Нью-Йорк 2140 - читать онлайн

А) Франклин

Итак, я чуть не убил двоих малолеток, которые шлялись на резиновой моторной двойке по Ист-Ривер, к югу от Бэттери. Им было лет по восемь-десять, трудно сказать сколько, потому что они выглядели как заморыши, недокормленные во младенчестве, из тех племен, представителей которых считали пигмеями, пока не стали «пигмеев» нормально кормить с юных лет и потом оказалось, что они даже выше голландцев. Но этих ребят в тот эксперимент не включили. Они своими веслами едва доставали до воды, а отлив шел полным ходом, и их фактически уносило в море.

Так что им повезло, что я на них чуть не налетел, пусть это и было опасно; когда я лечу, у меня прямо впереди есть узкая слепая зона, но она тянется всего метров на пятьдесят, поэтому даже не знаю, как я их не заметил. Отвлекся, наверное, как это часто у меня бывает. В итоге ничего страшного не произошло или почти не произошло, только я отбуксировал их обратно в город, потому что они знали, где я живу. Они сами жили по соседству, к сожалению, но точный свой адрес скрывали, хотя и знали вроде бы управляющего моего здания. В общем, я их отбуксировал и отбился от критики более мелкого и смуглого из них, сказав, что я спас их от смерти, а если они не заткнутся, я доложу об их путешествии их опекунам. Это утихомирило ребят, и мы вернулись в Мэдисон-сквер с неким пактом, который предусматривал, что ни одна из сторон не станет жаловаться на другую.

Но именно в ту пятницу мне нужно было прибыть на Причал 57 к Джоджо Берналь, поэтому я должен был подняться к себе и быстро принять душ, побриться, переодеться. Так что я привязал зуммер к пристани у Северного здания Мета и заплатил малолеткам, чтобы присмотрели за ним. Затем поспешил к лифту, добрался до квартиры, переоделся, постаравшись принять вид повседневный, но броский, после чего спустился вниз и выдвинулся на запад, обменявшись с мелким сопляком ритуальными проклятиями на прощание.

Джоджо стояла на краю и смотрела на Гудзон, вокруг толпились люди, которые пялились в свои браслеты. Ее волосы снова блестели в свете заката, а сама она – с царственной осанкой, расслаблена, стройна. У меня екнуло сердце, и я попытался подплыть к причалу как можно грациознее, но должен признаться, вода – слишком снисходительная среда, поэтому, если хочешь показать хоть какой-нибудь стиль в управлении, требуется что-то более сложное, чем подход к причалу. Тем не менее я подплываю красиво, она мягко, насколько это возможно, ступает на борт, из-под короткой юбки показываются бедра, и я вижу ее квадрицепсы, похожие на обточенные речной водой камни, а еще впадинку между квадрицепсом и другими мышцами бедра, свидетельствующую о хорошей прокачанности ног.

– Привет, – поздоровалась она.

– Привет, – выдавил я. И добавил: – Добро пожаловать на зуммер.

Она рассмеялась.

– Это он так называется?

– Нет. Когда я его купил, он назывался «водяным клопом». А я называю зуммером. И много чем еще.

Я вывел нас на реку и направился к югу. Позднее солнце освещало ее лицо, и я увидел, что цвет ее глаз на самом деле состоял из смешения оттенков карего, цвета красного дерева, тика и темно-коричневого, почти черного; все они пестрели крапинками, расходились лучами и сходились вокруг зрачков.

– В детстве у нас дома жила кошка, которую мы так и называли кошкой, и это, кажется, вошло в привычку. Мне нравятся прозвища или типа того.

– Вот уж точно типа того. Так ты называешь его зуммером, а еще как?

– М-м, ну, гидролетом, водомеркой, клопом, жучком. В таком роде.

– Всякими уменьшительными.

– Да, так мне тоже нравится. Еще зуммер можно называть Зуминским. А Джоанну – Джоджо.

Она сморщила носик.

– Это моя сестра придумала. Она на тебя похожа, ей тоже такое нравится.

– А тебе самой больше Джоанна?

– Нет, я не парюсь. Друзья зовут меня Джоджо, но на работе называют Джоанна, это нормально. Это типа как признание профессионализма или вроде того.

– Понимаю.

– А ты как? Кто-нибудь сокращает Франклина до Фрэнка? Как по мне, было бы естественно.

– Нет.

– Нет? Почему?

– Думаю, потому что Фрэнков и так достаточно. И потому что моя мама была очень настойчива. Это на меня повлияло. И мне нравился Бен Франклин.

– Не потратил пенни – значит, заработал.

Я усмехнулся:

– Не самое цитируемое мной выражение Франклина. Да и не мой принцип работы.

– Нет? Рассчитываешь на плечи[27], их много, да?

– Да не больше, чем у других. Вообще, мне даже надо бы подыскать новые инвестиции, а то я немного застоялся, что ли. – Это прозвучало так, будто похвастался, и я добавил: – Хотя это, конечно, за минуту не решается.

– Значит, плечи есть.

– Они у всех есть, разве не так? Кредитов больше, чем активов?

– Если ты правильно все делаешь, – ответила она задумчиво.

– Значит, ты тоже приняла бы на себя риски? – предположил я, пытаясь понять, о чем она задумалась.

– Смотря на каких условиях, – ответила она и покачала головой, будто желая сменить тему.

– Полетаем немного? – спросил я. – Когда выйдем из трафика?

– Да, я хочу. Когда смотришь, как такие катера поднимаются, кажется, это волшебство. А как оно работает?

Я объяснил, каким образом крылья поднимали Зуминского в воздух, если набрать определенную скорость. Это всегда было легко объяснить любому, кто когда-либо высовывал руку из движущегося транспорта, наклонял ее на ветру и ощущал, как тот овевает ее со всех сторон. Она кивнула, и я увидел, как закатные лучи освещают ее лицо. Я почувствовал себя счастливым – потому что она тоже выглядела счастливой. Мы плыли по реке, и она просто наслаждалась. Ей нравилось ощущать ветер на своем лице. Моя грудь наполнилась какой-то тревожной радостью, и я подумал про себя: мне нравится эта женщина. И еще она немного меня пугала.

– Что хочешь на ужин? – спросил я. – Можем заскочить в Дамбо[28], я знаю там местечко, где есть патио на крыше с видом на город, или могу пристать к буйку у острова Говернорс и пожарить стейки, все необходимое у меня с собой.

– Давай так и сделаем, – сказала она. – Ты же не против побыть кухаркой?

– Я с удовольствием, – ответил я.

– Так что, полетим туда?

– О да.

И мы полетели. Одним глазом я смотрел вперед, чтобы убедиться, что ничто не проберется в слепую зону. Другим смотрел на нее, на то, как она наслаждается пейзажами и ощущением ветра на своем лице.

– А тебе нравится летать, – сказал я.

– А как это может не нравиться? Это же что-то сюрреалистичное, ведь обычно на воде я или хожу под парусом, или просто сижу на вапо, и это ничуть не похоже на то, что сейчас.

– Ты ходишь под парусом?

– Да, у нас есть группа, мы владеем поочередно небольшим катамараном на пристани «Скайлайн».

– Катамараны – это зуммеры с парусами. У некоторых есть крылья.

– Знаю. У нашего, правда, нет, но он классный. Мне очень нравится. Надо нам как-нибудь покататься.

– Я бы с удовольствием, – искренне ответил я. – Я мог бы стать твоим балластом с наветренной стороны, так же у вас делают?

– Да. Впередсмотрящим.

У берега Бэттери-парк я опустил «водомерку» на воду, и мы неспешно подошли к рифу острова Говернорс, где к буям уже была привязана небольшая флотилия лодок. Здания затопленной части острова были разобраны, чтоб они не вспарывали днища при отливе, и после этого устроили целую кучу устричников и рыбьих садков и установили крепления для небольшой гавани в открытой воде, где можно было оставаться на ночь или постоять вечером, как мы. Однажды я спас от гибели парня, который не мог выплатить третий транш по слабой межприливной закладной, и он отплатил мне правом останавливаться здесь у его буя. Такой вот межприливной обмен.

Мы прожужжали к нему, и Джоджо с гордым видом привязала к бую нос «водомерки». Та развернулась, и перед нами открылся вид на Бэттери-парк на Манхэттене, величественный в темной пинчоновской[29] поэзии сумерек на воде. Остальные лодки качались на привязи, все пустые, словно какой-то призрачный флот. Мне нравилось это место, я и раньше устраивал там свидания, но думал не об этом, когда на мягкое сиденье кабины рядом со мной плюхнулась Джоджо.

– Итак, ужин, – произнес я и открыл низенькую дверь в каютку, очень уютную, но лишь едва позволяющую выровняться во весь рост. Там рядом с начиненным холодильником был стеллаж, откуда я достал бутылку зинфанделя. Откупорив ее, я передал ее Джоджо вместе с парой бокалов. Затем вынес барбекю и прикрепил его кронштейнами к кормовой банке. Выложил в нем маленькие брикеты угля, выстрелил пламенем из зажигалки, будто из длинноствольного ружья, – и в одно мгновение у нас появился огонек, отличный вид, классический запах. И все это предусмотрительно было вывешено над водой, дабы избежать типичного казуса, от которого сгорела дотла не одна прогулочная лодка.

– Как мило, – сказала она, и мое сердце забилось быстрее. Я разломал наполовину сгоревшие брикеты, равномерно распределив их по решетке, но так, чтобы один ее уголок остался прохладнее. Я смазал гриль маслом и установил его на место, а потом, пока он нагревался, нырнул в каюту. Там поставил картошку в микроволновку, достал из холодильника тарелку филе-миньон, вынес и выложил на гриль, где те приятно зашипели. Тело Джоджо блестело в слабом свете. Пока я, готовя, мотался туда-сюда по кабине, она следила за мной с довольным выражением, которое мне не удавалось точно расшифровать. У меня это никогда не получается – может, не только у меня, а вообще у всех, – но довольное – это лучше, чем скучающее, и от этого знания у меня немного поехала крыша. И она, похоже, не имела ничего против этого.

Когда я разложил еду по тарелкам и мы сели есть, она спросила:

– Помнишь тот прокол на ЧТБ, о котором мы говорили в тот вечер? Видел его кто-то еще? Как думаешь, что могло его вызвать?

Я покачал головой и сглотнул ком в горле.

– Больше ничего такого. Думаю, это был какой-то тест.

– Но тест чего? Кто-то проверял, можно ли воткнуть в трубопровод краник с сиропом, и смотрел, как это повлияет?

– Может быть. Мои друзья-кванты[30] говорят, что такое случается сплошь и рядом. Для них это что-то вроде городской легенды. Врежься на десять секунд – и в кусты до конца жизни.

– Думаешь, такое могло быть?

– Не знаю. Я же не квант.

– А я думала, ты из них.

– Нет. Ну, то есть я хотел бы им быть. Вообще, я их понимаю, когда они со мной разговаривают, но сам я больше трейдер.

– Иви и Аманда говорят другое. Они говорят, что ты только делаешь вид, что не квант, чтобы торговать, но на самом деле ты квант.

– Хотел бы я, чтоб так было, – ответил я честно. Зачем я был таким честным, сам не понимаю. Наверное, интуитивно подразумевал, что это могло показаться ей более забавным, чем если бы я притворился квантом. А я люблю быть забавным, когда могу.

– А скажем, ты бы мог, – продолжила она. – Стал бы это делать?

– Что, врезаться в линию? Нет.

– Потому что это было бы жульничеством?

– Потому что мне это не нужно. И да. Это ведь игра, верно? А раз ты жульничаешь, значит, игрок из тебя хреновый.

– Не такая уж и игра. Просто не без азарта.

– И все же мозги тут нужны. Чтобы придумывать сделки, с которыми получится перехитрить других мозговитых трейдеров. Так что игра. Если бы такого не было, это было бы… ну, не знаю… анализ данных? Просто сидячая работа перед экраном?

– Это и есть сидячая работа перед экраном.

– Это игра. К тому же на экране ведь интересно, не находишь? Все эти разные жанры, и все одновременно движется… Лучший фильм всех времен, и каждый день в прямом эфире.

– Видишь, ты квант!

– Да это математика, это литература. Я как детектив.

Она кивнула, обдумывая мои слова.

– И что же ты тогда не расследовал тот прокол?

– Не знаю, – ответил я. До чего же честно! – Может, расследую еще.

– Думаю, тебе стоило бы им заняться.

Она пошевелилась на подушке рядом со мной.

Я это заметил и спросил немного растерянно:

– Десерт?

– А что у тебя есть? – спросила она.

– Да что угодно, – ответил я. – Но вообще в баре сейчас в основном стоят разные односолодовые.

– О, здорово, – сказала она. – Давай их все и попробуем.

Как выяснилось, она обладала пугающе обширными знаниями дорогого односолодового виски и, подобно всем разумным ценителям, пришла к заключению, что главное не выявить лучшее, а создать максимальное различие, от глотка к глотку. Ей, как она выразилось, нравилось баловаться.

И не только распитием спиртного. Я вышел из каюты, принеся по несколько бутылок в каждой руке, и немного неожиданно для самого себя сел рядом с ней. Она воскликнула:

– О боже, это «Брукладди Октомор 27»! – И, наклонившись ко мне, поцеловала в губы.

– Ты только что попробовала «Лафройг», – ответил я, стараясь перевести дыхание.

Она рассмеялась.

– Точно! Новая игра!

Я усомнился, такая ли она была новая, но поиграть был рад.

– Сильно много не пей, – посоветовала она в какой-то момент.

– Я как птичка-колибри, – пробормотал я, цитируя своего отца. Я попытался показать это, «клюнув» ее в ухо, и она, хмыкнув, потянулась ко мне. Ее платье уже задралось до талии, и нижнее белье, как у большинства женщин, легко поддавалось стягиванию. От обильных поцелуев у меня перехватило дыхание.

– Ты входишь в длинную позицию, – промурлыкала она, оседлав меня и целуя еще и еще.

– Вхожу, – подтвердил я.

– И у меня начинается маленький кризис ликвидности, – продолжила она.

– Начинается.

– О-о. Как хорошо. Не сбрасывай эти активы. Давай, используй губы.

– Использую.

И так далее. В какой-то момент я поднял глаза и увидел, что ее тело сияет в свете звезд, а она смотрит на меня с тем же довольным выражением, что и раньше. Затем она все-таки положила голову на банку и, посмотрев на звезды, воскликнула:

– О! О!

И скользнула вниз ко мне… Мы повалились на пол, пытаясь заняться делом, я слышал это ее «о, о», самое сексуальное, что мне вообще доводилось слышать в жизни, и это возбуждало даже сильнее, чем приближение к оргазму, что говорило о многом.

В конце концов мы лежали, переплетясь телами на полу, и смотрели на звезды. Ночь была теплая – для осени, но нас остужал слабый ветерок. Несколько звезд, что нам светили, были особенно крупными и размытыми. И я подумал: вот черт, мне нравится эта баба. Я ее хочу. Это было страшно.

Б) Матт и Джефф

– Что случилось?

– Не знаю. Где мы?

– Не знаю. Разве мы не…

– Мы о чем-то говорили.

– Мы всегда о чем-то говорим.

– Да, но то было что-то важное.

– Даже не верится.

– Что это было?

– Не знаю, но мы вообще где?

– В какой-то комнате, да?

– Ага… погоди. Мы живем в капсуле, на садовом этаже старого МетЛайф Тауэр. Старый отель «Эдишен», хороший был отель. Помнишь? Правильно же, правильно?

– Правильно. – Джефф тяжело качает головой, а затем обхватывает ее руками. – Что-то у меня все как в тумане.

– У меня тоже. Думаешь, нас чем-то накачали?

– Похоже на то. Как после того случая в Тихуане, когда мне вырвали зуб.

Матт пристально смотрит на него.

– Или помнишь, как тогда после твоей колоноскопии. Ты не мог потом вспомнить, что произошло.

– Нет, не помню.

– Именно. Как тогда.

– Так у тебя то же самое? В смысле, сейчас?

– Да. Я забыл, о чем мы перед этим говорили. И еще как мы сюда попали. И вообще, что за хрень только что произошла.

– Ну и я. Что последнее помнишь? Давай выясним.

– Ну, хорошо… – Матт раздумывает. – Мы жили в капсуле на садовом этаже старого МетЛайф Тауэр. И там было очень свежо, если выйти к грядкам. И немного шумно, зато отличный вид. Верно?

– Верно, так и было. Мы там прожили пару месяцев, да? Прежнюю комнату потеряли, когда ее затопило, да?

– Да, в Питер-Купер-Виллидж, из-за сверхсильного прилива. Луна или что-то такое… Если строение стоит на мусоре, долго оно не продержится. Так что…

Джефф кивает:

– Да, все так. Мы хотели держаться подальше от моего двоюродного брата и поэтому оказались в такой дыре. Потом поехали в Флэтайрон, где жил Джейми, а когда нас оттуда выпихнули, он рассказал нам, что можно устроиться в Мете. Он любит выручать друзей.

– И мы писали код для твоего брата, и это явно была ошибка, а потом туда-сюда… Шифрование и срезки, инь и ян. Жадные алгоритмы – наше все.

– Верно, но было что-то же! Я что-то нашел, и оно меня взволновало…

Матт кивает:

– Ты придумал, как исправить.

