Вскоре сарай наполнится заготовленным в тот год сеном, которое пока золотилось под лучами утреннего солнца. Пол сенницы чисто подмели и, чтобы прибить пыль, побрызгали водой из лейки. Из чистых досок соорудили кафедру, на ней лежала Библия. Окно помыли и занавесили розовым ситцем. За все это отвечала мулатка Аннабелль. Когда-то, еще живя на Юге, она была на службе в церкви с витражами. Такие окна, она считала, придавали ощущение святости всему, что происходило внутри. В сеннице ощущение святости должны были придать розовые ситцевые занавески. Аннабелль молилась. И правда, когда сквозь занавеску пробивались солнечные лучи, сенницу заливал розоватый свет. По округе им удалось собрать тридцать кухонных стульев. Если молящихся собиралось больше, те, кому не хватало стульев, сидели в задней части сарая на куче прошлогоднего сена. Снизу доносилось мычание коровы, у которой забрали теленка.
Тридцать темнокожих ждали начала богослужения, их лица выражали предвкушение. Человек двадцать сидели на стульях. Остальные устроились на корточках на сене, оставив передний ряд стульев для белых участников. Ими были Аделина с Филиппом, чета Синклеров, Уилмот, Дэвид Вон и Илайхью Базби с женами. Эти две пары пришли подбодрить темнокожих, показать, что симпатизируют делу освобождения. Им было трудно сидеть рядом с Синклерами. Особенно безвкусной их элегантность казалась Илайхью Базби. Он диву давался их нахальству – явиться сюда им, рабовладельцам. Однако все трое их рабов умоляли их прийти, начистили им обувь, помогли одеться, как подобало по такому важному для них, темнокожих, случаю.
Темнокожие, из которых в основном состояло собрание, разными путями оказались в укромном уголке провинции Онтарио, где некоторые уже нашли работу и надеялись устроиться, в то время как другие только и ждали дня, когда смогут вернуться на родину. Среди тех, кто предполагал остаться в Онтарио, была пара таких, которые покинули разоренную плантацию хозяина, прихватив с собой то, что им приглянулось. На мужчине были золотые часы с цепочкой. Женщина по имени Олеандр облачилась в алое бархатное платье с бархатными оборками. На курчавую голову она надела розовый атласный чепец, завязанный под подбородком большим бантом. Синди едва сдерживала свое презрение к этой паре. А Аннабелль не было до них никакого дела. Сцепив руки на груди, она радостно предвкушала начало службы. Титус Шерроу наблюдал за ней из задней части сарая.
Среди темнокожих, нашедших убежище в этих краях, был человек, который раньше в родной деревне был проповедником. Это был мужчина лет сорока с низким выразительным голосом, широким плоским носом и влажными воспаленными глазами. У него был подвижный толстогубый рот, хорошие зубы.
Он взобрался на топорную кафедру и склонил голову в молитве. Титус Шерроу, стоявший уже почти снаружи, цинично, но с интересом обозревал происходящее.
Проповедник назвал псалом. Сборников церковных псалмов не было, но темнокожие знали их наизусть. От их мощных и проникновенных голосов на потолке сарая дрожала паутина. Целые месяцы, а иногда и годы прошли с тех пор, как они были на богослужении. Теперь они с восторгом изливали свои чувства.
После исполнения псалма проповедник тихим голосом прочитал «страдания Иова». Он произнес короткую речь, приветствуя собравшихся, и поблагодарил помогавших в организации службы. О войне Севера и Юга он не упомянул.
Аделина была разочарована, так как ожидала, что служба пройдет более эмоционально. Базби и Вон были разочарованы, так как ожидали вспышки эмоций, направленной против рабства. Темнокожие сдержанно ждали начала молитв.
Проповедник, пропев еще один псалом, сошел с кафедры и опустился на колени. Звучным голосом он начал молиться, сначала тихо, но постепенно продолжал все более страстно и менее разборчиво. Всплеск упоения прокатился по собравшимся темнокожим. Коленопреклоненные, они прижимали молящие руки к груди, поднимали глаза к потолку.
