скорую, позвала Найму, у которой есть ключ, позвонила Эрику, Грете. До меня они дозвониться не смогли, абонент не отвечал.
А я сидела на Готланде. На каменной лестнице, с бокалом розового вина. Хотя когда он умер – как предполагают, это случилось в пятницу вечером, около десяти часов вечера, – у меня случился приступ мигрени. А на следующий день мы с Юнасом гуляли по острову, смотрели раукары. Мне вдруг вспомнился наш с папой первый совместный отпуск после того, как он развелся с мамой. Мне было двенадцать, мы жили в кемпингах на Готланде. Катались на велосипедах. Я приехала туда в первый раз. Лучше всего мне запомнился Сундерсанд. Мы ехали на Форё из солнечной Тофты, где мы намотали сорок-пятьдесят километров в мягком вечернем свете. Было солнечно, тепло. На Форё погода испортилась.
Ветер поднялся почти штормовой. Нам пришлось вести велосипеды через пастбища, и есть фотография, где я в ярко-синей спортивной куртке и шортах, а по дороге нам встретились готландские пони. Ехать на велосипеде против ветра было слишком тяжело. В кемпинге Сундерсанда нас поселили рядом с компанией подростков. Наверное, я выглядела старше своих лет. Только окончила шестой класс. На мне одежда пастельных тонов и пластиковые клипсы, я пользуюсь гигиенической помадой, из-за которой губы становятся белесыми и липкими. Всякий раз, когда я иду к зданию, где можно помыть посуду, принять душ и сходить в туалет, мне страшно. Прохожу мимо их палатки. Они кричат мне вслед. Папа приготовил яичницу с беконом на походной керосиновой плитке. Очень вкусно. Стыдно ли мне за папу? Вероятно. Зимой мне исполнится тринадцать. А он разговаривает с парнями. Они продолжают меня звать: «Как тебя зовут? Иди к нам. Не стесняйся, мы просто хотим поболтать! Ты откуда приехала? Нравится мыть посуду? Хорошо получается?» Их смех преследует меня до самой палатки, где папа закончил возиться с плиткой.
На следующий день льет проливной дождь, палатка промокает насквозь, мы собираем вещи, едем домой. Осенью я пойду в седьмой класс, и мне предстоит операция по удлинению ноги в университетской больнице Упсалы. Придется погрузиться в странное, мучительное состояние болезни на целый год, но я еще об этом не знаю. Пока у меня мои обычные, родные ноги, правда, все время приходится учитывать, что одна из них почти на пять сантиметров короче другой.
У медсестры в кабинете маммографии цветущий вид. Загорелая блондинка, вьющиеся волосы собраны в хвост. Она задает вопросы, просит сообщить паспортные данные, когда в последний раз проходила обследование, в какой груди уплотнение. А, да, вот оно, говорит она, когда я стою раздетая. Неужели так заметно? Само обследование: груди сжимаются вместе, кожа натягивается, все это засовывается в аппарат; я совсем похудела, сжимать практически нечего. Процедура болезненная, но недолгая, медсестра не выглядит напуганной, если бы там были признаки распространившегося рака, вряд ли у нее был бы такой беззаботный вид? Следующая маммография – через два года, говорит она, пока я надеваю лифчик и футболку, но, поскольку вы пропустили, на будущий год вам снова пришлют приглашение. Ну вот, она считает, что я спокойно могу проходить обычный плановый скрининг, я не умру, наверное, она считает, что это киста. А она вообще взглянула на снимки?
Ожидание. Наступает время ожидания. Снова комната в мягких зеленых тонах. Листаю журнал, даже не понимая, что там написано. Доктор посмотрит снимки и решит, нужно ли дополнительное обследование. Биопсия. Или они уже все знают? Я не помню. Неразговорчивый доктор и медсестра с северным диалектом. Сначала УЗИ. Такое непохожее на предыдущее. Видеть своего ребенка на экране, маленькое сердечко, слышать звук, как будто мчатся галопом лошади. Предвкушение, счастье, слезы. А теперь я инстинктивно отворачиваю лицо от экрана. Мне не больно, но ужасно неприятно, когда она прижимает свой инструмент к уплотнению, осматривает всю грудь. Холодный липкий гель. Да, вот здесь явное изменение клеток, говорит она. Потом обследует вторую грудь. Там ничего не находит. В кабинете тишина, подземелье, и мы находимся там, в темноте. На границе, на грани. «Мы возьмем анализы, – говорит медсестра. – Отправим их в лабораторию». Обезболивание, потом укол в грудь, прямо в уплотнение, в кисту, скажите, что это киста, скажите хоть что-нибудь. Дыхание, работа с инструментами, говорят, как отвести руку, чтобы можно было подобраться. Я делаю, как мне велят, отодвигаю руку, чувствую тело, дыхание. Потом доктор уходит. Возможно, мы прощаемся за руку. Медсестра заканчивает с анализами, я встаю. Смущенно спрашиваю, наверное, надо было узнать у врача, стоит ли мне беспокоиться? Медсестра тихо отвечает, что они посылают очень много анализов, но мне сейчас дадут заполнить бумаги и назначат следующий визит. Через четырнадцать дней, к хирургу.