– Алгоритм?

Матт качает головой и смотрит на Джеффа:

– Всё.

– Всё?

– Точно, всё. Весь мир. Всемирную систему. Неужели не помнишь?

Джефф округлил глаза:

– Да-да! Шестнадцать правок! Я же готовил их годами! Как я мог забыть?

– Потому что мы в дерьме, вот почему. Нас накачали.

Джефф кивает:

– Они нас взяли! Кто-то до нас добрался!

Матт смотрит с сомнением:

– Они что, прочитали твои мысли? Навели на нас какой-то луч? Что-то не думаю.

– Конечно, нет. Мы, наверное, попробовали что-то предпринять.

– Мы?

– Ладно, я, наверное, попробовал что-то предпринять. Наверное, этим их и навел.

– А это похоже на правду. Думаю, это могло реально случиться. Наша карьера была долгой, но пестрой, насколько я помню. Слишком хорошо складывалась.

– Да, да, но здесь было кое-что покрупнее.

– Уж наверняка.

Джефф поднимается, берется за голову обеими руками. Осматривается вокруг. Подходит к стене, проводит пальцами по герметичному уплотнению в форме двери. Нет ни ручки, ни замочной скважины, только узкий прямоугольник примерно на уровне талии для Джеффа и по колену Матту.

– Ага, а это водонепроницаемая прокладка. Понимаешь, что это значит?

– Понимаю. Так что это значит? Что мы под водой?

– Да. Возможно. – Джефф прикладывает ухо к стене. – Слушай, можно различить, как там булькает.

– Уверен, что это не кровь у тебя в ухе?

– Не знаю. Проверь сам, что ты думаешь.

Матт поднимается, тяжело вздыхает, осматривается. Комната длинная, прямоугольная. Внутри две односпальные кровати, стол и лампа, хотя освещение вроде бы исходит от белого потолка, футах в восьми над ними. В углу есть небольшая треугольная ванна, такая, какие бывают обычно в дешевых гостиницах. Унитаз, раковина и душ – все там, вода холодная и горячая. Унитаз с вакуумным смывом. На потолке два маленьких вентилятора, оба закрыты тяжелой сеткой. Матт выходит из ванной, проходит по всему периметру комнаты, измеряя ее шагами. Считая при этом, он тихонько шевелит губами.

– Двадцать футов, – подытоживает он. – И футов восемь в высоту, да? И столько же в ширину. – Он смотрит на Джеффа. – Как контейнер. Ну, знаешь, контейнерное судно. Двадцать футов в длину, восемь в ширину и восемь с половиной в высоту. – Он прикладывает ухо к стене напротив Джеффа. – Ну да. Слышу какой-то шум с той стороны.

– Я же говорил. Водяной такой, да? Словно туалетный смыв шумит или кто-то душ принимает.

– Или речка бежит.

– Что?

– Прислушайся. Как река? Да?

– Не знаю. Не знаю, как шумит река. Не знаю, как шумит, когда ты сам в ней.

Мужчины переглядываются.

– Значит, мы…

– Не знаю.

– И что это, черт возьми, значит?

– Не знаю.

В) Тот же гражданин

Компания по страхованию жизни «Метрополитен», «МетЛайф», в 1890-х выкупила землю на юго-восточном углу площади, уже называвшейся Мэдисон-сквер, и построила там свой главный офис. На рубеже столетий был привлечен архитектор Наполеон Лебрен, которому поручили добавить к этому новому зданию башню, и он решил взять за основу ее дизайна вид кампанилы на площади Сан-Марко в Венеции. Башня была завершена в 1909 году и на тот момент являлась самым высоким строением на Земле, затмив собой Флэтайрон-билдинг на юго-западном углу Мэдисон-сквер. Потом небоскреб Вулворт-билдинг, постройка которого завершилась в 1913-м, забрал корону себе, и после этого здание МетЛайф Тауэр было известно в основном благодаря своим большим четырем часам, которые показывали время на четыре стороны. Сами циферблаты были настолько крупными, что минутные стрелки весили по полтонны.

В 1920-х компания «МетЛайф» выкупила церковь с северной стороны башни, снесла ее и стала строить себе Северное здание. Оно должно было стать небоскребом в сто этажей – выше, чем Эмпайр-стейт-билдинг, который проектировался в то же время, – но, когда «МетЛайф» поразила Великая депрессия, планы решили свернуть, ограничив Северное здание тридцатью этажами. И сейчас видно, что его основание явно предназначалось для чего-то большего: оно похоже на гигантский пьедестал, на который так и не поставили статую. А внутри Северного здания – тридцать два лифта, и все готовы поднять людей на те семьдесят недостающих этажей. Может, когда-нибудь люди преодолеют свою истерию по поводу наводнений и, присоединив сверху шпиль из графеновых композитов, добавят еще этажей триста или еще что-нибудь. Да, эту возможность упускают двести лет кряду, но что этот срок значит для нью-йоркской недвижимости? Может, в 2230 году какой-нибудь пройдоха выйдет уже с трехвековым предложением достроить этот сверхнебоскреб. Как бы то ни было, сейчас в окрестностях Мэдисон-сквер доминирует исполинская копия венецианской кампанилы. И благодаря этому прекрасному обстоятельству от бачино, что заполняет теперь площадь, веет некой итальянской атмосферой, отчего это место становится одной из лучших иллюстраций «новой Венеции».

С Мэдисон-сквер постоянно что-то происходило. Когда-то там появилось болото, образовавшееся из пресноводного источника, который много лет служил артезианским фонтаном. Располагался он прямо перед Метом, и люди пили из жестяных чаш фонтана. Вода выталкивалась из него рывками, напоминая этим семяизвержение, но это, наверное, было лишь одним из многих признаков неуемной пошлости мышления викторианской Америки.

Когда болото заполнили землей с усеченных соседних холмов, на его месте сделали плац Сухопутных войск США, а также перекресток почтовой дороги из Бостона и Бродвея. Плац становился все меньше и меньше, а когда была намечена знаменитая сеть тянущихся с запада на восток и с севера на юг авеню, плац ограничили до пределов прямоугольника, остающегося там и поныне: примерно шесть акров между 23-й и 26-й улицами, а также Мэдисон и Пятой авеню, плюс Бродвей примыкал под углом.

Первое время на северной стороне площади располагался большой исправительный дом, где в заключении держали несовершеннолетних преступников. Позднее на ее территории открылся ипподром Франкони, который устраивал различные зрелища, включая собачьи бега и боксерские бои.

На западной стороне площади одна швейцарская семья открыла популярный ресторан «Дельмоникос», а затем на том месте расположился отель «Пятая авеню». Стэнфорд Уайт возвел на севере площади первый Мэдисон-сквер-гарден, и народ повалил кататься на гондолах по искусственным каналам. Причем это было до того, как появилась кампанила Мет, так что Лебрен, может быть, перенял венецианский мотив у Уайта, построившего к тому времени свою башню на вершине комплекса Гарденс, – и потом площадь семнадцать лет славилась обеими башнями. Самого Уайта застрелил ревнивый муж женщины, с которой он иногда виделся, и случилось это прямо в Гарденс, во время вечернего шоу. Когда постройку снесли и возвели новый Мэдисон-сквер-гарден в районе 32-й улицы и 7-й авеню, стальной каркас старого здания сохранили, и сейчас он находится где-то на Лонг-Айленде. Возможно.

Какое-то время на площади стояло полно статуй почтенных американцев, а статуя одного генерала стояла на его могиле. В честь военных успехов Америки в той или иной войне над Парк-авеню часто возводились арки. Первого мая 1919 года полиция задержала на площади толпу левых демонстрантов, но эту победу над силами тьмы аркой не отметили. Как и подавление бунта, который поднялся в 1864 году, после объявления Линкольном военного призыва. Арки, вероятно, берегли для побед за границей.

Но лучшим из памятников, пожалуй, была рука статуи Свободы с факелом, которая простояла на Мэдисон-сквер восемь лет. В два-три раза превышающая окружающие деревья, она придавала северной оконечности площади по-настоящему сюрреалистичную нотку. Фотографии этого настолько поразительны, что, не превратись площадь сейчас в бачино пятнадцати футов глубиной, заставленный садками аквакультур, стоило бы выступить за то, чтобы старушке отпилили руку с факелом и вернули на площадь. Не то чтобы она больше не нуждалась в факеле, но этот радушный маяк для иммигрантов уже много лет как погас. Может, и случится когда-нибудь возврат к этому плану, ведь каким же приятным украшением для озелененной площади был этот факел тогда, когда на него можно было взбираться и осматриваться вокруг. Причем в те годы он был из блестящей меди!

В квартале отсюда родился Тедди Рузвельт, который в детстве ходил на уроки танцев на Мэдисон-сквер (и задирал там девчонок, конечно), а потом проводил свою президентскую кампанию 1912 года прямо из Мета: вперед, прогрессивисты! А если прогрессивисты, занимающие здание сейчас, таки изменят мир, будет ли в этом заслуга старого буяна? Определенно да. Хотя те выборы он проиграл.

У Мэдисон-сквер родилась Эдит Уортон[31] и позже там жила. Герман Мелвилл жил кварталом восточнее и каждый будний день прогуливался по Мэдисон-сквер, шагая на работу, в том числе на протяжении всех восьми лет, что там находился факел статуи Свободы. Останавливался ли он иногда, чтобы оценить его диковинность, или, может даже, воспринимал его как знак собственной странной судьбы? Вы знаете, да. Однажды он привел на Мэдисон-сквер свою четырехлетнюю внучку, чтобы та поиграла в парке, сел на скамью и так пристально всмотрелся в тот факел, что забыл о девочке, бегавшей где-то по тюльпановым клумбам, и вернулся домой без нее. Она нашла обратную дорогу сама, ровно в тот момент, когда горничная уже отправляла Мелвилла назад за внучкой. Да, наш старик любил повитать в облаках.

Мэдисон-сквер – первое место в Америке, где была открыто выставлена обнаженная статуя – Диана. Ее установили на верхушке башни Стэнфорда Уайта, то есть двумястами пятьюдесятью футами выше любопытных глаз ценителей, но все же. И люди приносили телескопы. Наверное, отсюда и пошла веселая нью-йоркская традиция подглядывать за голыми соседями. Сейчас статуя находится в одном из музеев Филадельфии. В те же годы в баре отеля «Парк-авеню» висело одно из наиболее вопиющих изображений обнаженных тел, созданных в Прекрасную эпоху[32], – группа горяченьких нимф, собирающихся воспользоваться встревоженным на вид сатиром; сейчас эта картина[33] находится в музее в Уильямстауне, Массачусетс. Да, в отношении секса Мэдисон-сквер в те годы явно занимала передовое место!

Также на Мэдисон-сквер впервые всем на радость поставили рождественскую елку и зажгли на ней огоньки. В годы Второй мировой войны елки не украшали горящими лампочками, и площадь, как отмечалось, будто бы вернулась обратно, в состояние первобытного леса. В Нью-Йорке это не так уж сложно.

Эта площадь стала первым местом, где повесили электрический рекламный знак – он размещался на носовой стороне Флэтайрона и рекламировал сначала океанский курорт, а позднее газету «Нью-Йорк таймс», хвастая тем, что в ней всегда пишут обо всех новостях, что годятся для печати.

Флэтайрон-билдинг – первый в городе небоскреб «флэтайронской» формы и на протяжении года-двух самое высокое здание в мире. Также он создавал самое ветреное место в городе, на северной своей стороне, и там любили собираться мужчины, чтобы… да, смотреть, как дамские платья задираются, словно у Мэрилин Монро над решеткой метро. Двоих копов даже поставили патрулировать этот похотливый перекресток и разгонять таких мужчин. То еще творение, этот Флэтайрон: прекрасная форма, достойная фотографий Алфреда Стиглица[34], почти столь же прекрасная, как Джорджия О’Кифф[35]. На северной стороне площади Стиглиц и О’Кифф держали свою студию.

Даже бейсбол изобрели именно в общественном парке Мэдисон-сквер! Так что да, священная земля. Поэтому давай отсюда, Вифлеем!

Первая выставка французских экспрессионистов в Америке? Конечно. Первые газовые уличные фонари? А то. Первые электрические уличные фонари? Аналогично. Причем последние сначала представляли собой «солнечные башни», каждая яркостью в 6000 свечей и различимая даже в шестнадцати милях в горах Орандж. Чтобы стоять под ними и не ослепнуть, нужно было надевать солнечные очки, а еще кто-то жаловался, что в их свете человеческая кожа выглядит совсем мертвой. В итоге пришлось пригласить самого Эдисона, чтобы разобрался, как их притушить.

Первый бачино с садками аквакультур? Конечно, прямо здесь, первый был установлен в 2121 году. И первый многоэтажный лодочный эллинг построен в старом здании Мета, когда его сделали жилым после Первого толчка. Идея возымела успех и была перенята по всей затопленной зоне.

Сейчас очевидно, что Мэдисон-сквер – самая удивительная площадь в самом удивительном городе, верно? Некий волшебный Пуп Земли, место, где пересекаются и откуда исходят все лей-линии мировой культуры, место силы всех мест силы! Но нет. Ничуть. На самом деле это вполне себе типичная нью-йоркская площадь, заурядная во всех отношениях. Причем другие площади даже гораздо более знамениты и могут набрать столь же внушительный список своих «первенств», известных выдающихся жителей и любопытных происшествий. Юнион-сквер, Вашингтон-сквер, Томпкинс-сквер, Бэттери-парк – да они все разрываются от обилия замечательных, но забытых исторических мелочей. Помимо того факта, что здесь зародился бейсбол – а это священное событие сопоставимо разве что с Большим Взрывом, – исключительность Мэдисон-сквер объясняется лишь тем, что Нью-Йорк таков везде. Ткните пальцем в туристическую карту, и окажется, что в этом месте происходило что-нибудь удивительное. Призраки вылезут сквозь канализационные люки, будто пар в холодное утро, и станут рассказывать вам байки с тем же маниакальным усердием старых моряков, что и любой ньюйоркец, который заговорит об истории. Не заводите их! Потому что любой ньюйоркец, интересующийся историей Нью-Йорка, – по определению безумец, плывущий против течения, вплавь или на веслах, но, вопреки своим горожанам, каждому из которых плевать на все, что касается прошлого. Ну и что? История – это чушь, как съязвил знаменитый болван-антисемит Генри Форд, и хотя многие ньюйоркцы, знай они историю, плюнули бы на его могилу, но они тоже историю не знают. В знании истории они не отличаются от самого болвана. Следите за мячом, что летит из будущего. Не забывайте о том обмане, что есть, и о том, что будет, не то вам крышка, мой друг, и ваш обед достанется городу.

Г) Инспектор Джен

Обычно Джен Октавиасдоттир встает на рассвете. Окна ее квартиры на двадцатом этаже выходили на восточную сторону, и она часто просыпалась от ослепительной вспышки света над Бруклином. Это всегда выглядело так, будто там происходило нечто знаменательное.

И в этом смысле каждый день приносил некоторое разочарование. Не такими уж они выходили и знаменательными. Но этим утром, как и в большинстве случаев, ей не терпелось предпринять новую попытку. «Держи строй!» – как призывала ее надпись на открытке в честь дня рождения, прикрепленной к зеркалу у нее в ванной рядом с другими сообщениями и картинками, оставленными ее родителями: «Carpe Diem/Carpe Noctum»[36]. «Биг-Блю[37]». Рисунок тигра с тигрицей. Еще одни Микки и Минни-Маус. Фотография статуи фараона и его то ли сестры, то ли жены, которых отец Джен считал похожими на него с матерью. Это почти так и было.

Джен все собиралась убрать эти вещи, и они уже покрылись пылью, но никак не могла выкроить для этого время. У ее родителей был прекрасный брак, но у самой Джен одна юношеская попытка выйти замуж потерпела неудачу, и после этого она решила посвятить себя службе в полиции. После смерти отца она стала заботиться о матери, пока и та не умерла. Теперь она жила здесь, и дни тянулись за днями. А когда-то она и подумать бы не могла, что все так сложится.

В столовой завтрак с Шарлотт Армстронг. Даже забавно, как можно годами жить в одном здании и никогда не видеть друг друга. Это, конечно, особенность Нью-Йорка. Поговоришь с одним, потом с другим и узнаешь, есть ли о чем с ними поговорить. Вот что Джен нравилось в ее работе. Столько историй. Пусть даже большинство из них описывали преступления, всегда можно было сделать так, чтобы кому-нибудь стало лучше. Для тех, кто эти преступления пережил. В любом случае это вызывало интерес. Загадки за загадками…

Она спустилась в столовую одновременно с Шарлотт – обе точно в назначенное время. Обсудили это, пока стояли в очереди за яичницей с хлебом, потом взяли кофе и уселись за стол. Шарлотт пила кофе с молоком. Люди становились похожими на свои привычки.

– Так что ваш помощник выяснил по поводу пропавших ребят? – спросила Шарлотт, когда они сели. Пустая болтовня была не в ее стиле.

Джен кивнула и достала планшет.

– Он мне кое-что прислал. Это интересно, пожалуй, – сказала она и открыла сообщение от Олмстида. – Как ты говорила, они работают в сфере финансов. Возможно, они те, кого в той среде называют квантами, потому что они писали коды и проектировали системы.