Теперь проповедник проговаривал лишь обрывки предложений: «О Боже… о Боже… Спаси нас… веди нас… из тьмы… спаси нас!»
Темнокожие раскачивались из стороны в сторону, по их лицам текли слезы. Аннабелль безудержно рыдала. Белым вдруг стало невыносимо жарко в этом сарае.
Такого Аделина вынести не могла и, к ужасу Филиппа, расплакалась. Она подалась вперед и закрыла лицо руками. Лента на чепце развязалась. Сам чепец чуть ли не упал с головы, выставив на всеобщее обозрение ее шелковистые рыжие волосы. Люси Синклер, пытаясь утешить, обняла ее за плечи. С другой стороны Филипп прошептал:
– Прекрати… возьми себя в руки! Аделина, ты меня слышишь? – Лицо его стало пунцовым. Он ущипнул ее.
– Ой, – громко произнесла она, затем выпрямила спину и поправила чепец.
Уилмот, чтобы скрыть сконфуженную улыбку, приложил ладонь ко рту.
Проповедник поднялся на ноги и объявил гимн. В нем был ликующий рефрен «Аллилуйя, мы спасены!». Эти слова повторялись снова и снова. Темнокожие восторженно прыгали и хлопали в ладоши. Они кричали: «Аллилуйя, Бог нас спас!»
Покинув пропитанную запахами сена и пота атмосферу сарая и оказавшись на свежем воздухе, Филипп почувствовал облегчение. Он не возвращался к сцене, которую Аделина устроила во время службы, пока они не оказались у себя в комнате с глазу на глаз.
– Мне еще никогда не было так стыдно за тебя, – сказал он.
– Почему? – рассматривая себя в зеркале, мягко спросила она.
– Выставить себя на всеобщее посмешище – и все из-за надрывной молитвы темнокожего проповедника.
– Меня это очень растрогало.
– А мне показалось нелепым. Что же касается тебя – все наши приятели наблюдали за тобой в недоумении.
– Неужели? – Ее это не расстроило. Она сняла чепец и поправила выбившуюся прядь.
Он припомнил ее сестру с мужем, настоятелем кафедрального собора Пенчестер в Девоне.
– Что бы подумали они, если бы стали свидетелями этой сцены? – настаивал он.
– Им бы пошло на пользу. Показало бы, что к молитве можно относиться серьезно, – отпарировала она и швырнула чепец на пол. – Ты осуждаешь – и даже высмеиваешь – мои глубочайшие чувства. Зачем тебе было жениться на ирландке? Тебе бы в подруги больше подошла флегматичная шотландка. Которая бы глядела на тебя, выпучив светлые глаза, и говорила: «Да ты, парень, славный боец».
Ее заплаканное лицо покраснело от гнева.
Филипп подобрал чепец с пола и надел на голову. Завязав ленты под подбородком, он игриво посмотрел на жену. Смеяться Аделина не собиралась – ведь она была страшно рассержена, – но ничего не могла с собой поделать. Комнату огласил сорвавшийся с ее губ звонкий смех. Филипп в чепце выглядел так нелепо, что она просто не могла не рассмеяться.
Из-за смеха они не услышали вежливого стука в дверь. Когда ее осторожно открыли, на пороге стояли трое детей. Они как раз отправлялись в церковь и сейчас, в парадной воскресной одежде, зашли узнать, как прошло богослужение темнокожих, на которое они бы пошли с большей охотой. В церкви они бывали уже сто раз. Не то чтобы они были нерелигиозные. Августа и Эрнест занимали особенно сильные позиции по этому вопросу и протестовали против современного легкомыслия.
Увидев отца с чепцом на голове и затуманенные слезами глаза Аделины – оказывается, она хохотала до слез, – мальчики пришли в восторг, но Августа смутилась.
– Не следует врываться к нам с папой, – сказала Аделина. – Почему вы не постучали?
– Мама, мы постучали, – хором сказали они.
Филипп бросил на детей суровый взгляд, но был так смешон в чепце с атласным бантом под подбородком, что мальчики прыснули со смеху, а Августа смутилась еще больше.
