Я беру из ящика папку с отцовскими работами. Бережно и осторожно, так будто это слюдяная паутина, выполненная великим творцом. Я это знаю. Потому что только так можно и должно расценивать знания, оставленные нам родителями, учителями.
Как можно спокойно взирать и не осознавать величие и мудрость своего родителя, оставившего в наследство свой труд, что кормит семью сейчас, а после будет кормить внуков и правнуков.
Как это было мудро с его стороны сделать копии созданных и востребованных работ! Ведь только «Деревенскую свадьбу», если верить бабушке, отец продал раз десять. Какое счастье эти кальки с картин, оставленные им! Без них пришлось бы тащиться и сидеть, кропотливо копируя его работу, под недовольное сопение церковного служки. А так берешь подходящую доску, грунтуешь её и переносишь контур – воистину это достойное отца-художника наследство!
Это моя первая, большая копия. «Тётушка Майкен», как мы с братом называли свою наставницу и любимую бабушку, впервые доверила мне сделать копию отцовской картины.
Копирование миниатюр, работа с мелкими деталями, а также любовь к гармонии во всём – это то, с чего начинались наши уроки после того, как мы освоили наброски. Тончайшими линиями мы выводили крохотные оперения на крыльях миниатюрных иволг и жаворонков.
Тёплая рука погладила по голове:
– Не волнуйся, Питер, у тебя всё получится, – голос бабушки величественный и спокойный, – это так же, как скопировать птичку. Ты ведь уже делал копии на картоне.
– Да, бабушка, – соглашаюсь я, уверенный в своих силах, хотя и чувствую лёгкую дрожь в руках, – у меня всё получится.
Закрепив картон кальки на покрытой грунтом доске и стараясь дышать как можно ровнее, я достал склянку с угольным порошком. Мягкой кистью нанес его по поверхность, а затем также бережно ссыпал излишки обратно в пузырёк, плотно его укупорил и поставил в нижний ящик стола. Теперь можно вздохнуть спокойнее – на загрунтованной доске останется едва уловимый рисунок. Чтобы не ошибиться, я уже воспроизвел его на другом картоне и обвел карандашом.
– Молодец, малыш, – сказала «тетушка». Знает ведь прекрасно, что меня раздражает это её «малыш» – мне уже пятнадцать, и я многое умею.
– Кальку можно снимать? – деловито бася, спрашиваю я, делая вид, что не обратил внимание на «малыша».
– Да, конечно, малыш, только помой прежде руки – пыль ужасно въедливая.
Понимая шутливое настроение бабушки, я умываю руки – вода действительно потемнела, а значит, эта чернота пятнами расползлась бы по всей картине. При работе с миниатюрой это не заметно, а с такой большой доской я работаю впервые.
– Ваш отец, считал, что рождение ребенка есть рождение Бога. Это великое Чудо – появление новой жизни. Но сколько верных Господу христиан думает также? Посмотри на свой картон. Видишь сколько, по-настоящему, знающих, пришло поклониться Ему. А теперь бери кисть и обведи крыши домов. Возьми свинцовый, серый – пусть это будет небо.
Запах свежей краски всегда вызывал у меня приступы эйфории, внутреннего стремления быть похожим на отца. Странно – я почти не помню его лица. Только радость, восхищение и пьянящий запах очередной картины. А потом он ушёл. Мама говорила, что он уехал выполнить какую-то большую работу, сначала. Потом, когда мне исполнилось пять лет, они с бабушкой привели нас на кладбище. Холодное, ледяное одиночество сковало меня тогда. Руки, ноги отказывались слушаться и только ласковый, добрый, теплый голос бабушки помог вернуться домой. А потом она научила его с братом рисовать.
– Вот замечательно – ты хорошо справляешься, – говорит «тётушка», своей рукой поправляя некоторые мазки, – видишь это даже проще чем на миниатюре!
– Да, бабушка, – отвечаю я, покрываясь испариной напряжения, – Только немного устал. Волнуюсь. Никогда так не волновался.
Она вновь гладит меня по голове и продолжает рассказ о картине
– Слева рождение Бога и несколько волхвов, знающих о том, кто именно родился, в остальной части бурлит жизнь, большинство, те, кто не заметил этого события. Только справа, на подпорках, чтобы не рухнуть видна стена опаленного междоусобицами храма посвященного деве Марии – ирония жизни. Люди не научились говорить между собой, но считают возможным чего-то требовать от Бога.
– А почему они не видят Его рождения? – спросил я, искренне удивляясь композиции, составленной на картине отцом, – Ведь это же Бог рождается в образе человека! Это ли не чудо?
– Люди привыкли к одинаковой размеренности, к тому, что зимой холодно, а летом жарко. Нет ничего удивительного в осеннем дожде и весенней распутице. Обычность скучна и надежна, а вера, – «тётушка» задумалась, – Вера – требует жертвенности, подвига. Поэтому крик новорожденного – стал привычным событием. Люди забыли, что каждый новорожденный – ангел, ибо безгрешен и чист. В нем нет этого пресловутого «знания человеческой натуры», нет лжи, предательства – ничего. Всё это появится позже, с годами тяжелой учёбы жизнью, чтобы в её конце понять, что ты учился не тому.
– А чему надо учиться? – спросил я в замешательстве.
– Учиться своему делу. Всю жизнь. Открывая с каждым шагом величие Создателя. Рассказывая о красоте Его творения своим делом…
Я смотрел на тонкие линии, образованные угольной пылью, и видел жизнь. Вот крестьяне рубят сучья с поваленного бурей дерева, стражники волокут пленника, погонщики отгоняют зевак от каравана, толстая баба с сыном тащат огромные ведра с водой из проруби, а вот мальчишка тянется к вмерзшему в лед бревну, его отец держит привязанную к поясу сына веревку. Только справа от всей этой суеты высятся опаленные пожаром развалины. Их держат деревянные подпорки – будто старик с клюкой. Они угрюмо взирают на весь этот хаос в ожидании смерти.
Да, отец показал всю жизнь человека, даже отсутствие проявления Веры и восхищения окружающей красотой.