– Они были математиками?

– Как мне объяснили, финансы требуют очень глубоких познаний в математике. Один парень мне сказал, что, если создашь просто пустой индикатор данных, это уже всех впечатлит. То есть это, наверное, больше, чем продвинутое программирование. Ральф Маттшопф получил степень магистра компьютерных наук. Джеффри Розен имел степень по философии и работал в аппарате комитета Сената по финансам лет пятнадцать назад. То есть они не были обычными квантами.

– А может, и были, если это все чистая математика.

– Верно. Как бы то ни было, мой сержант обнаружил кое-что насчет Розена. Когда он работал в Сенате, он взял самоотвод во время расследования какой-то системной инсайдерской торговли. И штука в том, что его двоюродный брат руководил одной из фирм с Уолл-стрит, которая была замешана в этом деле.

– Какой фирмой?

– «Адирондак».

– Да ладно! Серьезно?

– Да, а что тебя так удивляет?

– Это Ларри Джекман его двоюродный брат?

– Нет, Генри Винсон. Он сейчас руководит собственным фондом, «Олбан Олбани». Но в то время был гендиректором «Адирондака». А почему ты спросила про Ларри Джекмана?

Шарлотт закатила глаза и качнула головой, показав тем самым, что спросила она не случайно.

– Потому что Ларри Джекман был финансовым директором в «Адирондаке». А еще он мой бывший.

– Бывший муж?

– Да. – Шарлотт пожала плечами: – Давно это было. Мы тогда собирались поступать в Нью-Йоркский университет. И поженились, чтобы это помогло нам остаться вместе.

– Отличная идея, – заметила Джен и испытала облегчение, увидев, что Шарлотт рассмеялась.

– Ага, – признала Шарлотт, – отличная – не то слово. В общем, брак продержался пару лет, а потом мы расстались, и я долго его не видела. Потом мы пару раз пересекались и сейчас порой контактируем, иногда выбираемся выпить вместе кофе.

– Он сейчас где-то в правительстве, если я правильно помню?

– Председатель Федерального резерва.

– Ого, – удивилась Джен.

Шарлотт пожала плечами:

– В общем, он мало распространяется о своей родне, поэтому я просто подумала, что этот Джефф Розен мог оказаться одним из его двоюродных братьев.

– У многих людей есть много двоюродных братьев.

– Ага. И у Ларри много дядюшек и тетушек по обеим линиям. Но ладно, давай дальше. Что там этот Винсон? Почему ты решила, что его связь с Джеффри Розеном так интересна?

– Это только начало, – ответила Джен. – Ребята пропали, не оставив следов – ни физических, ни электронных. Они не пользовались карточками, не выходили в облако, что не так-то просто на протяжении такого долгого времени. Конечно, это может означать дурное. И еще оставляет нас без информации. Когда такое случается, мы проверяем все что можно. Эта связь – не то чтобы что-то серьезное, но расследование Сената касалось «Адирондака», а Розен ушел по собственному.

– И теперь Джекман руководит Федрезервом, – добавила Шарлотт, немного помрачнев. – Я вспоминаю, как он уходил из «Адирондака». Совет директоров избрал Винсона гендиректором вместо него, и довольно скоро он ушел и начал что-то свое. Он никогда мне много об этом не рассказывал, но у меня сложилось впечатление, что это было для него болезненно.

– Может, и так. Мой сержант говорит, что «Адирондак», похоже, накрылся. Потом, относительно недавно, Розен и Маттшопф делали какой-то заказ для хедж-фонда Винсона, «Олбан Олбани», и достаточно крупный, чтобы заполнить декларации за прошлый год. Вот тебе еще одна связь.

– Но она та же самая.

– Зато проявляется дважды. Я не утверждаю, что это что-то значит, но дает нам хоть что-то. У Винсона куча коллег и знакомых, и у Маттшопфа с Розеном тоже. А сам «Адирондак» – одна из крупнейших в мире инвестиционных компаний. Вот у нас и появляется больше нитей. Посмотрим, куда они приведут.

– Ну да.

Затем Джен пристально посмотрела на Шарлотт и сказала:

– Пожалуйста, не рассказывай об этом Ларри Джекману.

Поймет ли она, что эта просьба означает? Она означает, что в этом следствии могут оказаться линии, которые приведут к самой Шарлотт!

Шарлотт поняла. Сделала свои выводы, но виду не подала.

– Не буду, разумеется, – заверила она. – Ну, мы же очень редко видимся, я уже говорила.

– Хорошо. Значит, это будет нетрудно.

– Да, именно.

– Тогда расскажи мне, как эти ребята появились здесь?

– У них был друг из Флэтайрон-билдинг, и они жили в палатке в садах на крыше, через сквер от нас, и когда правление Флэтайрона приказало им уйти, они попросились к нам.

– Так они обращались в правление?

– Они спросили Владе, а Владе спросил меня, и я с ними встретилась и решила, что они нормальные, поэтому попросила правление позволить им остаться временно. Я думала, они могли бы нам помочь сделать анализ резервного фонда здания, там у нас дела не так хороши.

– Я этого не знала.

– Это отмечали в протоколах.

Джен пожала плечами:

– Я обычно их не читаю.

– Как и большинство.

Джен задумалась.

– И часто ты так влияешь на правление?

Теперь Шарлотт определенно поняла, что ее спрашивают целенаправленно. И, кивнув, будто мирясь с этим, ответила:

– Периодически, если вижу ситуацию, где я могу этим помочь людям и нашему зданию. Правлению это, думаю, не нравится, поскольку здание переполнено. Поэтому им хватает и обычного списка ожидающих очереди. А еще у них бывают свои особые случаи.

– Но места все же появляются.

– Конечно. Съезжать почти никто не съезжает, но многие прожили здесь уже долго и иногда умирают.

– В этом смысле люди довольно стабильны.

– Ага.

– По этой причине и я живу здесь, вообще-то. Я переехала сюда присматривать за мамой, когда умер папа, а когда и она умерла, ее членство в кооперативе перешло мне.

– А-а… когда это было?

– Три года назад.

– Поэтому, наверное, и получилось, что ты состоишь в кооперативе, но не следишь за делами здания.

Джен пожала плечами:

– Ты же вроде говорила, что чуть ли не все так делают.

– Ну, резервные финансы – тема и вправду не для всех. Но это же кооператив. И на самом деле многие так или иначе в чем-то участвуют.

– И мне, наверное, стоило бы, – признала Джен.

Шарлотт кивнула и тут же вспомнила:

– Очень скоро все узнают о том, что стало известно на последнем заседании. Нам предложили выкупить здание.

– Кто-то хочет купить его целиком?

– Именно.

– Кто?

– Мы не знаем. Они вышли на нас через брокера.

Джен имела склонность видеть закономерности. Несомненно, это было следствием ее работы, она это понимала, но ничего поделать не могла. Вот и сейчас: в здании пропадает кто-то, у кого есть влиятельные родственники и коллеги, и здание тут же предлагают выкупить. Джен не может не задуматься о том, есть ли здесь связь.

– Мы ведь можем отказаться от предложения, верно?

– Конечно, но, вероятнее всего, вопрос придется вынести на голосование. Узнать мнение членов, а то и позволить им самим решить. Предлагают примерно вдвое больше стоимости здания, так что для многих это будет соблазн. Это почти как враждебное поглощение.

– Надеюсь, до этого не дойдет, – сказала Джен. – Я бы не хотела съезжать, и наверняка многие жильцы тоже. Потому что куда нам податься?

Шарлотт пожала плечами:

– Некоторые думают, что все можно решить с помощью денег.

– Откуда ты знаешь, что предложение в два раза больше стоимости здания? – спросила Джен. – Как вообще в последнее время можно утверждать что-либо о стоимости?

– По сравнению с похожими сделками, – пояснила Шарлотт.

– А такие сделки вообще бывают?

– И немало. Я общаюсь с людьми из советов других зданий, а ОВНМ проводит ежемесячные заседания, и там многие сообщают о поступивших предложениях, иногда и о продажах. И мне страшно не нравится то, что из этого следует.

– А что из этого следует?

– Ну, как мне кажется, то, что уровень моря сейчас стабилизировался и люди пережили критические годы, а это стоило больших усилий. Вспомни «мокрые вложения».

– Величайшее из поколений, – процитировала Джен.

– Людям нравится так думать.

– Особенно людям того поколения.

– Именно. Возвращенцам, водяным крысам, кому хочешь.

– Нашим родителям.

– Точно. Они правда многое сделали. Не знаю, как было у тебя, но истории, которые мне рассказывала мама… да и папа рассказывал…

Джен кивнула:

– Я коп в четвертом поколении, и следить за порядком во время потопа было тяжело. Им приходилось держать строй.

– Не сомневаюсь. Но сейчас, знаешь, Нижний Манхэттен стал привлекательным местом. Вот люди и заговорили о возможностях для инвестиций и реновации. Нью-Йорк – по-прежнему Нью-Йорк. А северная часть острова – это чудовище. Миллионеры отовсюду с удовольствием вкладывают туда деньги. А если вложишься, то можешь иногда заезжать и устраивать ночные гулянки.

– Это всегда так было.

– Понятно, но мне такое не по душе. Я это ненавижу.

Не сводя глаз с Шарлотт, Джен кивнула. Она искала каких-либо признаков скрытности – ведь Шарлотт была связана с пропавшими, а значит, нужно быть начеку. К тому же это была женщина с твердым мнением. Джен начинала понимать, почему ее собственный брак, заключенный в юности, распался: заходят как-то в бар финансист и соцработник…

Однако никаких намеков на то, что Шарлотт могла что-то скрывать, Джен не заметила. Напротив, та казалась очень открытой и искренней. С другой стороны, открытость в одном может служить для утаивания чего-то другого. Поэтому быть уверенной Джен не могла.

– Значит, ты хотела бы отказаться от этой сделки?

– Еще бы. Как я сказала, мне не нравится то, что из этого следует. И мне здесь нравится. Не хочу переезжать.

– Думаю, так посчитает большинство, – постаралась ее успокоить Джен. А потом резко переключилась, такая у нее была привычка: спросить что-то неожиданное и посмотреть, вызовет ли это испуг. – А что наш управляющий? Он может быть в этом замешан?

– В пропаже? – Шарлотт явно удивилась. – С чего бы ему быть замешанным?

– Не знаю. Но у него же есть доступ к системам безопасности, а камеры вышли из строя как раз в тот момент. Сомневаюсь, что это просто совпадение. Так что вот. И еще, если этим враждебным поглотителям нужна помощь изнутри, они могли сделать некоторым людям еще лучшее предложение на случай, если сделка состоится.

Шарлотт качала головой почти все время, что говорила Джен.

– Владе с этим зданием – одно целое. Не думаю, что он хорошо отнесся бы к тем, кто попытался бы втянуть его в мошенничество.

– Ну допустим. Но деньги иногда заставляют людей думать, будто они делают благо, хотя на самом деле это не так. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Но сдается мне, он расценил бы подобное не иначе как попытку его подкупить, а в таком случае этим дельцам очень повезло бы, если б они успели убраться восвояси, не будучи выброшенными в канал. Нет, Владе любит это место, я знаю.

– А он давно здесь?

– Да. Появился лет пятнадцать назад, после каких-то неприятностей.

– Проблемы с законом?

– Нет. Он был женат, но у них ребенок погиб от несчастного случая, и потом брак распался. Примерно в это время мы его и наняли.

– Ты уже тогда была в совете?

– Да, – ответила Шарлотт со вздохом. – Уже тогда.

– Значит, ты считаешь, он не может иметь к этому отношения.

– Именно.

Они уже закончили с едой, выпили кофе, и кофейники, они знали, теперь тоже были пусты. Кофе в Мете никогда не хватало. А Джен видела, что ей не раз удалось вызвать у Шарлотт раздражение. Она делала это преднамеренно, но нужно и меру знать. По крайней мере, пока хватит экспериментов.

– Знаешь, что я тебе скажу, – она повысила голос, – я буду продолжать их искать. А что касается здания, то начну ходить на членские собрания и поговорю с теми, кого здесь знаю, о том, как нам сохранить то, что у нас есть.

Это услышали некоторые из сидящих рядом, но Джен надеялась, что ее слова лишь помогут снять напряжение.

– Спасибо, – ответила Шарлотт. – Собрания непременно будут.

Д) Владе

– Требуется помощь, – сообщил Мет женским голосом из настенного монитора Владе.

Управляющий сел на кровати и потянулся сначала к выключателю, потом к одежде.

– В чем дело? – спросил Владе. – Выкладывай.

– В нижнем подвале вода.

– Черт! – Он вскочил и набросил свою кархартовскую куртку. – Как давно, как быстро и где?

– Я сообщила при первом обнаружении влаги. Скорость притока не определена. Комната Б-201.

– Ладно, сообщи скорость притока, когда вычислишь.

– Будет сделано.

Владе стал спускаться в подвал – и пока он шел, свет сам зажигался у него на пути. Подвал находился не просто ниже уровня воды, но и ниже дна. Когда строилось здание, в начале XX века, его основание было врезано в коренную породу. В 1999 году все части здания, кроме башни, были восстановлены, а фундамент был заложен еще глубже. О гидроизоляции тогда никто не обеспокоился, а в коренной породе, как и во всех породах, образовывались трещины. Когда остров был частью суши, это не имело значения, но не теперь: вода из каналов медленно, но неумолимо просачивалась по этим трещинам. Поэтому загерметизировать бетонную облицовку стен подвала было труднее, чем на верхних этажах – ведь до тех можно было добраться, нырнув или установив кессон. Доступ решал все, и при его отсутствии загерметизировать подвал можно было только с внутренней стороны стен. Это было неприемлемо, так как оставляло незащищенными бетонные стены и пол подвала, из-за чего те подвергались обычным бедам: коррозии, расплыву, разрыхлению, разложению. Но поделать с этим было нечего.

Из-за этой неразрешимой проблемы Владе держал подвал пустым, так, чтобы пол и стены ничто не загораживало. Кто-то из совета жаловался на то, что площадь не используется, но управляющий был непреклонен. Он должен был иметь возможность видеть все, что там происходит. Это была одна из самых опасных уязвимостей во всем здании.

И когда он прибежал в комнату Б-201, то почти сразу все понял. Широкое и яркое пространство, отовсюду кажущееся сырым из-за света, отражающегося от так называемого алмазного покрытия, бывшего здесь на всех поверхностях. На самом деле это был графеновый композит, но такой прозрачный и блестящий, что Владе, как и все остальные, называл его алмазным. Материал был не таким твердым, как алмаз, зато более упругим и наносился как спрей. Вообще новые композиты просто удивительны с точки зрения силы, упругости, массы и всего того, чего можно желать от строительных материалов. Они сделали подводную жизнь реальностью.

Пол немного бугристый, чтобы удобнее ходить; стены, более гладкие и шлифованные, напоминали матовый алюминий и снижали яркость отраженного света. Поэтому поверхности не ослепляли, а просто блестели – так, будто все отсырело и искрилось росой. Для Владе этого оказалось достаточно, чтобы впасть в беспокойство, пусть такое здесь можно было наблюдать всегда.

Требовалось найти место протечки. Здание действительно сообщило о первом признаке сырости – он сумел обнаружить ее только с помощью своего датчика влажности. Мокрое пятно нашлось в дальнем углу, где сходились северная и восточная стены и пол. Это было странно, потому что в таких местах слой покрытия был толще обычного. Тем не менее датчик сработал именно там. Он сел на прохладный бугристый пол, провел по нему рукой. Точно, сырой. Понюхал – ничего не ощутил. Снял с пояса фонарик, направил его на угол. Пришлось поводить головой, чтобы наилучшим образом сфокусировать свои немолодые глаза, и все-таки увидел: трещина. Микротрещина.

Но это не противоречило логике. Он достал из кармана линзу, наклонился и, выставив фонарик под углом, поводил линзой перед ним. В углу виднелся крупный размытый сгусток алмазного спрея. Трещина, это точно. Вода собиралась в ней до тех пор, пока поверхностное натяжение не вынуждало ее скатываться на пол, точно так же, как это происходило бы и с бо́льшим объемом. Но, черт, отверстие выглядело так, будто его просверлили!

Он протер угол и сделал с помощью браслета его макрофото. Трещина действительно выглядела круглой – точнее, было даже два круглых отверстия, и вода собиралась в них полусферами, как кровь в паре булавочных уколов. Как чистая кровь.

– Черт!

Он снова протер угол, затем капнул туда герметик. Позже он собирался сделать там что-нибудь более существенное, например нанести толстый слой спрея, но пока и этого должно было хватить.

– Владе, – проговорила Мет ему в наушник, – требуется помощь. Вода в среднем подвале, юго-западный угол, комната Б-104.

– Сколько?

– Первое обнаружение влаги. Скорость притока не определена.

Он поспешил вверх по широкой лестнице, а потом к комнате 104, с трудом ступая – ходить мешало больное левое колено. На этом этаже комнаты были меньше, чем этажом ниже. Возле стен здесь было так же пусто, а посередине штабелями стояли ящики, которые он расставлял сам. Пол выполнен из обычного цемента, стены, как и в подвале ниже, покрыты спреем. На этом уровне все здание снаружи находилось в воде даже при отливе, равно как и этажом выше, который когда-то был цокольным. Этаж над ним пребывал в приливно-отливной зоне. Прямо сейчас был прилив, значит, в любых подводных протечках давление было повышенным. Но появление двух протечек почти одновременно показалось Владе крайне подозрительным, особенно учитывая особенности первой, которая находилась в углу и выглядела так, будто текло через просверленные отверстия.