– Над чем это вы смеетесь? – потребовал Филипп ответа от сыновей. Он совершенно забыл о чепце.
– Над тобой, папа, – ответил Эрнест.
Филипп взял его за плечо.
– Потешаться надо мной задумали?
– Ты, папа, такой милый в этом чепце, – не моргнув глазом, ответил Эрнест.
Только тогда Филипп увидел в зеркале свое отражение и тоже расхохотался. Сняв чепец, он надел его на Августу.
– Ну-ка, посмотрим, какая девушка вырастет из Гасси.
– А что, неплохо, – заметил Николас.
Августа не увидела в глазах родителей ничего, кроме веселья. Она опустила голову и, как только осмелилась, сняла чепец и положила его на кровать. Попугай слетел с насеста и начал клевать чепец, будто задумав с ним разделаться.
Когда дети ушли, Аделина в изумлении сказала:
– Как вышло, что у меня такая невзрачная дочь?
– Честным путем, надеюсь?
– Что ты имеешь в виду? – Она сверкнула глазами.
– Ну, был же в Индии тот парень, Раджа?
Она не огорчилась.
– Какой Раджа? – невинно спросила она.
– Тот, что подарил тебе рубиновое колечко.
– Ах, что это было за время! – воскликнула она. – Какой цвет… какой роман! – Она задумчиво созерцала свое отражение в зеркале. Филипп же снял обмякший от жары воротничок и надел новый.
– Один Николас на меня похож. Слава богу, что не унаследовал мой цвет волос. Не выношу рыжих мужчин, – заметила она.
– У тебя отец рыжий.
– Я и его очень часто не выношу.
Дети тем временем вышли из дома на лужайку. Воскресная одежда придавала им налет солидности, но под ним угадывалась обида.
– Не понимаю, – пожаловался Николас, – почему нас не пустили в сенницу на службу. Там было бы намного веселее.
– Веселее, черт возьми, – вставил Эрнест.
– Мальчики, подумайте над своими словами. В церковь мы ходим не для веселья, – строго проговорила Августа.
– А мистер Мадиган как раз для этого, – сказал Николас.
– Пусть ему будет стыдно, – заключила Августа. – Но я не могу о нем так плохо подумать. Он ходит в церковь, потому что в его обязанности входит сопровождать нас.
– Тогда почему он улыбнулся, когда мы назвали себя окаянными грешниками? – спросил Николас.
– Возможно, он припомнил грехи, что совершил в Ирландии, и подумал, насколько лучше ему живется в Канаде.
Николас нахмурился и засунул руки в карманы.
– Я обязательно пойду на следующее их богослужение, – сказал он, – или хотя бы узнаю, почему не разрешают.
– И я, – вставил Эрнест. – Пойду или узнаю, почему не разрешают.
– Почему не разрешают, – заявила Августа, – можно узнать с помощью папиного бритвенного ремня.
Братья после этого замечания несколько приуныли. Однако тут же обрадовались, увидев Синди, которая им нравилась больше остальных темнокожих. Она приближалась к детям, неся на руках малыша Филиппа, в котором души не чаяла. Он Синди тоже обожал: обнимал полную шею, прижимался к ней нежным личиком и восторженно лепетал: «Добая Щинди».
– Он называет меня «добрая Синди», – воскликнула она, – ангелочек!
Старшие дети взирали на братика без энтузиазма. С ним, по их мнению, слишком носились.
– Синди, думаю, служба прошла успешно, – сдержанно сказала Августа.
– Успешно! Как же, мисс, слава тебе Господи, проповедник довел нас до того, что мы все глаза проплакали.
– И мама плакала? – спросил Эрнест.
– Конечно, плакала, да благословит ее Господь.
Дети смутились.
– Наверное, она хохотала до слез, – предположил Николас. – С ней такое случается.
– Если она и хохотала, – ответила Синди, – то над Олеандр, которая явилась на службу, вырядившись в наряды бывшей хозяйки. Выпороть бы ее хорошенько, эту дуру. Позор, да и только.
– Позор, черт возьми, – сказал Эрнест.