Бланки. Анкета о состоянии здоровья, подготовка к операции. Кажется, она сказала – результаты анализов будут направлены участковому врачу. «Вы можете узнать ответ там, но вообще лучше прийти сразу сюда и встретиться с нашими хирургами». Я беспомощно киваю. Я не знаю. Я ничего не знаю о том, куда обычно приходят ответы. К участковому или хирургу. Судя по бумагам, которые я заполняю, мне предстоит операция.
Теперь уже ничто во мне не верит в то, что это киста. Я знаю, что это рак. И мне ужасно страшно. Я слышала, что рак груди успешно лечится, но мне также известно, что в более молодом возрасте он часто бывает агрессивным. Почти все в моем окружении знают, что тут нет ничего опасного. Просто глупо так волноваться. «Ты прямо как ребенок». Страх, который не удержать внутри. Он буквально сочится из меня. Я рассказываю о своем беспокойстве, о том, что делала биопсию. Приходится отменять запланированную работу, ожидающие подтверждения встречи. Я знаю, что отменить придется почти все. У всех остальных тоже было что-то с грудью – но оказалось «ничего страшного». Миозит, киста, «знаешь, они на всякий случай проверяют все подряд, стоит только заикнуться, что нащупала что-то в груди, и тебя начнут обследовать». Но. Ты не видела взгляд доктора Моники Хедман. Ты не лежала на кушетке, не слышала, как немногословный врач произносит: «Да, вот здесь явное изменение клеток», не сдавала множество анализов. Тебя не записали к хирургу.
Я совершенно не ожидала, что моя тревога будет вызывать у людей раздражение и даже гнев. Что мне придется защищаться. Или вот это: «Слушай, но опухоли же не болят, раз у тебя болит, значит, ничего страшного», и я ору – иди к черту! Нет, на самом деле не ору. Вместо этого спрашиваю, как у нее дела. Выслушиваю переживания по поводу несчастной любви, проблем на работе, поведения детей. Или просто чудесные впечатления от отпуска. «У врача все заполняют какие-то бумаги, это еще ничего не значит». И что, неужели всем, у кого обнаружили что-то на маммографии, назначают встречу с хирургом? Вот так сразу? Еще до того, как придут результаты анализов? Разве не кажется логичным, что в таких случаях, как мой, врач настолько уверен в злокачественности опухоли, что старается заранее записать пациента к хирургу? А если опухоль достаточно большая, она может давить на нервы и вызывать боль? По крайней мере, рука у меня онемела, а значит, что-то на нервы все-таки давит.
Дни ужаса и паники. Тело мое, тело, почему ты предаешь меня? Как самонадеянно было с моей стороны думать, что уж меня-то это не коснется. Я никогда не была ипохондриком, не боялась за свое здоровье, не гуглила болезни в интернете. Кашель осенью 2015 года. Той осенью, на которую пришлось больше всего лекций и выступлений. Шесть недель. На сайте здравоохранения я прочитала, что в этом сезоне свирепствуют длительные инфекции дыхательных путей, симптомы могут сохраняться до пяти-шести недель. Температуры-то нет. Значит, ничего не отменяю. На чтениях Кертеша в театре «Драматен» Стина Экблад[21] говорит, что единственное действенное средство от кашля – это вода, а не пастилки. Пить, пить и еще раз пить. А на съемках литературной телепередачи в Норвегии меня накрывает такой приступ, что кажется, будто я сейчас задохнусь. Добрый продюсер угощает меня какими-то сильными азиатскими таблетками с имбирем, из магазина здорового питания. Я беру их, несмотря на предостережение Стины, готовая на все, лишь бы облегчить состояние. Может, это кашель на нервной почве? Не думаю. Имбирь раздражает горло, я кашляю еще сильнее. Может, лучше продолжать пить водичку и чай? Кашель выматывает, я боюсь закашляться во время выступления. Все на тех же съемках я встречаю Эрику Йонг[22]. Она пьет белое вино, пьянеет, начинает меня наставлять, кажется, говорит, что я должна набраться мужества и написать свою правду. Она великолепна, я так хочу запомнить всех щедрых женщин, которые встречались на моем пути. Я думаю, что она дорого заплатила за все – за свою известность, за публичность. Мне хочется прошептать: «Слишком много вина тебе не на пользу, Эрика, дорогая, тебе надо поберечь себя». А еще там Эдуар Луи[23], хрупкий и сильный одновременно, он прекрасен, мы оба волнуемся перед записью, подбадриваем друг друга. А потом, в гостиничном номере, я долго кашляю, пью воду, принимаю имбирные таблетки и радуюсь тому, что на моем жизненном пути встретились Эрика и Эдуар. Их тепло окутывает меня, скрашивает бессонницу.