И снова датчик влажности быстро привел Владе к протечке – та оказалась на стене над самым полом. Стена в том месте была покрыта спреем и изнутри, и снаружи, отчего протечка казалась еще невероятнее той, что он нашел внизу. С виду она была похожа больше на трещину, чем на булавочный укол. Как усталостный перелом. Вода сочилась со дна трещины – она тянулась почти вертикально. Капли собирались вместе и стекали по стене.

– Вот черт!

Он снова щедро залепил трещину герметиком, немного подумал, а потом, обогнув шахту лифта, вернулся в свою комнату. Там он снял куртку и, проклиная все на свете, натянул плавки. Нижнюю протечку точно кто-то просверлил изнутри. Владе не хотелось давать зданию никаких устных команд, касающихся камер безопасности, так как вопрос с ними до сих пор не был решен, а вся система могла быть скомпрометирована. А посему следовало дождаться, пока их проверят. Пока же задача номер один – осмотреть здание снаружи и проверить, является ли верхняя трещина сквозной. Если да, то это проще, чем если бы она имела сложную форму, в которой наружный и внутренний выходы не совпадали. Но вообще и то и другое плохо!

Гидрокостюмы и кислородные баллоны со снаряжением хранились в эллинге, на складе рядом с его офисом. Люди выплывали на своих судах, как казалось, без лишнего стресса, и Су беспокойно ему кивнул: мол, все хорошо.

– Я поныряю немного, – предупредил его Владе, отчего Су нахмурился.

Никто не должен был нырять в одиночку, но Владе нырял вокруг здания постоянно, имея при себе только маленькую тележку и ничего более.

– Если что, я буду на телефоне, – сказал Су, и Владе, кивнув, начал непростой процесс надевания гидрокостюма. Для осмотра зданий можно было использовать самый маленький баллон, и на голову в этом случае надевалось нечто похожее на плавательную маску. То есть он был закрыт не полностью, но для недолгой работы близ поверхности хватало и этого. Главное – хорошенько вымыться после.

Внутри эллинга имелись ступеньки, уходящие в воду. Сейчас было видно только три из них, то есть прилив был почти максимальным. Он спустился вниз, ощущая себя болотной тварью из одноименного фильма[38], самого страшного фильма всех времен, по его мнению. К счастью, он не уносил с собой вниз какую-нибудь несчастную, мгновенно стареющую деву. Даже салазок у него не было – для подобных нырков они были не нужны.

Вода была, как всегда, холодной, это ощущалось даже в гидрокостюме, но он разогревался так быстро, что прохлада казалась приятной. Погружение, быстрая проверка снаряжения, потом выход через дверь эллинга в бачино, проплыв. Гидрокостюм снабдил ноги лишь небольшими перепонками на пальцах и маленькими плавниками, и это тоже создавало приятное ощущение. Головной фонарь излучал мощный свет, но лучи, как всегда, ловили в основном лишь различные частицы в богомерзкой городской воде, хотя ее и пытались очистить десятки миллионов моллюсков в аквакультурных садках. Владе сейчас видел всего на два-три метра перед собой. Нужно было держаться на достаточной глубине, чтобы не получить по голове килем лодки, но не настолько глубоко, чтобы залезть в какой-нибудь садок. В самых верхних из них содержалось немало рыбы – лосось, тиляпия, сом, целые подвижные стайки, снующие вдоль стенок клетей.

Обогнув северо-западный угол здания, Владе завис над старой дорожкой, будто призрак. Тротуар, бордюр, улица – всегда жутковато видеть следы того Нью-Йорка, каким он некогда был. 24-я улица.

За угол, потом к той точке на стене снаружи комнаты Б-104. Свериться с навигатором, чтобы убедиться, что это то самое место. Приблизившись к стене, он осмотрел каждый дюйм блестящего алмазного покрытия, провел по нему руками. Ничего слишком заметного… и да, прямо напротив внутренней трещины вроде бы оказалась наружная. Какого хрена?

Владе проработал десять лет в городском водном отряде, где чинил канализационные трубы, технологические сети, подводные тоннели, аквафермы и прочее. Поэтому плавать под водой в одном из каналов было для него столь же обыденно, сколь ходить по улицам на Верхнем Манхэттене, а то и привычнее – ведь в верхней части острова он практически не бывал. Взглянул наверх – поверхность то чуть вздымалась, то приопускалась, будто дышала. На востоке, где между зданиями восходило солнце, разливался опаловый свет. Волны сплетались друг с другом, ударяли о Мет и его Северное здание, отскакивали и разбивались, образуя пузыри, которые тут же лопались. Когда он смотрел на восток, в сторону 24-й улицы, там уже было видно солнце. Все как обычно – но что-то будило в нем страх. Что-то было не так.

На всякий случай Владе подплыл к северо-восточному углу здания, посветил фонарем на нижнюю часть цоколя, проверил ее, всего метров пять-шесть с обеих сторон. Низ цоколя всегда выглядел странно: герметик, скреплявший стык между зданием и старинным тротуаром, походил на застывшую серую лаву, а сам тротуар, как и часть улицы, был покрыт алмазным спреем. Это была слабость всех зданий, что еще стояли в мелководье Нижнего Манхэттена: загерметизировать поверхности можно было только так, а в местах, где покрытие отсутствовало, вода свободно проникала. У городских служб был, однако, план установить кессоны и выкачать воду со всех затопленных улиц общей протяженностью двести миль, нанести алмазное покрытие до максимального уровня прилива и только потом пустить воду обратно. Это могло иметь успех лишь отчасти, поскольку вода, конечно, уже была повсюду и ниже уровня улиц, она давно впиталась в старый бетон, асфальт и почву, поэтому загерметизировать улицы получилось бы только вместе с ней. И Владе не был уверен, что это принесло бы какую-либо пользу. Это все равно что запереть конюшню, когда лошади уже оттуда сбежали, считал он вместе со многими другими, но гидрологи заверяли, что это спасет ситуацию, и потихоньку приступали к работе. Будто не было более важных дел. Ну и ладно. Глядя на место, где заканчивались герметик и алмазное покрытие и начинался голый бетон и где сейчас находилось дно канала, Владе нутром чуял, что гидрологи хотели просто сделать здесь хоть что-то. Лишь бы не сидеть сложа руки.

Закончив осмотр, он не спеша вернулся к эллингу и, истекая водой, затопал по ступенькам. На этот раз он напоминал себе Создание из Черной лагуны[39].

Выбравшись из гидрокостюма, он обрызгал лицо и шею отбеливателем, смыл его, вытерся и переоделся в обычную одежду. Затем позвонил своему старому другу Армандо из подводной службы Овна:

– Слушай, Армандо, а ты не мог бы заскочить и взглянуть на мое здание? У меня тут пара протечек.

Армандо согласился включить его в свое расписание.

– Спасибо.

Он взглянул на фотографии у себя на планшете, повернулся к своим экранам и вывел на них сведения о протечках. Затем, немного поколебавшись, изучил записи с камер безопасности.

Ничего явного. Потом сверился со своим журналом: подвальные камеры не записали ничего – даже в те дни, когда, судя по его журналу, туда точно кто-то заходил.

После ныряния его часто подташнивало, как и всех время от времени. Говорили, это то ли из-за скоплений азота, то ли аноксии, то ли токсичной воды, кишащей всякими органическими удобрениями, выбросами, микрофлорой, фауной и чистыми ядами, – боже, чего только не было в этом химическом винегрете, замешанном на городских стоках! От него просто не могло не тошнить. Но в этот день Владе почувствовал себя еще хуже обычного.

Он позвонил Шарлотт Армстронг:

– Шарлотт, ты где?

– Иду к себе в офис, уже почти на месте. Всю дорогу пешком. – Судя по голосу, она была довольна собой.

– Хорошо. Слушай, не хочу тебя расстраивать, но, похоже, кто-то пытается повредить наше здание.

Е) Амелия

Дирижабль Амелии «Искусственная миграция» был модели «Фридрихсхафен Делюкс Миди», и она его обожала. Автопилота она сначала называла полковником Блимпом[41], но его голос был дружелюбным, доброжелательным и будто бы принадлежал немцу, и она прозвала его Франсом. Когда она сталкивалась с той или иной проблемой – а эту часть ее передачи зрители любили больше всего, особенно если она при этом теряла что-нибудь из одежды, – она говорила:

– О, Франс, юху, дай, пожалуйста, поворот на триста шестьдесят и вытащи нас отсюда!

Тогда Франс брал управление на себя и выполнял все необходимые маневры, отмачивая при этом неудачную шутку, почти всегда одну и ту же – что-то о том, что поворот на триста шестьдесят градусов только направит вас туда, куда вы уже направлялись. Эту шутку знали уже все, она стала в своем роде дежурной, но главное, проблемы обычно этим и решались. Франс был умен. Конечно, принимать некоторые решения он предоставлял ей, считая их лежащими вне его компетенции. Однако он был на удивление изобретателен, даже в тех областях, которые были скорее человеческими.

Ее аэростат, точнее дирижабль – то есть с полужестким внутренним корпусом, который изготовлен из аэрогеля и ненамного тяжелее газа в баллонетах, – достигал сорока метров в длину и имел просторную гондолу, которая крепилась к его нижней стороне, будто толстый киль. «Фридрихсхафен» построила его перед самым началом века, и с тех пор он преодолел много миль, разъезжая, как трамповое судно конца XIX века. Такой долговечности он достигал благодаря своей гибкости и легкости, а также фотовольтаической наружной оболочке корпуса, которая делала его совершенно автономным. Конечно, когда полет был долгим, его повреждали солнечные лучи. К тому же требовалось регулярно пополнять запасы, но зачастую это удавалось сделать в воздухе – во встречающихся по пути небесных деревнях. В них же производили и мелкий ремонт. Таким образом, их дирижаблю, как и миллионам аналогичных воздушных судов, по сути, не было нужды совершать посадки. А Амелии, подобно миллионам других воздушных пассажиров, не было нужды сходить на землю – можно странствовать хоть годами.

Дирижабль стал для нее необходимым убежищем. За все эти годы у нее редко бывало, когда она не видела где-нибудь вдалеке других дирижаблей, но это ее не огорчало. Даже наоборот: успокаивало, внушало, что люди присутствуют где-то рядом, создавало ощущение, что атмосфера – это тоже пространство для людей, непрерывно меняющийся кальвиноград[42]. Будто после подъема воды люди взметнулись в небо, будто семена одуванчиков, и рассеялись по облакам.

Хотя сейчас она снова видела, что в полярных широтах небеса были безлюднее. В двухстах милях к северу от Квебека она замечала лишь немного воздушных судов. В основном это были грузовые – они летели на гораздо большей высоте и, пользуясь отсутствием на борту людей, поднимались к струйным течениям в атмосфере и таким образом ускорялись, следуя к очередным пунктам назначения.

Когда они приблизились к Гудзонову заливу, Франс резко изменил уклон дирижабля, выпустив гелий в баллонеты и повернув закрылки позади мощных турбин, что располагались в двух больших цилиндрах, прикрепленных к корпусу по бокам. Вместе эти действия привели к тому, что у судна опустился нос, и оно направилось к земле.

Октябрьские ночи здесь становились длиннее, и холодный пейзаж простирался во все стороны погруженной во тьму белизной, сияя студеным блеском сотен озер, что наглядно показывали, насколько ледяная шапка последнего Ледникового периода накрыла и сдавила Канадский щит. Земля внизу казалась скорее архипелагом, чем материком. Предрассветное сияние на севере вырисовывало городок, куда они направлялись, – Черчилл, Манитоба. Когда они снизились над городком и устремились к взлетному полю, то увидели, что все поселение представляло собой изолированную кучку строений. Располагалось оно так далеко от Западного побережья Гудзонова залива, что из загруженного движением Северо-Западного прохода сюда не заглядывал почти никто. Изредка появлялись здесь лишь круизные лайнеры, их пассажиры надеялись увидеть хоть каких-нибудь белых медведей.

Однако те едва ли еще здесь были. Главным образом потому, что медведи теперь каждый год застревали на суше из-за весенних расколов льда и оставались на ней до осени, когда тот замерзал снова, а значит, не могли добраться до тюленей, служивших им основной пищей. В результате они так голодали, что никогда не рожали тройни, да и двойни случались редко. Когда же они проходили через Черчилл, чтобы проверить, пора ли уже выходить на новое море, то заодно искали, чем поживиться в городке. Так продолжалось уже больше ста лет, и городская программа оповещения о белых медведях давно выработала алгоритм, позволяющий справляться с октябрьской миграцией медведей, направляющихся к новообразованному льду. Программа эта предусматривала транквилизацию нарушителей и их транспортировку дирижаблями к местам, где появлялся ранний лед и собирались тюлени. В этом году сотрудники программы, вместо того чтобы вывозить нарушителей из города, содержали их в специальных резервуарах, дабы затем выбрать из них самых несносных, которые будут высланы гораздо южнее.

После того как Франс пристыковался к мачте на окраине города и местная бригада притянула судно к земле, Амелия выбралась и поприветствовала людей. Как ей сообщили, встретить ее собралось чуть ли не все население городка. Амелия пожала каждому руку и поблагодарила за прием. Все это непрерывно снимал рой летающих камер. Затем она проследовала за местными к резервуару с медведями.

– Мы в Черчилле, приближаемся к медвежьему изолятору, – комментировала Амелия для передачи, хотя в этом и не было необходимости. Запись не транслировалась в прямом эфире, и она чувствовала себя более расслабленной, чем обычно, но вместе с тем пыталась вести себя более осознанно. – Этот изолятор и его сотрудники спасли от неминуемой смерти буквально тысячи белых медведей. До внедрения программы здесь ежегодно убивали порядка двадцати медведей, чтобы те не растерзали местных. Сейчас их убивают даже далеко не каждый год. Когда сезон заканчивается без убийств, горожане лепят гигантскую снежную статую медведя.

Она снимала пикапы, которые должны были перевезти ее трансполярных мигрантов из изолятора на борт «Искусственной миграции». Это были здоровенные машины с шипованными шинами выше ее роста. Медведи, как ей сказали, не спали, поэтому во время перелета на юг их следовало держать в больших вольерах в отдельном блоке, расположенном в кормовой части гондолы. По-видимому, было решено, что им удастся легче перенести путешествие, если они будут размещены вместе. Для самой Амелии продюсеры заготовили помещение еще до отправления, а холодильники и морозилки заполнили тюленьим мясом, чтобы кормить медведей в пути.

Пока сотрудники программы с помощью подъемного крана перемещали транквилизованных медведей в пикапы и отвозили их к дирижаблю, Амелия все снимала и комментировала, хотя и знала, что при монтаже звук отредактируют.

– Некоторые люди, похоже, не понимают проблему вымирания животных! Это трудно представить, но это так, и мы не могли заставить всех согласиться с тем, что переселение белых медведей в настоящую полярную среду – их последний шанс на выживание в естественных условиях. Всего будет переселено двадцать медведей – это около десяти процентов всех оставшихся медведей. Я беру с собой шестерых. Если мы это сделаем, то поможем пережить этот момент и обрести реальное будущее. И пусть бутылочное горлышко их генетического разнообразия будет тонким, как соломинка, но это же лучше, чем если бы они вымерли, верно? Тут либо так, либо совсем конец, так что я говорю: грузим их и увозим!

Медведи, накачанные транквилизаторами и помещенные в сетки, выглядели взъерошенными и желтыми. Огромные пикапы собрались у створки кормового отсека ее гондолы, где небольшой подъемный кран поднимал их по одному и укладывал на погрузчики, которые казались совсем маленькими по сравнению со своими грузами, но были достаточно мощными, чтобы провозить их по пандусу. При перелете в помещении с медведями должна была поддерживаться арктическая температура, и на борту находилось все, чего звери могли пожелать осенью. Предполагалось, что путь на юг, если позволит погода, займет две недели.

Вскоре после того как медведи оказались на борту, Франс отстегнул дирижабль от мачты, и начался подъем. Теперь это было медленнее, чем обычно, ведь они стали на пять тонн тяжелее.

Неделю спустя они столкнулись с тропическим циклоном, перемещающимся на север из Тринидада и Тобаго, и Амелия попросила Франса сместить курс к западной границе циклона, что дало бы зрителям впечатляющий вид на природное явление, которое могло превратиться в ураган, а заодно вытолкнуло бы судно на юг после прохождения в воздушном потоке против часовой стрелки. Циклон получил имя Гарольд – так звали младшего брата Амелии, поэтому она стала называть его Братиком. В целом он смещался на север со скоростью около 20 километров в час, но его западная граница бурлила так, что скорость ветров, устремлявшихся на юг, достигала примерно 200 километров в час.

– Это прибавит нам около 180 километров в час, – сообщила Амелия будущим зрителям, – что здорово, пусть и продлится всего несколько часов. Потому что местные, как мне кажется, начинают немного волноваться.

