Ник
Абсолютно лысый мужчина средних лет с непропорционально большими ушами сидит напротив меня в удобном кожаном кресле. В то время как я вынужден мучиться на неудобной кушетке. Он предлагает прилечь, если так мне будет проще изливать наружу мысли и чувства. Но проблема в том, что ни в лежачем, ни в сидячем, ни в стоячем, ни в каком-либо другом положении желание говорить не появляется.
Его, моего психотерапевта, зовут Антон Владимирович. Он уже полчаса рассказывает о пользе таких встреч и о том, что совсем скоро я смогу полностью уйти от медикаментозной терапии, если прогресс станет внушительным, и длительное время не будет регрессий.
– Под регрессией вы понимаете мой новый нервный срыв?
– Да, именно это я и имею в виду. Мне приятно, что вы меня так внимательно слушаете, – отвечает Антон с совершенно непроницаемым лицом.
– Судя по вашему хладнокровию, вы достаточно насмотрелись на таких, как я.
– Допустим. – Он даже не моргает.
– И чем обычно все заканчивается?
– Все люди заканчивают одинаково, Никита.
– Не называйте меня так, – я непроизвольно морщусь, – просто Ник.
– Хорошо, Ник, тогда я просто Антон и предлагаю перейти на «ты».
– Понял, это такой прием. Сейчас по записанному в вашем блокноте плану мы проходим стадию сближения.
– Правильно. А что, по-твоему, будет дальше?
– Дальше я рассказываю о том, что чувствовал на протяжении долгих месяцев перед попаданием в больницу. Вы в ответ качаете головой, говорите мне несколько приятных и мотивационных слов. Я искренне благодарю вас за помощь, мы обнимаемся и расходимся по домам.
– А затем все повторяется, тебе становится хуже и случается что-то похуже потери сознания. – Он произносит это настолько холодно и отстраненно, что мне хочется чем-то укрыться от его стального взгляда.
– А вам можно так говорить? Я же вроде как нестабилен и все такое.
– Достаточно стабильный, чтобы поговорить со мной начистоту.
– Ага, как же. – Я фыркаю и отворачиваюсь, только бы не смотреть на его самоуверенную рожу.
– Думаю, ты и сам не понимаешь, что с тобой происходило и происходит по сей день. Ты умный парень, Ник. Если бы мог, ты бы решил эту проблему самостоятельно. И я уверен, что ты точно не стал бы доводить себя до такого состояния. – Антон поджимает губы. – Но мы оба видим: что-то пошло не так, и ты не смог с этим справиться. Думаю, все еще не можешь.
Я молчу, у меня не находится ни единой колкости, ничего из того, чем можно парировать. Все-таки существуют фразы, окончательно вбивающие гвозди в крышку приоткрытого гроба. Он отправляет меня в нокаут, и я вполне согласен с собственным поражением. Я потерял абсолютно все, не за что больше бороться. Единственное занятие, которое приносило радость, привело меня сюда. И ничего другого, ради чего стоило бы извиваться и сбивать руки в кровь, в моей жизни нет. Пусть меня закроют крышкой, я готов безропотно лежать здесь и дальше.
– Не хочешь рассказать, о чем ты сейчас задумался? – тихо интересуется Антон, вырывая меня из забвения, в котором я мысленно лежу глубоко под землей в деревянном гробу.
«Будь честным!» – неожиданно всплывает в моей голове. Лунара так отчаянно просила меня открыться врачу. Я судорожно сглатываю образовавшийся в горле комок и тяжело вздыхаю. Так и быть, Лу, твоя взяла.
– Думаю о том, что мое любимое хобби перестало приносить мне радость. Может, расскажешь, как так вышло? Потому что лично я ни хрена не понимаю.
– Видишь ли, твое увлечение здесь ни при чем. – Его уверенный тон меня раздражает, но любопытно узнать, что он скажет дальше. – Проблема в твоей самоидентификации.
– В моей чем? – Я делаю вид, что понятия не имею, о чем он толкует, но Антон выгибает дугой бровь и предпочитает оставить мой вопрос без ответа.
– Творчество, Ник. Оно играет важную роль в осмыслении и определении личности. Знаешь ли ты, что человек считается человеком, когда осознает свою идентичность в различных сферах?
– Я думал, что человек считается человеком, если родился человеком, а не собакой или голубем. – Мне кажется, что он вот-вот хлопнет себя ладонью по лицу и закатит глаза, но Антон хорошо держится.
– Лишь с биологической точки зрения, – спокойно парирует он.
– Какое все это имеет отношение ко мне? Творческим я никогда не был.
– Но твой канал…
Я резко его прерываю.
– Моего канала больше нет.
– И все же, – не унимается надоедливый психотерапевт, – ты долгое время отдавал себя этому увлечению. В какой-то момент оно стало своего рода работой, не так ли?
– Это стало петлей на моей шее, которую хотелось сбросить. Что я, собственно, и сделал.
– Да, хорошо, наверное, было освободиться от такой ответственности.
– Ага, – киваю я, надеясь, что мы вот-вот закроем эту тему, но он неожиданно продолжает.
– Но что произошло, когда ты избавился от этой петли? – Он словно подводит меня к какому-то страшному осознанию, и мне определенно не хочется продолжать наш разговор.
– Давайте заканчивать. – Я спрыгиваю с кушетки и спешно направляюсь в сторону двери. Мне думается, что Антон сейчас подскочит к двери и преградит мне путь, но он остается на месте и кажется совершенно равнодушным.
А потом он произносит то, в чем я все это время боялся признаться. Спокойно, без всякого надрыва, лишь несколько слов, но этого хватает, чтобы я рухнул на колени прямо на пороге его кабинета.
Раз и ты стал никем.
Как же он чертовски прав. В тот вечер, когда мне пришла «гениальная» идея удалить YouTube канал, который приносит одну только боль, я надеялся получить освобождение, почувствовать легкость дыхания. Но вместо этого появилась незнакомая прежде потерянность. Внутри стало так пусто, будто душа навсегда покинула тело. Было не за что ухватиться, невесомый мир ускользал сквозь пальцы, воздух стал чем-то чужеродным и представляющим опасность. Я не мог сделать вдох, грудь сдавило мощной волной паники, а в висках стучало так, что хотелось биться головой об стены, только бы это прекратить. Никогда не думал, что приду к такому. Но я, обливаясь потом и слезами, приблизился к окну. Мне так хотелось сделать хотя бы один вдох, даже если он станет последним. Но я не успел ничего предпринять, потому что внезапно потерял сознание и очнулся уже в больнице.