В августе 2016 года я сделала следующую запись в дневнике: «Я должна быть рядом с девочками и Матсом. Я должна делать все, что в моих силах. Все, что в моих силах».
Совместное интервью с Лоттой, в сентябре выходит книга «На кухне у Май». Интервью берет газета «Дагенс Нюхетер» в здании Музея северных стран. Меня всю трясет, но нельзя же отменять мероприятие лишь потому, что ждешь результатов анализов? Нас фотографируют, Элин Петерс задает вопросы. Не могу же я рассказать о своей проблеме в интервью. Это просто безумие. Но когда перед началом Лотта спрашивает, как я себя чувствую (мы стоим вдвоем), меня словно прорывает. Я тихо говорю ей, что у меня уплотнение в груди, взяли биопсию, жду результата. Не могу уловить, что именно заставляет страх отступить, что действует успокаивающе. Разговоры – это лишь зыбкая иллюзия. Совсем не обязательно, что поможет. Рассказываешь об острой тревоге – а человек отводит взгляд, или отмахивается как от чего-то незначительного, или вздыхает – или ты видишь нескрываемый страх смерти в его глазах. И все-таки, когда Лотта задает вопрос, у меня вырывается ответ. Она говорит: «Ой, Кристина, тебе, должно быть, так страшно сейчас!» Может быть, поэтому я и выдержала интервью. На фотографиях мы с ней так искренне смеемся. Кажется, я тогда только кивнула, а потом повторила – мне так страшно. Но как хорошо уже оттого, что мне позволено бояться. Что моему страху нашлось место здесь, в вестибюле музея. И никакого не бойся. «Это просто смешно. Ты напрасно волнуешься! Ох уж эти ипохондрики…»
Потом мы идем вместе пешком, по-моему, Лотта рассказывает о свояченице, у которой несколько лет назад был рак груди. Противоопухолевые препараты, операция и лучевая терапия, антиэстрогены. Конкретика меня не пугает. Конкретика – это противоопухолевые препараты, операция, лучевая терапия, антиэстрогены, последующая гормональная терапия, все это – пожалуйста. Я сильная, когда мне было двенадцать, я полгода сама вытягивала ногу, так что с болью я справлюсь. Но я не хочу умирать.
Эти дни. Недели. Мой очевидный страх. Привычная работа. Интервью. Прогулка с соседкой Анникой вдоль южной оконечности залива Древвикен. Мы ходим по дорожкам и тропинкам, болтаем, подводим итоги лета, обсуждаем их дальнее путешествие, папину внезапную смерть. Только когда мы уже стоим на перекрестке и собираемся прощаться, я произношу это: «У меня уплотнение в груди, взяли биопсию». У нее тоже однажды было уплотнение (или у ее сестры?), она воспринимает мою новость серьезно, у ее мамы только что был рак груди. Пришлось принимать противоопухолевые средства, лучевая терапия дала осложнение на сердце. А у моей мамы от высоких доз облучения пострадало легкое. В эти дни ожидания я гуляю и с Матсом, в полном молчании, что для нас непривычно. Обычно мы обсуждаем все на свете, но, чтобы обсудить это, у нас просто нет слов. Ведь если мы произнесем вслух то, чего больше всего боимся, что тогда будет? Я могу рассказать о своем беспокойстве Аннике, мы ведь с ней близкие подруги, и ей хватает мужества меня выслушать. Мне кажется, я тоже ее слушаю, стараюсь не тянуть все внимание на себя. Я многого не говорю о своем страхе, но он все время присутствует рядом, в разговорах, звучит подтекстом, и пока мне достаточно просто уверенности в том, что он имеет право на существование, потому что вероятность обнаружения у меня рака вполне реальна. Разумеется, я надеюсь, что там всего лишь киста, но в глубине души больше не верю в это.