Последнее она проговорила с привычной гримасой, выражавшей терпимое огорчение: изогнув брови и вытаращив глаза, как Люсиль Болл[43]. Это всегда хорошо смотрелось. Летающие камеры, что сновали вокруг, добавляли к этому эффект «рыбьего глаза».

Медведи должны были перейти в зимний режим – не гибернацию, а скорее состояние, в котором они становились своего рода зомби-медведями, как выразился один из сотрудников программы в Черчилле. Но, судя по звукам, что слышала Амелия, никуда они не переходили. С кормы доносился глухой, будоражащий рев, похожий на львиный, и вой, словно издаваемый собакой Баскервилей.

– Медведи недовольны? – спросила она. – Они видят бурю из окна? Может, голодные? Кажется, они сильно расстроены!

Затем их затянул Гарольд, и почти десять минут стоял такой шум, что расслышать что-либо было невозможно. Их хорошенько затрясло, и жаловались ли на это медведи, сказать было нельзя, потому что ничего не было слышно. Но у Амелии внутри все завибрировало так, будто она была барабанной тарелкой, висевшей рядом с другой, по которой отчаянно стучали. Поэтому и медведям, скорее всего, это не нравилось.

– Держитесь, ребятки! – громко объявила Амелия. – Потерпите, пока мы не наберем скорость, будет громко. Конечно, вряд ли нашему ускорению что-то препятствует – мы же не на корабле в океане. Я сама не сразу к этому привыкла, но здесь мы, по сути, летим со скоростью ветра – он не проносится мимо, как было бы с кораблем или даже с самолетом. Если мы выключим турбины, нас просто унесет туда, куда он будет дуть. Так что мы можем безопасно заходить в ураганы. Просто летим по течению, медленно или быстро – нам без разницы. Верно, Франс?

Хотя на этот раз их трясло неслабо. Когда вихрь взаимодействовал с более медленным воздухом, окружающим его, образовывалась турбулентность. Как только они войдут в ураган чуть дальше, как уже не в первый раз объясняла Амелия, станет полегче. Но и тогда тряска не прекратилась бы; в урагане их окружали облака, и плотные, а облака были как расплывчатое озеро, с некоторой зыбью, создаваемой переменным распределением капель воды. Поэтому, когда их уносило с ветром, они находились в глубине облаков, а мелкое дрожание вместе с резкими нырками и толчками придавало ощущение скорости даже при том, что увидеть они ничего не могли.

– Эта тряска происходит из-за ламинарного потока, – рассказывала Амелия. – Само облако дребезжит!

Хотя нельзя было исключать, что это дребезжит дирижабль – что у него изгибался аэрогелевый каркас. Амелия точно знала, что обычно внутри облаков, даже при урагане, трясло меньше. Они не сопротивлялись ветру, не пытались выбраться из циклона – они оседлали течение, и Франс снизил частоту скачущих вверх-вниз внутренних волн. Но все равно их сильно и неравномерно качало вверх и вниз, из стороны в сторону.

– Не знаю, – объявила Амелия, – это звучит нелепо, но, может, это качание происходит из-за медведей?

Вероятность этого была невелика, но вероятнее этого предположить было нечего. Наверняка же медведи не стали бы организованно бросаться из стороны в сторону – во всяком случае, она на это надеялась. Они весили восемьсот фунтов каждый, поэтому даже без координации движений им достаточно было просто биться о стены, бороться или швырять друг дружку, как сумоисты, – и да, это определенно раскачало бы судно. Дирижабль, всего лишь полужесткий, был очень чувствителен к внутренним смещениям масс. Поэтому, если груз у них на борту был разъярен…

– Медведи, медведи, медведи, о боже!

Амелия спустилась в центральный проход, чтобы проверить. Там в двери имелось окно на ту половину гондолы, где размещались звери, и она, взяв камеру в виде заколки, прикрепила ее к волосам и заглянула к медведям.

Первый, кого она увидела, был в крови.

– О нет! – Окровавленные стены, где-то следы когтей. – Франс, что здесь творится?!

– Все системы в норме, – доложил Франс.

– Да о чем ты?! Посмотри сюда!

– Посмотреть куда?

– На медведей!

Амелия подошла к шкафчику в проходе, открыла его и сняла с крепления на его задней стенке пистолет с транквилизатором. Вернувшись к двери прохода и посмотрев в окно, не увидела там ничего и отперла дверь, но тотчас была отброшена назад, потому что дверь резко подалась на нее. Окровавленные белые гиганты пронеслись мимо нее, будто собаки, будто громадные лабрадоры-альбиносы или люди в не подходящих по размеру меховых шубах, бегающие на четвереньках. Она лежала, растянувшись у стены напротив, притворясь мертвой, и, к счастью, не привлекала внимания животных. Одному она выстрелила в бедро, когда тот бежал по проходу в сторону мостика, а когда звери скрылись из виду, она поднялась на ноги и ринулась к шкафчику. Затем залезла в него, потянула на себя дверь, повернула защелку изнутри, а уже в следующее мгновение услышала, как по двери крепко ударили с той стороны. Ударили огромной лапищей! Причем сильно!

Ну нет! Она заперта в шкафчике, по дирижаблю носятся как минимум три медведя, а то и все шесть, сам дирижабль кружится в урагане. Каким-то образом ей удалось опять вляпаться!

– Франс?

Ж) Стефан и Роберто

Стефан и Роберто не нашли возможности зарядить аккумулятор, питавший их лодку, поэтому пошли по крытым переходам на запад и на Шестой авеню сели в вапо, ехавший на север, где они собирались увидеться со своим другом мистером Хёкстером. Лил дождь, поверхность канала бушевала от крупных капель и разлетающихся брызг. Маленькие кружки расходились на воде, становясь большими, и все это накладывалось на следы лодок и бесконечных гребешков от сильного южного ветра. Неспокойная серая вода под беснующимся серым небом, все в непрерывном движении. Люди ждали на пристанях, забившись в укрытия, если удалось их найти, или мужественно стоя под зонтами. Сами мальчишки стояли на носу вапо, промокая, несмотря на свои большие целлофановые куртки. Им было на это наплевать.

При отливе на каждом здании района показались темно-зеленые сливные отверстия. Одиннадцать футов разницы, как говорили. Ребята намеревались сперва воспользоваться приливом, который надвигался в этот день, а потом навестить мистера Хёкстера, жившего на улице Фанди, то есть на Шестой авеню, между 31-й улицей и Центральным парком.

Они сошли с вапо на пристани рядом с ларьком Эрнесто на 31-й и одолжили у него пару досок для серфинга и гидрокостюмы. Оттуда они поднялись по западному помосту Шестой авеню, что тянулся, будто плоский настил, к протяженному треугольному бачино, где Шестая сходилась с Бродвеем в районе 31-й, чуть севернее отметки уровня отлива. Здесь начиналась улица Фанди, как в очередной раз переименовали этот участок Шестой, и это название было уж точно лучше, чем авеню Америки, придуманное глубоким политиком и больше подходящее Мэдисон-авеню или Денверу. Теперь же название казалось весьма уместным, потому что и приливы, и отливы в этом районе нередко повергали в шок[45].

Этот отрезок Среднего Манхэттена соответствовал самой широкой приливно-отливной зоне. По большей части здесь царил хаос, и район славился как зона незаконных поселенцев, мошенников и бродяг, но представлял интерес и для обычных людей, приходивших развлечься. Людей вроде Стефана и Роберто, которые любили тусоваться с серфингистами, собиравшимися здесь, когда прилив, поднимающийся одновременно по Бродвею и Шестой авеню, усиливался легким уклоном Шестой, и каждый раз продвижение белой пены на север оказывалось поразительно стремительным, особенно если его поддерживал южный ветер. Если при максимальном приливе встать на 40-й улице и посмотреть на юг, то в зелени мелководья можно разглядеть шлюз, где поверх мягкого коврика из водорослей накатывает белая пена и занимает улицу задолго до того, как прежняя вода успевает вернуться, а потом сталкивается со следующей, поднимая низкую белую стенку, которая быстро разрушается и сливается со следующим натиском.

Все это вместе означало, что, если вы катались здесь на доске, как уже вскоре делали Стефан и Роберто, вы могли устраивать заносы, петлять по улицам от тротуара к тротуару, резко разворачиваться на обочинах или перепрыгивать их и влетать в проемы, а иногда даже ловить волны, отскакивающие от зданий, и спрыгивать с них через тротуар обратно на улицу.

Стефан и Роберто, улюлюканьем объявляя о своем приходе, присоединились к группе серферов. Возражения тех были приняты к сведению и отвергнуты, и дальше уже все вместе проходили квартал за кварталом, маневрируя и вращаясь вокруг своей оси, отклоняясь в сторону, если необходимо, и порой даже падая. Иногда это бывало больно, потому что глубина никогда не была слишком велика, чтобы не стукнуться об асфальт, хотя даже четыре дюйма могли смягчить удар, особенно если вы так доверились воде, что решили на ней полностью распластаться.

Шестая авеню была достаточно ровной по всей межприливной зоне, особенно между 37-й и 41-й улицами, благодаря чему последние волны прилива могли донести вас аж до максимальной отметки, где асфальт, пусть и потрескавшийся, был уже больше черным, чем позеленевшим. Межприливье же всегда было склонно зеленеть. Жизнь! Жизнь любила межприливье.

Это была фантастика – чувствовать, как сопротивление воды сминается между вашей доской и улицей. Идеально четкое ощущение, настолько, что достаточно было лишь чуть-чуть сместить вес – и доска скакнет вперед по воде, над самым асфальтом, но так его и не коснется. Десятая часть дюйма от асфальта – и вы летите плавно, безо всякого трения! И весь мир словно удивительный водоворот! Если же вы задели дно, то просто можете соскочить с доски, поймать ее, прежде чем она ударит вас по ногам, а потом бросить перед собой, запрыгнуть и вновь влиться в движение!

Еще очень круто было остаться до начала отлива и увидеть, как вода возвращается по улице обратно. Прокатиться на нем было нельзя – нормально не получалось, хотя упрямцы постоянно пытались. Зато было здорово просто сидеть на улице, истощенным и раскрасневшимся в своем гидрокостюме, и наблюдать за тем, как уходит солнце, высасывая воду, будто Великий океан делает глубокий вдох или готовит какое-нибудь страшное цунами. В подобные моменты казалось, будто весь мир может осушиться прямо у вас на глазах. Но нет, это лишь обычный отлив, который, как всегда, стабилизируется где-то в районе 31-й улицы, у минимальной отметки, за которой лежит Нижний Манхэттен, затопленная зона, их родные воды. Их район.

Как же здесь весело! После всего этого они стянули с себя костюмы, побрызгали друг друга сначала отбеливателем, затем омылись водой, очищенной фильтром, и вытерлись полотенцами. При этом они морщились, когда задевали раны, куда почти наверняка попала какая-нибудь мелкая инфекция. Потом ребята вернули вещи Эрнесто, поблагодарив его и пообещав потом доставить что-нибудь по его заданию. Потом поболтали с заядлыми серферами, которые прятались у Эрнесто. Таких было немного, потому что падения порой бывали слишком жесткими. Так что это была сплоченная группа, одна из многих субкультур в этом самом компанейском из городов.

Обсохнув, одевшись и заглотив несколько вчерашних булок, которые швырнул им Эрнесто, мальчишки направились на запад по дощато-бетонным тротуарам в сторону Восьмой улицы, в лабиринт затопленного Челси.

Здесь почти каждое здание, что еще не обрушилось, было признано непригодным, и небезосновательно. Когда Гудзон разошелся и затопил этот район, выяснилось, что фундаменты были положены не на коренную породу. Бетон же за долгие годы раскрошился, а сталь, которой он обычно армировался, хоть и была прочна, также не спасла положения, поскольку ей теперь не на чем было держаться. После того как был принят закон штата о признании района непригодным для жизни, люди, как рассказывал мистер Хёкстер, естественным образом его проигнорировали и стали селиться здесь незаконно, так же как и где угодно еще. Хотя закон, пожалуй, в этом случае был справедлив.

Вот почему здесь было так тихо. Мальчики прошагали по дощатому настилу, выложенному поверх шлакоблоков, к грубой пристани, собранной из досок, прибитых к старым пенополистироловым блокам, и привязанной перед низеньким домиком из песчаника на 29-й улице. Вокруг никого не было видно, и это казалось непривычным. Ребята, сами того не осознавая, стали говорить тише. Во всех зданиях, что стояли вокруг, зияли разбитые окна, и лишь немногие из них были заделаны досками; остальные просто зияли дырами – явный признак заброшенности. Куда ни посмотри – ни одного целого окна. И так тихо, что можно было различить, как волны бьются о стены и шипят пузырьками, и это было так удивительно приятно слышать после обычных гудков и воплей, наполнявших город.

Ребята осмотрелись – не следил ли за ними кто? По-прежнему пусто. Тогда они нырнули в открытую дверь дома у причала и направились вверх по заплесневелой и просевшей лестнице.

Пешком на пятый этаж. Скрипучие половицы под ногами. Запах плесени и грязных горшков.

– Сама суть Нью-Йорка, – заметил Роберто, пока они шаркали по темному коридору навстречу двери.

Дойдя, они простучали код, который предназначался для друзей, и замерли в ожидании. Затем здание затрещало и пахну́ло смрадом.

Дверь открылась, и на мальчиков уставилось морщинистое лицо их друга.

– А, джентльмены, – проговорил мужчина. – Заходите. Молодцы, что заглянули.

Они вошли в квартиру – внутри воняло слабее, чем в коридоре, но все равно запах ощущался. И неслабо. Но старик давно к нему привык, решили они. Его комната была совсем убогой: вся заставлена книгами и ящиками, заполненными одеждой и всякой ерундой, но так явно было задумано. Стопки книг возвышались повсюду – порой с человеческий рост, а то и выше, зато они все выглядели надежно: самые большие книги располагались внизу, и для удобства поиска все книги лежали корешками к проходам. Сверху этих штабелей находилось несколько масляных фонарей и электрических фонариков. В шкафах имелись ящики, которые, знали ребята, были забиты свернутыми и сложенными картами, а центральное место во всей комнате занимал большой кубический комод по грудь высотой. В углу размещалась раковина, где вода вытекала через фильтр и собиралась в миску.

Старик точно знал, что где находится, и всегда мог без колебаний пойти, куда хотел. Иногда он просил их перенести книги, чтобы добраться до какого-нибудь большого тома на дне стопки, и ребята были только рады помочь. Книг у старика было больше, чем у любого другого, кого они знали, и даже больше, чем у всех их знакомых, вместе взятых. Стефан и Роберто не любили в этом признаваться, но ни один из них не умел читать. Поэтому им больше нравились карты.

– Присаживайтесь, джентльмены. Не желаете чаю? Что вас привело ко мне сегодня?

– Мы его нашли, – объявил Роберто.

Старик распрямился и посмотрел на них:

– Правда?

– Мы думаем, что да, – ответил Стефан. – Металлодетектор сработал четко, прямо на том месте по навигатору, что вы сказали. Потом нам пришлось отплыть, но мы его обозначили и сможем найти снова.

– Чудесно, – проговорил старик. – Сильный был сигнал?

– Он запищал как бешеный, – сказал Роберто. – А детектор был настроен на золото.

– Прямо на том месте?

– Прямо на том.

– Чудесно. Великолепно.

– Но вопрос в том, насколько он может быть глубоко, – сказал Стефан. – Сколько до него надо копать?

Старик пожал плечами и нахмурился. Так его лицо стало походить на лицо ребенка, страдающего какой-то изнуряющей болезнью.

– А до какой глубины достает металлодетектор?

– Говорят, на десять метров, но это зависит от количества металла, влажности грунта и всего в этом роде.

Старик кивнул:

– Ну, такая глубина возможна. – Он прохромал к комоду и достал из него сложенную карту. – Вот, посмотрите сюда.

Они подсели к старику с обеих сторон. Это была топографическая карта Манхэттена и близлежащей территории, составленная до наводнений Геологической службой США. На ней были отмечены как изолинии рельефа, так и улицы со зданиями – это была очень плотная карта, на которой старик еще и сам прочертил исходные береговые линии зеленым, а нынешние – красным. А в Южном Бронксе, помещенном картографами Геологической службы вдали от берега, но, судя по красным и зеленым линиям, погруженном под воду, стоял черный крестик. Хёкстер постучал по нему указательным пальцем, как делал это всегда, – середина креста уже даже немного истерлась.

– Так вот, вы помните, что я вам рассказывал, – начал он со своего обычного вступления. – Я вам рассказывал, «Гусар» отплывает с британской пристани в районе Бэттери-парк 23 ноября 1780 года. 114 футов в длину, 34 в ширину, корабль шестого ранга, 28-пушечный фрегат, около ста человек на борту. И возможно, также семьдесят американских военнопленных. Капитан Морис Поул намерен пройти через Врата ада, потом через пролив Лонг-Айленд, несмотря на то, что его лоцман, черный раб по имени мистер Суон, не рекомендует этого делать, потому что слишком опасно. В общем, они прошли бо́льшую часть Врат ада, но врезались в скалу Горшок – по сути, выступ, торчащий из Астории. Капитан Поул спускается посмотреть и видит гигантскую дыру на носу. А вернувшись, говорит, что корабль нужно затопить, а всех людей переместить на берег. Течение уносит их на север, поэтому они нацеливаются либо на порт Моррис на побережье Бронкса, либо на остров Норт-Бротер, тогда называвшийся остров Монтрессора, но – бульк! Они тонут. Все происходит слишком быстро. «Гусар» тонет на мелководье, и только мачты остаются торчать, даже когда он достигает дна. Большинство моряков невредимыми добираются до берега на лодках, хотя ходят слухи, что те семьдесят американских пленных утонули, потому что все были закованы в кандалы.

– Так это хорошо, да? – спросил Роберто.

– Что пленные утонули?

– Нет, что там, где он затонул, неглубоко.

– Я понял, о чем ты. Да, это хорошо. Но вскоре после этого британцы попытались его поднять: продели под корпусом цепи и потянули. Но он разломился, и золота они так и не увидели. Четыре миллиона долларов золотыми монетами, которыми собирались заплатить британским солдатам. В двух деревянных сундуках, обвязанных железными обручами. Четыре миллиона по меркам 1780 года. Монеты – скорее всего, гинеи или вроде того, я не знаю, почему их всегда оценивают в долларах.

– Много золота.

– О да. Сейчас такое количество должно стоить сикстиллиард.

– А на самом деле?

– Не знаю. Может, пару миллиардов.

– И на мелководье.

– Верно. Только там мутно, и река быстро движется в обе стороны. Спокойная она только при максимальном приливе и отливе, примерно по часу времени, как вы, ребята, знаете. Плюс они разломали корабль, когда пытались достать, так что его, наверное, растащило по всему руслу. Это почти наверняка. Хотя сундуки не могло слишком далеко унести. Так что лежат где-то там. Но река меняет берега, разрушает их, наращивает обратно. И в 1910-х на берегу Бронкса в том районе насыпали несколько новых причалов и погрузочную площадку за ними. Мне понадобилось несколько лет, чтобы найти в библиотеках карты, составленные до и после этой засыпки. Кроме того, я нашел карту 1820-х годов, где было показано, куда подались британцы, когда пришли и попытались вытащить корабль. Они-то знали, где он, и пытались достать его даже два раза. Ясное дело, они хотели спасти свое золото. В общем, мне удалось сложить все это и определить место. Позднее я подобрал координаты по навигатору. Туда-то вы и отправились. И вот оно.

Мальчики кивнули.

– Но какая глубина? – спросил Роберто, когда уже показалось, что Хёкстер начал дремать.

Хёкстер вздрогнул и посмотрел на ребят.

– Корабль был построен в 1763 году и имел двадцать восемь пушек. Одну из которых вытащили и выставили в Центральном парке. И только потом заметили, что в ней было ржавое ядро и порох. Пришлось обезвреживать ее с помощью отряда техников! Так вот, у шестиранговых кораблей, как этот, была одна палуба, и она не сильно возвышалась над водой. Футов на десять. А раз мачты оставались торчать из воды, это значит, что затонул он где-то между пятнадцатью и, скажем, сорока футами, но у берега такой глубины нет, поэтому будем считать – двадцатью футами. Потом эту часть реки засыпали, но она стала всего на несколько футов выше максимального уровня прилива – не более чем на восемь. Сейчас уровень воды поднялся, как говорят, на пятьдесят футов по сравнению с тогдашним, а у вас тогда, значит, глубина получилась сколько, футов сорок?

– Скорее двадцать, – ответил Стефан.

– Ладно, значит, тогда, наверное, присыпали больше, чем я думал. В любом случае выходит, что сундуки должны быть футах в тридцати-сорока ниже нынешнего дна.

– Но их же обнаружил металлодетектор! – указал Стефан.

– Правильно. Из этого следует, что до него порядка тридцати футов.

– Короче, это достижимо, – заявил Роберто.

Стефан не был так уверен.

– Достижимо, конечно, если сделать достаточно ходок. Только не знаю, хватит ли у нас под колоколом места для такого количества ила. Точнее, знаю: не хватит.

– Надо будет окружить чем-то дыру и выносить ил в разные стороны, – сказал Роберто. – Или собирать ведрами.

Стефан неуверенно кивнул.

– Лучше бы нам достать акваланг и нырять с ним. Наш колокол слишком мал.

Старик внимательно посмотрел на него и задумчиво кивнул.

– Я мог бы…

Комнату сильно тряхнуло, стопки книг попадали со всех сторон. Мальчишки стряхнули их с себя, но старика прибило к полу стопкой атласов. Они сбросили их с него и помогли подняться, потом нашли его очки. Старик все это время постанывал.

– Что случилось, что случилось?

– Смотрите на стены! – воскликнул Стефан потрясенно.

Теперь сама комната накренилась, как одна из устоявших стопок, и сквозь одну из полок показались дневной свет и соседнее здание.

– Нужно выбираться! – крикнул Роберто мистеру Хёкстеру, поднимая его.

– Дайте очки! – вскричал старик. – Я без них не вижу.

– Хорошо, но надо торопиться!

Ребята склонились над полом и стали быстро, но аккуратно разбрасывать книги в стороны, пока Роберто не нашел очки: те были еще целы.

Хёкстер надел их и осмотрелся.

– О нет, – сказал он. – Это все здание, вот в чем дело.

– Да, здание. Давайте поскорее выбираться. Мы поможем вам спуститься.

Стоявшие в воде здания рушились постоянно, это было в порядке вещей. Мальчишки обычно посмеивались над печальными историями о подобных обрушениях, но сейчас вспомнили, что Владе всегда называл межприливье мертвой зоной. Не гуляйте слишком долго по мертвой зоне, говорил он, добавляя, что так альпинисты называют горы выше двадцати тысяч футов. Но поскольку мальчишки много гуляли по межприливью, а теперь еще и ныряли в реку, обычно просто соглашались с управляющим и не думали о последствиях, наверное, считая себя чем-то похожими на альпинистов. Рисковые ребята. Но сейчас они взяли старика под руки и вели его по накренившемуся набок коридору, потом по лестнице, шажок за шажком, чтобы тот не упал – иначе это заняло бы еще больше времени, – а иногда даже беря его за лодыжки и переставляя ему ноги. Лестничная клетка была вся разбита: перила отвалились, трещины в стенах открывали вид на соседний дом. Стоял запах водорослей и ядовитая вонь высвободившейся грязи – хуже, чем в любом горшке. Снаружи доносился гул вперемешку с криками, ударами и прочими звуками. Темноту лестницы прорезали лучи света, падавшие под тревожно странными углами, а многие из ступенек сдвигались с места, когда на них наступали. Здание явно могло рухнуть в любой момент. Воздух наполнял болотный смрад, будто у дома развонялся кишечник или вроде того.

Когда они спустились к выходу на уровне канала – проем уже превратился в уродливый параллелограмм, – то оказались у пристани-крыльца и увидели, что канал был засыпан кирпичами, раскрошенным бетоном, сломанной мебелью и прочей рухлядью. Очевидно, обрушилась одна из двадцатиэтажек в соседнем квартале и то ли ударной волной, то ли всплеском канальной воды, то ли прямым воздействием своих обломков, то ли сочетанием всего перечисленного повалила за собой несколько строений поменьше. Выше и ниже по каналу здания либо накренились, либо разрушились. Из них еще выходили люди и ошарашенно пялились на груды обломков. Некоторые тянулись за ними, но большинство просто стояло и потрясенно осматривалось по сторонам. Мутная канальная вода пузырилась и плескалась – в ней уплывали крысы. Мистер Хёкстер присмотрелся и, увидев это, воскликнул:

– Охренеть, крысы бегут с тонущего корабля! Думал, никогда этого не увижу.

– Серьезно? – удивился Роберто. – Мы постоянно это видим.

Стефан закатил глаза, выражая нетерпение, и сказал, что им нужно куда-то отсюда отойти.

А потом и сам дом Хёкстера громко застонал позади них, и Стефан с Роберто подхватили старика под руки и, насколько могли быстро, потащили его к обломкам в канале. Над препятствиями они поднимали его в воздух, тяжело дыша из-за его неожиданно большого веса, и помогали преодолеть участки воды, иногда заходя в нее по бедра, но каждый раз находя нужный путь. Здание позади стонало и трещало, и это придавало им сил. Когда они добрались до места, где канал пересекался с 8-й улицей, то оглянулись и увидели, что дом мистера Хёкстера все еще стоял – если это можно было так назвать. Он наклонился набок еще сильнее, чем когда они из него выбежали, и остановился лишь потому, что его подпирало соседнее здание. Дом давил на здание, но оно пока держалось.

Хёкстер на какое-то время остановил взгляд на своем недавнем жилище.

– А сейчас я будто оглядываюсь на Содом и Гоморру, – проговорил он. – Вот уж чего тоже, думал, не увижу.

Ребята подхватили его под руки.

– Вы в порядке? – снова спросил его Стефан.

– Полагаю, вот так промокнуть – это для нас не очень хорошо.

– У нас в лодке есть бутылка отбеливателя, мы вас побрызгаем. Давайте поймаем вапо на 33-ю и поедем. Нужно отсюда уходить.

– Отведем его в Мет? – спросил Стефан у Роберто.

– А что мы еще можем сделать?

Они объяснили мистеру Хёкстеру, что собирались сделать. Он был в смятении и совсем не обрадовался.

– Ладно вам, – сказал Роберто. – Все будет хорошо.

– Мои карты! – вскричал Хёкстер. – Вы забрали мои карты?

– Нет, – ответил Роберто. – Но у нас на планшете есть отметка в навигаторе.

– Но мои карты!

– Мы можем вернуться позже и их забрать.

Это старика не утешило. Но больше не оставалось ничего, кроме как ждать вапоретто и стараться не попадать под дождь, который, к счастью, теперь только слегка моросил. Хотя все равно они уже успели хорошенько намокнуть. С одной стороны причала для вапо была видна громадная куча обломков – там раньше стояла та высотка; казалось, в ней расплющило нижние этажи, а остальные завалились на юг, разнеся верхние этажи по двум или трем близлежащим каналам. Люди, ехавшие в лодках по 8-й, останавливались прямо посреди дороги и, создав пробку, наблюдали за обрушением. Теперь было очевидно, что вапо доберется до них не так быстро. Вдали завывали сирены, но неясно было, имели ли они отношение к произошедшему. Скорее всего, обломками придавило людей, и кто-то погиб при крушении, но об этом можно было лишь догадываться.

– Надеюсь, в соляные столпы мы не превратимся[46], – заметил мистер Хёкстер.

3) Франклин

Мы с Джоджо установили себе на экраны чат, в котором мало говорили о делах, хотя мы читали одни и те же каналы, необходимые всем, кто торговал прибрежными фьючерсами. Прежде всего чат был нужен, чтобы оставаться на связи, и у меня на душе теплело, когда в правом верхнем углу экрана что-то появлялось. Еще мы иногда обсуждали там какие-нибудь интересные движения на бирже. Например, пишем:

– Почему твой ИМС так падает?

– В Челси только что упала высотка.

– Он что, так сильно реагирует?

– Мой индекс к твоим услугам.

– Хвастунишка. Ты сейчас шортишь?

– Решила подстраховаться, да?

– Думаешь, упадет еще?

– Чуть-чуть. По крайней мере, пока Шанхай его не поднимет. А сейчас лови волну.

– Ты сам в лонге по межприливному?

– Не особо.

– Я думала, с правами владения там сейчас понятнее.

– Межприливный индекс зависит не только от этого.

– Еще от физического состояния?

– Именно. Если владение закрепляется за разрушенной собственностью, то что с того?

– А-а. И индекс это учитывает?

– Да. Это чувствительный инструмент.

– Как и его автор.

– Спасибо. Выпьем после работы?

– Ага.

– Заскочу за тобой на «клопе».

– Как мило.

Дальше я работал, то и дело отвлекаясь на мысли о предстоящем вечером свидании и яркие воспоминания о ее «О! О!». Этого было достаточно, чтобы я раз за разом смотрел на часы и гадал, как пройдет эта ночь, проверял расписание приливов и размышлял о том, каково будет на реке после заката в мелвилловской атмосфере ночи, в атмосфере загадочности среди лунного света.

Мой ИМС для Нью-Йорка действительно немного опустился после новостей об обрушении в Челси, но вскоре стабилизировался и уже даже карабкался вверх. Вот уж в самом деле чувствительный инструмент. И сам индекс, и его производные, которые мы придумали в «УотерПрайс», росли самым приятным образом. Нашему успеху способствовало то, что непрерывное количественное смягчение, которое наблюдалось со времен Второго толчка и имело панический характер, влило туда больше денег, чем на рынке было хороших бумаг. По сути, это означало, что инвесторы были, давайте называть вещи своими именами, чересчур богаты. Следовательно, нужно было придумать новые возможности для инвестирования, и их придумали. Спрос рождает предложение.

Как мы выяснили, изобретать новые производные было несложно – наводнения в самом деле оказались примером созидательного разрушения, а это неотъемлемое понятие для капитализма. Я утверждаю, будто наводнения, крупнейшая катастрофа в истории человечества, по своей разрушительной силе не уступающая войнам XX века, на самом деле были полезны для капитализма. Да, я это утверждаю.

Таким образом, с межприливной зоной разобраться было сложнее, чем с полностью затопленной, каким бы контринтуитивным это высказывание ни казалось жителю Денвера, который мог бы предположить, что чем глубже вас затопило, тем вы стали мертвее. Как бы не так! Межприливье – ни рыба ни мясо, оно дважды в день бывает сухим и дважды мокрым, порождает проблемы со здоровьем и безопасностью, которые зачастую несут катастрофические, а то и смертельные последствия. И что еще хуже, здесь возникают правовые трудности.

Устоявшееся право, восходящее к Римскому, вернее к Юстиниановскому кодексу, оказалось удивительно четким в отношении статуса межприливья. Это даже дико читать, будто предсказание из Древнего Рима:

Предметы, пользование которыми доступно всем, следующие: воздух и проточная вода, море и морские берега. Поэтому никому не возбраняется подойти к морскому берегу. Морской берег считается до того места, до которого достигает наибольший осенний разлив. Общее пользование морскими берегами основывается на законах общенародного права, равно как и пользование самими морями. Посему всякий вправе построить на морском берегу хижину, где он может укрыться. Морские берега не составляют ничьей частной собственности и рассматриваются как объекты того права, какого будут и море, и все то, что находится под водой и сушей[47].

Большинство стран Европы и Америки до сих пор следуют римскому праву в этом отношении и своими ранними решениями после Первого толчка постановили, что новая межприливная зона – это земли общего пользования. И под этим подразумевалось не совсем то, что она государственная, а что принадлежит «неорганизованной общественности», что бы это ни значило. Будто общественность вообще бывает организованной, но, как бы то ни было, межприливье перешло во владение неорганизованной общественности. Юристы тут же принялись это оспаривать, взимая, конечно, почасовую оплату, и с тех пор этот пережиток римского права в современном мире вносит смуту в дела всех, кто заинтересован в работе – то есть в инвестировании в межприливье. Кто им владеет? Никто! Или все! Это ни частная собственность, ни государственная и, следовательно, как осмеливались предположить некоторые теоретики права, было неким возвращением общин. О которых в римском праве тоже много чего было написано, что служило приличной добавкой к нагрузке юристов с почасовой оплатой. Но исторически общины были вопросом общего права, что казалось логичным, однако с юридической точки зрения получалось крайне неоднозначно, из-за чего эта аналогия между межприливьем и общинами была мало полезна всякому, кто был заинтересован в ясности, в том числе финансовой.

И как вы будете строить что-либо в межприливье, как будете спасать имущество, восстанавливать его – как вкладываться в изуродованную неоднозначную зону, все еще страдающую от буйств и ударов приливных волн? Если люди заявляют о правах на разрушенные здания, которыми владели они сами или их законные правопредшественники, но не владеют землей, на которой те стоят, то чего теперь сто́ят эти здания?

Это был один из тех вопросов, на которые отвечал ИМС. Он представлял собой специализированный индекс Кейса-Шиллера для межприливных активов. Людям нравилось знать его величину – это помогало им оценивать всевозможные инвестиции, включая ставки на производительность самого индекса.

Но что, пожалуй, еще важнее, он помогал рассчитать, сколько владельцы или бывшие владельцы межприливной собственности потеряли и на какую компенсацию могли претендовать. «Суисс Ре», одна из крупнейших перестраховочных компаний, страховавшая всех остальных страховщиков, оценивала общую сумму по всему миру примерно в 1300 триллионов долларов. Это 1,3 квадриллиона долларов, но, как по мне, 1300 триллионов звучит внушительнее. $1 300 000 000 000.

Но на самом деле это чрезвычайно низкая оценка, как для попытки точно сказать, чего реально стоят береговые линии для человечества. Если не делать скидки на будущее – что в финансовой сфере делается постоянно, – то межприливье будет стоить приблизительно дохреналион сикстиллиардов долларов. Почему так? Да потому что будущее человечества как мировой цивилизации всецело зависит от наличия береговой линии – вот почему.

Таким образом, нынешняя зона разрушений оценивается в равную сумму по потерям. И все равно никто не знал, кто чем владел или на какой стороне бухгалтерской книги находится тот или иной актив. Например, если вы владелец актива, застрявшего в полосе, которой никто не может владеть, то кто вы – должник или богач? Кто мог такое знать?

Мой индекс мог.

И это было здорово, потому что если межприливье и имело какую-нибудь ценность, пусть даже всего сикстиллиард-другой, то кто-то обязательно хотел им владеть. А кто-то другой – выжать из него в пятьдесят раз больше, чем можно было. Пятьдесят сикстиллиардов долларов в выжатых возможностях, если бы кто-то подставил сюда правдоподобное число или (что, по сути, одно и то же) позволил людям делать ставки на то, каким это число будет, тем самым создав эту ценность.

Это и делал мой индекс.

Все просто. Ну, или не так уж просто, раз на то, чтобы его разработать, понадобились все кванты, что были у меня в распоряжении, и все мое собственное понимание, чтобы хотя бы знать, что мне нужно от квантов. Но основная идея была проста, и она принадлежала мне.

Я судил о том, насколько разные кусочки пазла влияли друг на друга и всю ситуацию в целом, и смешивал их в один общий индекс, уверяя всех, что это – точная оценка ситуации. Чтобы его можно было проверить, я перечислял все входившие в оценку элементы и основные данные для расчета, в котором применялись классические механизмы Блэка-Шоулза ценообразования производных, но полного алгоритма я не выдавал никому, даже «УотерПрайсу». Я раскрыл, что исходную отметку я взял такую, как Кейс и Шиллер, следовательно, оба индекса имело смысл сравнивать, а разрыв между ними наверняка был в числе тех показателей, на который делались ставки. Кейс и Шиллер обозначили среднюю цену на жилье в 1890-х годах как нормативные 100 пунктов и с тех пор устанавливали цены относительно этой отметки. Шиллер впоследствии часто указывал, что, несмотря на все подъемы и спады, цены, если учесть инфляцию, никогда не отклонялись слишком сильно от того уровня, что был в 1890 году; даже самые большие пузыри не раздувались много больше, чем 140, а обвалы редко снижали индекс ниже 95.

Итак, в ИМС брались цены на жилье и, собственно, сам уровень моря. Затем к этим двум основным составляющим добавлялись оценка совершенствования методов межприливного строительства; оценка скорости разрушения нынешних построек; фактор «изменений экстремальной погоды», выведенный по данным Национального управления океанических и атмосферных исследований; курсы валют; рейтинг правового статуса межприливья и амальгама индексов потребительского доверия, которые здесь были ключевыми, а такого не было в других сферах экономики, хотя добавить их в ИМС было с моей стороны свежим и спорным решением, поскольку в индексе Кейса-Шиллера этот фактор не учитывался. Используя такую смесь исходных данных, ИМС показывал, что в первые годы после Второго толчка стоимость затопленного и межприливного имущества «скейсшиллеровала» почти до нуля, что и было единственно верным: период тогда шел безутешный. Но это ретроактивная оценка, и к тому времени, когда мы ее ввели, в 2136 году, мы посчитали, что он составлял уже 47 пунктов. И с тех пор продолжал расти неровно, но неумолимо. Это, конечно, был еще один ключ к его успеху: долгосрочный бычий тренд обогащает всех гениев, что к нему причастны.

Еще один ключевой момент заключался в самом названии: индекс межприливной собственности. Собственности, улавливаете? Само название утверждало то, что прежде подвергалось сомнениям, да и до сих пор было сомнительно. Но теперь собственность по всему миру уже стала как бы немного сжиженной. Собственностью стала просто претензия на доход. В общем, название оказалось революционным. И это было здорово. Обнадеживающе. Успокаивающе.

Так вот. Сейчас мировой ИМС составлял 104 пункта, нью-йоркский – 116, и оба росли быстрее, чем неприбрежный индекс Кейса-Шиллера, который сейчас был 135. А в конечном счете именно рост, сравнительная ценность и отличительное преимущество определяют, насколько индекс хорош. Так что ура ИМС!

Что же до инструментов, используемых для торговли по ИМС, то здесь все сводилось к размещению и предложению бондов, которые игроки могли лонговать или шортить. Мы были далеко не единственными, кто так делал; это был распространенный вариант инвестирования с несколькими переменными, что делало его волатильным и рискованным высокодоходным инструментом, чем он и привлекал тех, кому такое было интересно. Каждую неделю происходил «всплеск и треск», как мы это называли, а потом объявляли о каком-нибудь новом методе аэрации затопленной территории, и случался так называемый «взлет и доход». При этом у каждого было свое мнение по поводу текущей ситуации и того, что ожидалось в будущем. А инвесторы так истосковались по возможностям, что у ИМС очень неплохо шли дела, если судить по количеству ставок на него. Так хорошо, что даже лучше, чем надо; он, по сути, двигал рынком, а заодно, возможно, и нашими мозгами.

Конечно, определенные предположения, которые я заложил в ИМС, должны были оставаться верными, иначе он стал бы неточным. Одно из них заключалось в том, что межприливная зона должна была сохранять свою правовую неопределенность и «джарндисить»[48] по судам с зеноновской[49] скоростью. Другое – в том, что большинство этих «постоянных» свойств не исчезнут слишком быстро. Если скорость обвалов не взлетит по экспоненте, а останется более-менее на прежнем уровне и не превратится на графике в хоккейную клюшку, то можно будет следить за трендом и надеяться предсказать будущее, и да – можно делать на это ставки. Даже если упадут реальные активы, сам ИМС от этого не просядет.

Таким образом, мой индекс содержал и скрывал ряд предположений и аналогий, ряд округлений и догадок. Никто не знал этого лучше, чем я, потому что я сам принимал решения, когда кванты представляли мне варианты расчета тех или иных качеств. Я просто выбирал их, и все! Именно это делало его экономической величиной, а не физической. В итоге ИМС позволил другим (и «УотерПрайсу» в том числе) выдумывать свои производные инструменты, которые можно было предлагать и покупать. А потом их можно было включать в более крупные бонды и продавать снова. Люди любили индекс и его значения и не слишком-то вникали в его внутреннюю логику. Новые бумаги имели ценность сами по себе, особенно если высоко оценивались рейтинговыми агентствами, у которых, к счастью, была короткая память, как и у всех в сфере финансов, когда дело касалось их собственных нелепых суждений. Поэтому рейтинги по-прежнему имели значение как штамп законности, как бы глупо это ни было, учитывая, что этим агентством владели те же люди, кого оно оценивало. Поэтому сейчас, как и всегда, можно было получить рейтинг AAA не за субстандартную ипотеку, очевидно плохую, но за подводную, явно гораздо лучшую! А о том, что вся подводная собственность была в некотором смысле крайне субстандартной, не упоминалось вовсе – говорилось лишь, что это один из аспектов очень прибыльных рисков.

Очередной пузырь, скажете вы, и будете правы. Но люди слепы, когда находятся внутри пузыря, – просто не видят его. И это очень круто, если вы знаете угол обзора, который позволит вам замечать сам пузырь. Страшновато, конечно, но и круто – ведь вы можете хеджировать, исходя из этого знания. Можете открывать короткие позиции. Можете, как я выяснил, сделав это, изобрести пузыревый инвестиционный инструмент, основанный более-менее на случайности, продавать его людям и смотреть, как он приобретает значимость. Все это время понимая, что он превращается в пузырь, шортить его, готовясь к моменту, когда он лопнет.

Мошенничество? Нет. Пирамида? Ничуть! Только финансы. Все как есть законно.

Так предыдущие полгода я изучал статистику с береговых линий мира, пытался просчитать все тренды, гадал по чайным листьям, читал технические журналы, изучал многое, даже городские легенды. И пришел к убеждению, что момент, когда пузырь должен был лопнуть, уже близился. В некоторых регионах, таких как старый добрый Манхэттен, наблюдался огромный приток технологических инноваций, человеческого капитала и денежных ресурсов, и мы уже готовились освоить межприливье и выжать из него все что можно. Но бо́льшая часть мира была далека от этих совершенств, и в результате там межприливье разрушалось быстрее, чем его восстанавливали. С начала Второго толчка прошло примерно пятьдесят пять лет, с окончания – сорок, и по всему миру строения испускали дух и рушились навсегда. Маленькие строения, крупные, небоскребы – последние падали с мощным всплеском, так, что рынок содрогался от последствий. Однако мы успевали подогнать ИМС, обыграть получившийся толчок и получить еще немного очков на свой счет – и после этого пузырь продолжал раздуваться дальше. Только казалось, будто всему миру грозило катастрофически накрыться крышкой. И чем больше я шортил, тем больше помогал пузырю лопнуть.

Что могло быть тревожнее и круче этого?

И я собирался на пятничные посиделки с Джоджо, а потом, возможно, мы с ней побудем на реке, в полуночный прилив, при полной луне, идеально! «О! О!»

Я вышел с работы и пожужжал к «Эльдорадо Эквити» на перекрестке. Повернув на Канал-канал, как его любили называть туристы, я обнаружил его загруженным обычным дневным трафиком: моторные лодки стояли корма к носу, борт к борту, так что за ними и воду было тяжело разглядеть. Можно было перейти канал по лодкам, даже без необходимости куда-то перепрыгивать, и некоторые продавцы цветов так и поступали.

Джоджо ждала на пристани своего здания – я почувствовал, что мое сердце забилось быстрее. Я «поцеловал» пристань правым бортом и поздоровался:

– Привет.

– Привет, – сказала она, бросив быстрый взгляд на запястье, но я прибыл вовремя, и она кивнула, будто признавая это. Затем грациозно прошла по палубе к кабине, и мне, глядевшему на нее из-за руля, казалось, будто ее ноги тянулись бесконечно.

– Как насчет устричного бара на 40-м рифе?

– Звучит неплохо, – сказала она. – А у тебя есть шампанское на этом прекрасном судне?

– Конечно, – ответил я. – А что празднуем?

– Пятницу, – ответила она. – А еще я сделала маленькую меценатскую инвестицию в жилье в Монтане, и, кажется, очень удачно.

– Молодчина! – похвалил я. – Уверен, народ там очень обрадуется.

– Это точно, обрадуется.

– Шампанское в холодильнике, – сказал я, – или хочешь сама порулить?

– Конечно.

Я нырнул вниз и вернулся с четвертью[50].

– Боюсь, у меня только четвертинки есть.

– Ничего страшного, все равно скоро будем на 40-й.

– И то правда.

Мы оба работали, как обычно, допоздна, и до заката оставалось всего полчаса. Я прожужжал по Западному Бродвею к 14-й, а потом повернул на запад. Пока мы пробирались по залитому солнцем каналу в плотном транспортном потоке, я открыл бутылочку шампанского.

– Очень приятное, – сказала она, сделав глоток.

Вечернее солнце сверкало на беспокойной воде, переливаясь мириадами оранжевых отблесков на черном покрывале. Очередной штрих «новой Венеции», и мы выпили за это, пока тащились со скоростью транспортного потока. Отражающийся от воды свет заливал Джоджо лицо, и создавалось ощущение, будто мы стоим на грандиозной сцене и играем пьесу перед богами. И вновь я испытал то неизведанное чувство, что поднималось у меня из глубины горла; казалось, будто сердце разбухало в груди; пришлось проглотить вставший в горле ком. Это был словно какой-то страх – неужели кто-то может настолько меня привлечь? Что, если в самом деле я с кем-то сумею по-настоящему сблизиться?

Затем мой браслет издал первые три ноты «Фанфар обыкновенному человеку», и я недовольно проверил, что случилось, и только после этого понял, что надо было сразу его отключить. Но уже успел увидеть: в той высотке, что упала в Челси, погибли десятки человек, а может, и сотни.

– О нет! – воскликнул я, не сдержавшись.

– Что?

– Это же то здание в Челси, которое обрушилось. Там находят тела.

– Ой, и правда ужас. – Она отхлебнула еще. – Твой ИМС еще не отрос обратно?

– Почти.

– Хочешь поехать посмотреть?

Кажется, я секунду простоял с разинутым ртом. Посмотреть я вроде и хотел, но в то же время и нет. Вообще-то мне было важно оставаться в курсе свежих событий межприливья, поскольку следовало вылезти из пузыря до того, как он лопнет. Но неужели он лопнет только из-за того, что эта высотка повторила номер с Маргарет Хэмилтон?[51] К тому же я ехал в устричный бар с Джоджо Берналь и не хотел, чтобы она думала, будто сейчас для меня существовало что-то более важное.

Но пока я обо всем этом размышлял, она рассмеялась надо мной.

– Давай, поехали, – сказала она. – Это почти по пути.

– Действительно.

– Или ты думаешь, что, если это ключевое событие, тебе одному надо нажать на кнопку, чтобы выйти?.. Ты готов двигаться быстро?

– У меня счет на наносекунды, – ответил я гордо и повернул на Западный Бродвей.

Когда мы поднялись к 27-й, на «водомерке» стало не очень удобно, потому что из-за крыльев ее сносило в сторону чуть ли не на пять футов. К счастью, прошла всего пара часов после максимального прилива, и это позволило мне выдержать курс на север, прежде чем повернуть на запад.

Когда мы подобрались ближе к месту крушения, к привычной аммиачной вони приливной зоны добавился другой запах, возможно, креозота, с нотками асбеста, треснувшей древесины, разломанных кирпичей, раскрошенного бетона, покореженной ржавой стали и затхлого воздуха заплесневелых комнат, разбившихся, будто тухлые яйца. Да, упавшее межприливное здание. У них всегда такой характерный запах.

Я замедлил ход. Закат разливал повсюду свой горизонтальный свет, придавая каналам и зданиям глянцевый вид. На каждом здании виднелось узкое сливное отверстие. Да, межприливье – зона неопределенности и сомнения, область риска и наград, побережье, принадлежавшее неорганизованной общественности. Продолжение океана, в котором каждое здание было как пригвожденный к своему месту корабль, который, как все надеялись, не разломится.

Но одно из них все-таки обвалилось. Не чудовищный небоскреб – всего одна из двадцатиэтажек к югу от старого почтового отделения. Теперь потребительская стоимость трех других, которая рухнула в момент падения этой, зависела от того, удастся ли определить причину, почему это произошло. Сделать это всегда было непросто, и такие обрушения здорово олицетворяли сам рынок. Они нередко случались просто так, в ответ на какие-то невидимые потрясения. Я рассказал все это Джоджо, и она, поморщившись, кивнула.

Мы медленно пожужжали вверх по 7-й, оглядывая разгромленные улицы. Проходить так близко было опасно – в каналах теперь валялись груды хлама, который можно было задеть. Это было отчетливо видно там, где он аж торчал над поверхностью, и почти явно – где черную воду беспокоили ряби и воронки, тогда как по всему району отлив уносил воды на юг. Остальные же участки канала выглядели пригодными для прохождения и едва ли могли повредить корпус. Так что я осмотрел разрушения с нескольких каналов по очереди, проплывая издали, где, как считал, было безопасно, а потом повернул обратно.

Было ясно, что высотка упала жестко, смяв, наверное, половину своих этажей, а потом рассыпавшись на юг и на восток. Остатки плоской крыши так покосились, что мы видели все водные резервуары и зелень, что росла в ее садах. Наверное, все это слишком много весило, хотя такое становилось очевидным лишь после. Спасатели в характерных едко-желтых и оранжевых одеждах осторожно осматривали то, что осталось от пожарных катеров, патрульных лодок и тому подобного.

Множество более мелких зданий оказались либо раздавленными обломками высотки, либо опасно покосились. Там, где обрушились наружные стены, стали видны комнаты, пустые или обставленные мебелью, но в любом случае производящие жалкое впечатление.

– Да тут весь район разнесло! – воскликнула Джоджо.

Я сумел лишь кивнуть в ответ.

– Много там, наверное, погибших.

– Говорят, да. Хотя кажется, многие дома были пусты. – Я повернул и направился обратно к 7-й. – Давай подумаем над этим в 40-м рифе. Я хочу выпить.

– И поесть устриц.

– Точно.

Я рулил к 7-й, но, когда мы проходили мимо 31-й, я услышал крик:

– Эй, мистер! Эй, мистер!

– Помогите!

Это были те двое мальчишек, в которых я чуть не врезался к югу от Бэттери.

– О нет, – проговорил я и не стал сбавлять ход.

– Стойте! Помогите, помогите!

Вот засада. Нужно было не обращать внимания и жужжать мимо, но Джоджо посмотрела на меня изумленно, явно не понимая, почему я рулил дальше, игнорируя такую прямую просьбу. А мальчишки держали под руки старика – меньше их ростом и на вид совершенно разбитого. Как будто ему отказали ноги. Они все промокли, лицо у одного из парней было все в грязи.

Я выключил мотор.

– Эй, вы что там делаете, пацаны?

– Попали под крушение!

– У мистера Хёкстера обрушился дом!

– А-а.

– У нас браслеты промокли и отключились, – продолжил высокий, – и мы шли к вапо. Можно нам позвонить с вашего?

– Можете подвезти нас? – предположил более мелкий и наглый.

Старик между ними просто смотрел через плечо на свой район и казался совсем опустошенным.

– С вашим другом все хорошо? – спросила Джоджо.

– Со мной нехорошо! – воскликнул старик, не оборачиваясь на нее. – Я все потерял. Остался без своих карт.

– Каких карт? – спросил я.

– У него была коллекция, – ответил мелкий. – Все виды карт США и чего угодно. И в основном Нью-Йорка. Но сейчас его нужно куда-то отвезти.

– Вы ранены? – спросила Джоджо.

Старик не ответил.

– Он устал, – ответил высокий парень. – Мы много прошли.

Я заглянул Джоджо в лицо и сказал:

– Ладно, залезайте на борт.

Они устроили у меня в кабине такой же беспорядок, как и в моих планах. Я предложил отвезти их обратно к дому старика, думая, что, раз вечер уже перегажен, я могу уже совсем удариться в благотворительность, но все трое разом покачали головами.

– Мы попробуем вернуться туда позже, – сказал мелкий. – Но пока нам нужно отвезти мистера Хёкстера туда, где он сможет высушиться и все такое.

– Это куда?

Они пожали плечами.

– Может, в Мет? Владе знает, что нужно делать.

– Вы живете в Мете на Мэдисон-сквер? – спросила Джоджо удивленно.

– В том районе, – сказал мелкий, глядя на нее. – А вы живете во Флэтайроне, да?

– Да.

– Правда? – переспросил я.

– Да, – повторила она.

– Так мы соседи! – воскликнул я. – Разве я об этом знал?

– Я думала, да.

К этому времени я совсем запутался и пытался это осмыслить, и, конечно, это было видно. Наверное, я просто не упоминал, где жил, мы больше говорили о работе, и я не знал, где жила она. После той ночи у острова Говернорс я отвез ее в офис, как она просила, и подумал, что она жила в том же здании. А сам потом поплыл домой.

– Так можно мне ваш браслет? – спросил мелкий у Джоджо. Она кивнула и протянула руку, а он набрал на нем нужный номер и сказал вслух: – Владе, у нас промок браслет, но, может, разрешишь нам обсушиться у тебя в офисе? С нами еще друг, сегодня обрушилось здание, где он жил.

– Я как раз думал, не туда ли вы направились, – донесся голос управляющего из браслета Джоджо. – Вы сейчас где?

– На перекрестке 31-й и 7-й, нас подобрал мужчина на зуммере, который живет в вашем здании.

– Это еще кто?

Ребята посмотрели на нас.

– Франклин Гэрр, – назвался я.

– Ах да, привет. Я тебя знаю. Так что, привезешь их в здание?

Я посмотрел на Джоджо и сказал в свой браслет:

– Да, можем привезти. С ними друг, которому нужна помощь. У него обрушился дом, когда упала та высотка в Челси.

– Жалко. Я его знаю?

– Мистер Хёкстер, – сказал мелкий. – Мы были у него в гостях, когда это случилось.

– Так, ладно, приезжайте, и посмотрим, что можно сделать.

– Хорошо, – ответил я. – До встречи.

Я направил «клопа» к Бродвею, а потом по широкому каналу сквозь вечерний трафик в сторону Мета, против своего желания, но не подавая вида. Это была жалкая замена тому, что я задумал на этот вечер, но что тут поделаешь? Пока с наших потерпевших на пол кабины падали черные капли, лодка двигалась низко над водой, сильно наклоняясь набок. Я вел ее через плотный вечерний поток. Для малых лодок существовало правило: три корпуса – три человека. Но не в этот вечер.

Наконец мы пересекли бачино Мэдисон-сквер и добрались до входа в эллинг Мета. Там остановились, дожидаясь, пока управляющий даст знак заходить внутрь. У меня не было ни малейшего желания бесить его с этим зверинцем на борту.

Он высунул наружу голову и кивнул:

– Заходите. Вы, ребята, выглядите, как мокрые крысы.

– А мы видели, как крысы оттуда уплывали!

– Когда большое здание рядом с домом мистера Хёкстера обрушилось, нас окатило водой!

Управляющий мрачно покачал головой – он часто так делал.

– Роберто и Стефан, разносчики хаоса.

Им понравилась эта шутка!

– Вы можете впустить мистера Хёкстера в какую-нибудь времянку? – спросил один из мальчиков. – Ему нужно согреться и помыться. Хотите поесть и отдохнуть, мистер Хёкстер?

Старик кивнул. Он все еще был как в тумане. Оно и понятно: люди, которые ютились в межприливье, обычно не имели других квартир.

Управляющий с сомнением покачал головой:

– У нас нет места, вы знаете. Это надо с Шарлотт разговаривать.

– Как всегда, – сказал мелкий.

Джоджо, казалось, все это приносило удовольствие, но я не понимал почему.

– Она придет примерно через час, – сказал управляющий. – А пока идите в ванные возле столовой, помыться можно там. Я узнаю, получится ли у Хелоиз найти, где ему поселиться… на случай, если Шарлотт разрешит.

Я прожужжал в эллинг, и все сошли с лодки. Мальчишки повели своего престарелого друга вверх по лестнице, где была столовая, а я посмотрел на Джоджо.

– Ну что, поедем? – предложил я.

– Раз уж мы здесь, – отозвалась она, – я бы сходила во Флэтайрон переодеться. Да и, может, здесь поедим? Что-то я устала.

– Хорошо, – согласился я скрепя сердце. Она была уже не в том настроении, в каком я забрал ее с работы, и я не знал почему. Может, это как-то связано с мальчишками или стариком? Или со мной? Это было странно. Мне хотелось, чтобы она вела себя так, как в тот раз. Но оставалось только согласиться с ней и надеяться на лучшее.

Я оставил лодку управляющему, чтобы он убрал ее из прохода, но попросил поставить так, чтобы я мог вскоре быстро на ней выйти – на случай, если Джоджо передумает. Тот поджал губы и подцепил «клопа» краном, ничего не ответив. Не знаю, что в нем находили другие жильцы. Если бы решал я, я бы его уволил. Но решал подобные вопросы не я – потому что я не мог тратить время на многочисленные советы и комитеты, что существовали у нас в здании. Мне хватало и своей работы. И мне просто нравилось снимать квартиру в красивом здании, которое было не очень далеко от работы и откуда я мог каждый день летать на своем «клопе». Я легко мог позволить себе доплату для не состоящих в кооперативе, пусть та и была бесстыдно чрезмерной и предназначалась для того, чтобы обдирать временных жильцов вроде меня. Я надеялся, что кто-нибудь все-таки оспорит в суде эту систему с удвоением цены, которая казалась мне крайне вредной и, возможно, незаконной, но никто на это не шел.

И пока я, негодуя из-за сорванного вечера, ждал, когда Джоджо вернется из Флэтайрона, мне пришло в голову, что ни у кого из тех, кто мог бы потратить свое время на разбирательство с этим несправедливым правилом, не хватало денег даже на оплату аренды в этом здании. Правление устанавливало расценки, не считаясь с арендаторами, не состоявшими в кооперативе, и это было умно́ – наверняка с подачи той женщины, председателя, известного борца за социальную справедливость. Здесь, в кооперативе, была ее основная работа. Помешанная на контроле не меньше управляющего, эта женщина председательствовала не знаю сколько лет, но много – она уже была во главе кооператива, когда я сюда переехал. Ясно, что они с управляющим на короткой ноге.

И – о чудо! вот она, собственной персоной! Разговаривает с мальчишками и стариком. Шарлотт Армстронг, безвкусно одетая и изможденная, напряженная и недовольная. Это довершило мой день. Я проследовал за ними в столовую, держась поодаль, чтобы не пришлось присоединиться к ним раньше, чем это станет необходимым. Но затем у входа в общую комнату появилась Джоджо – пройдя по крытым переходам, соединявшим Мет с Уан-Мэдисоном[52] и Флэтайроном, по крайней мере я так подумал. Еще не заметив меня, она направилась к ребятам, поэтому у меня не осталось выбора: пришлось идти к ним.

Я поздоровался, и председатель отнеслась ко мне очень мило, и Джоджо обратила на это внимание. Я был вынужден невинно поднять брови, а потом признать, что все было правдой: я снова спас «портовых крыс» от мрачной участи.

– Может, поедим? – предложил я, уже изнывая от голода, и часть присутствующих кивнула. Остальные продолжили расспрашивать обездоленного старика из Челси, как тот себя чувствовал. Шарлотт и Джоджо прошли за мной в столовую, и, слушая, как они общались, я показал служащему свою мясную карту. Разговор у них выходил довольно натянутый и неловкий: соцработник и финансист – не лучшая пара. В очереди вокруг нас я видел много знакомых лиц и много незнакомых тоже. В здании жило слишком много людей, чтобы знать всех, пусть даже их лица зачастую казались знакомыми.

Служащий считал мою карту, и я укатил поднос с карнитас и тортильями. Чтобы получить в этой столовой хоть какое-нибудь мясо, за него нужно было поработать – это был способ склонить побольше людей к вегетарианству и сохранить достаточно мяса для остальных, потому что лишь немногим было по силам раскормить поросенка, а потом убить его, пусть даже нашими супергуманными пистолетиками, обеспечивающими им мгновенную смерть. Многие люди становились донельзя человечными и решали, что проще есть искусственное мясо, либо вообще стать вегетарианцами, либо есть где-нибудь в другом месте, когда хочется мяса.

Я сам путем прямого эксперимента выяснил, что, хоть свиньи, выращенные на ферме, всегда кажутся очеловеченными – особенно тем, кто их вырастил, – это ничуть не останавливало моей убийственной руки. Потому что если вы принимаете свинью за человека, то этот человек должен быть чрезвычайно уродливым и наверняка окажется благодарен, если вы избавите его от страданий. Обычно я представлял вместо свиней управляющего или своего дядю, а потом, на неделе, наслаждался их вкусом. И никаких угрызений совести – ведь, перенеся их с фермы на тарелку, я лишь сделал им благо. Без меня и других плотоядных вокруг они даже не существовали бы, а так прожили прекрасные два года, и их жизнь была лучше, чем у многих людей в этом городе.

– Опять мясо ешь? – спросила Джоджо, когда мы встретились у стойки с салатами.

– Да, опять.

– А ты выполняешь все требования на мясном этаже?

– Выполняю. И поэтому оно кажется мне более настоящим, более заслуженным. Прямо как работа трейдером, не находишь?

– Не нахожу.

– Да шучу я.

Конечно, с моей стороны было довольно глупо шутить о работе, учитывая обстоятельства этого вечера, но я частенько говорил не думая, особенно после долгих часов перед экраном. Когда я заканчиваю эти сессии, мой самоконтроль ослабляется, и тогда с губ может сорваться что-нибудь странное. Я не раз замечал это по вечерам. И сейчас я приказал себе немного остыть и проследовал за Джоджо к нашему столику, вновь очарованный ее плечами и струящимися по спине волосами. Черт бы побрал тех пацанов!

Мы все собрались за одним столом: мальчишки со своим престарелым другом, Джоджо, Шарлотт, я и управляющий, которого звали Владе, что казалось мне очень подходящим именем – как Влад Колосажатель, тот душегуб, средневековый князь Валахии. Нас было многовато, чтобы вести за столом общий разговор, особенно при том, что в большой столовой находились еще сотни человек и поэтому стоял шум. И при том, что группа играла в углу «Музыку для восемнадцати музыкантов» Райха, выстукивая ложками разного размера и напевая что-то бессловесное. Тем не менее все принялись расспрашивать старика, как тот себя чувствовал, и Шарлотт, выслушав его историю и недовольно сощурившись – несомненно, размышляя о нулевом или даже отрицательном количестве вакансий в нашем здании, – предложила ему остаться временно, до тех пор, пока он «не сможет вернуться к себе или не подыщет что-нибудь более подходящее».

– А он не может просто остаться здесь? – спросил у нее мелкий.

– У нас все занято, вот в чем беда, – ответила Шарлотт. – И ожидающих целая очередь. Поэтому я могу предложить только что-нибудь из временных помещений. Хотя и они забиты, и жить долгое время там не очень удобно.

– Лучше, чем ничего, – сказал мелкий. Его звали вроде бы Роберто. Либо Роберто, либо Стефан.

– А старый его дом совсем плох? – спросил я, проявляя интерес к разговору.

Старик поморщился. Высокий мальчик, вроде бы Стефан, ответил:

– Он наклонился очень конкретно.

Старик, все еще не оправившийся от потрясения, издал стон.

– Давайте-ка я принесу вам выпить? – спросил его я.

Джоджо этого будто не заметила, но Шарлотт посмотрела на меня с признательностью, когда я поднялся из-за стола. Я собирался заодно налить что-нибудь и себе. Старик кивнул, когда я взял его стакан.

– Красного вина, спасибо, – сказал он.

Ему предстояло научиться избегать красного вина, если он собирался пробыть здесь больше двух дней, и разве что обходиться только его вяжущими таннинами. Но я кивнул и отошел наполнить его стакан красным вином и свой – винью-верде. И тот и другой напитки производились в маленьком винограднике Флэтайрона, который живописно свисал с обеих длинных сторон здания. Но верде там было гораздо приятнее, чем их же шасла. Вернувшись с двумя стаканами, я спросил:

– Еще кому-нибудь набрать, пока я не сел?

Но все слушали, как старик описывал крушение своего дома, и лишь отрицательно покачали головами.

– Самое главное – забрать мои карты, – сообщил он, глядя на сидевших по бокам от него мальчиков. – Они в шкафах у меня в гостиной. У меня есть карта командования и куча других. Нельзя, чтобы они промокли, поэтому чем быстрее, тем лучше.

– Мы пойдем туда завтра, – заверил его Роберто, слегка кивнув престарелому другу, будто бы говоря: «Сейчас об этом не надо говорить».

Я задумался: с чего бы это? Может, они просто не хотели, чтобы Владе думал, что они решили вернуться в межприливье? И в самом деле, управляющий насупился, но высокий, увидев это, сказал:

– Да ладно вам, Владе, мы там каждый день бываем.

– Сейчас, когда здание рухнуло, это совсем другое, – ответил тот.

– Мы знаем, поэтому будем осторожны.

Пока они успокаивали управляющего и старика, Шарлотт и Джоджо решили познакомиться поближе.

– И чем вы занимаетесь? – спросила Джоджо.

Шарлотт нахмурилась:

– Работаю в Союзе домовладельцев.

– Значит, занимаетесь тем же, что сейчас сделали для мистера Хёкстера.

– Более-менее. А вы?

– Я работаю в «Эльдорадо Эквити».

– Это хедж-фонд?

– Верно.

Шарлотт не удивилась. Она провела быстро переоценку Джоджо, посмотрела на ее тарелку.

– И как, интересно?

– Да, пожалуй. Я занимаюсь финансами в проекте восстановления Сохо, и дела идут очень неплохо. Не удивлюсь, если кто-нибудь из ваших жильцов поселится там, ведь там есть сектор для людей с низкими доходами. Еще год назад там стоял только каркас, как и во всем том районе. Нужны немалые вложения, чтобы вернуть затопленный район к жизни.

– Действительно, – отозвалась Шарлотт, слегка сощурившись. Она будто бы готова была согласиться, особенно учитывая то, чем занималась сама. Городу всегда требовалось больше жилья, чем у него было, и в первую очередь это касалось затопленной зоны.

– Погодите, я слышу, вы положительно отзываетесь об инвестиционном финансировании, – вмешался я. – Мне нужно записать это себе в браслет.

Шарлотт сверкнула на меня недобрым взглядом, Джоджо посмотрела неодобрительно. Тогда я переключился на старика.

– Вы выглядите уставшим, – заметил я ему. – Может, вам помочь добраться до вашей комнаты?

– Мы насчет этого еще не определились, – сказала Шарлотт.

– Так, может, пора? – предположил я.

Она взглянула на меня так, что стало ясно: удержаться от закатывания глаз ей удалось только благодаря недюжинному контролю над мышцами.

Я улыбнулся.

– В капсулу в садах? – предложил я.

– А это уже не «место происшествия»? – спросил Владе.

Шарлотт отрицательно качнула головой.

– Они там уже сделали все, что им было надо. Джен сказала, можно снова ею пользоваться. Но там разве тепло?

– У меня в комнате был мороз, – сказал старик. – Мне все равно.

– Тогда ладно, – согласилась Шарлотт. – По крайней мере, этот вариант самый простой.

Мальчики беспокойно переглянулись. Возможно, они не хотели, чтобы на них возложили обязанность жить вместе с их другом. Шарлотт словно не замечала их беспокойства. Возможно, они жили в этом здании или где-то поблизости без ее ведома. Сейчас было не время их спрашивать. У меня возникло ощущение, что любое мое замечание за этим столом не будет воспринято хорошо, и лучшей для меня перспективой было доесть и сбежать – разумеется, найдя тому достойное оправдание.

Моя тарелка была пуста, старика – тоже. Вид у него был убитый.

– Я помогу вам туда подняться, – проговорил я, вставая из-за стола. – Идемте, пацаны. – У тех тарелки опустели уже в считаные секунды после того, как они сели. – Завершите начатое.

Владе кивнул им, а потом присоединился к нам, когда мы направились к лифтам, оставив двух женщин.

Но прежде чем идти к лифтам, я неуверенно задержался возле Джоджо и спросил ее:

– Увидимся позже?

Она сдвинула брови:

– Я устала, скоро, наверное, пойду домой.

– Хорошо, – ответил я. – Я зайду, когда мы закончим. Может, еще тебя застану.

– Я скоро поднимусь к вам, – сообщила Шарлотт. – Хочу посмотреть, как вы там устроитесь.

В общем, вечер был испорчен. Более того, все шло плохо почти все это время, судя по лицу Джоджо, и меня это встревожило не на шутку. Требовалось внести коррективы, но какие именно? И из-за чего?