Они много раз спорили об этом. В какой комнате им спать? В той, что выходит на север, собачий холод, и когда зимой ветер дует с северо-востока, жить там невозможно, зато летом прохладно и хорошо. И звуки туда, считай, не проникают, потому что дождь, с диким грохотом обрушивающийся на дом что зимой, что летом, приходит с юго-запада. В особенно дождливое лето сено не высыхает ни на поле, ни на вешалах, – жалуется Ханс Баррёй.
– Нет уж, мать, надо нам в северную перебираться, тут не высидеть.
А когда зимой на одеяле поблескивают льдинки, он меняет мнение и говорит, что пора перебраться в южную:
– Тут от холода околеешь.
Пуховые одеяла они перетаскивают с севера на юг и обратно, потому что в каждой из спален, которые они называют залами, северной и южной, стоит по большой кровати. Ингрид спит между этими залами, в каморке, выходящей на запад. По ночам в то время года, о котором мечтают все остальные месяцы в году, солнце здесь светит посреди ночи. Спальня же Барбру располагается с восточной стороны, там, откуда приходит вёдро.
Старый Мартин спит внизу, в комнате рядом с гостиной. Бывает, он оставляет дверь открытой, еще у него там собственная печка, которую он постоянно топит, потому что мерзлявый, и поэтому в гостиной часто бывает жарко натоплено, в том числе и в те месяцы, когда гостиными в этих краях никто не пользуется, то есть в совершенно обычное октябрьское или мартовское воскресенье в гостиной порой можно поужинать. И тогда Мария стелет на стол белую скатерть.
Скатерть эта с узкой каемкой с маленькими цветочками, красными и желтыми, и зелеными лианами между ними, это мать Марии их вышила, но вообще скатерть белая.
Самой Марии больше нравится спать в южной зале, хотя летом в вёдро там жарко, в дождь, что летом, что зимой, сильный шум, однако из окна просматривается весь Баррёй и островки на юге, а в ясную погоду видно даже ее родной Бюёй, где она выросла, мерило всего для нее. К тому же южная зала чуть просторнее северной, так что Марии хватает места для сундука – его она ставит у перегородки – и двух тумбочек, подаренных им на свадьбу ее отцом, старая рухлядь, так он про них сказал, эти тумбочки тоже принадлежали когда-то ее матери, которая умерла совсем молодой во время эпидемии, повыкосившей много народу и пощадившей лишь самых крепких.
Может, поселимся уже на одном месте, как нормальные люди? Хватит нам, как цыгане, кочевать, – говорит она.
Прирастив хозяйство свиньей Кашкой, коя водворилась в крытой дерном хибаре, все равно пустовавшей, Ханс почувствовал, что надо бы сделать что-нибудь эдакое, поэтому, закончив с починкой гагачьих домиков – домиков для наседок – и посадкой картошки, вместо того чтобы резать торф, пока дни ненадолго стали длиннее, ласковее и свободнее, он берет бур, кувалду и динамит и идет к отвесной горной стене у северо-западной бухты, туда, где из стены торчат крюки, а с крюков на расстоянии в полметра друг от дружки свисают просмоленные обточенные кругляки, так что в штиль тут могут причалить крупные суда, например товарное суденышко из фактории или шхуна Хансова брата Эрлинга, который под Новый год всегда заходит к ним, чтобы забрать Ханса с его ярусными снастями, чтобы идти на Лофотены вместе.
Тамошний лодочный сарай они называют лофотенским, весь остальной год он стоит запертый, потому что хранятся в нем драгоценнейшие лофотенские снасти. Если на этом острове чего и недостает, так это настоящей пристани. Поэтому сейчас старый Мартин, без малого восемьдесят лет обходившийся без пристани, стоит во дворе, смотрит вслед сыну и задается вопросом, действительно ли он примется, наконец, за неизбежное. Мореный лес они собирали целую жизнь, так что дело не в материале, его хватает.
Однако у Ханса Баррёя другая задумка. Он сверлит в скале десять глубоких отверстий, закладывает динамит, прилаживает фитиль, поджигает и от скалы отваливается кубометра три камня. Чересчур твердые куски Ханс разбивает кувалдой.
Он приходит домой за лошадью и телегой и зовет Марию с собой, по пути растолковывая ей, что для фундамента лучше «камень ломаный», гладкие камни с берега – это все чепуха, с «ломаным камнем» дело иначе обстоит, поверхность у него шершавая, такие камни держатся друг за друга и ни на миллиметр не сдвигаются.
Она переспрашивает:
– Фундамент?
Да, чтобы не перебираться из комнаты в комнату и навсегда победить ветер, надо просто-напросто продлить дом на юг, на то он и лон[2], смысл такого дома в том, чтобы его достраивать, пристрой длиной в метра три-четыре – это конец их мучениям из-за солнца и дождя, в южной зале можно будет жить круглый год.
Он берет лопату, снимает добрый фут торфу, докопавшись до скалы под ним, отвозит камни домой и уже на следующий день принимается за фундамент, а Мартин с Барбру вызываются помочь ему. Барбру любит тяжелую физическую работу, она хватает с телеги здоровенный камень, делает пять шагов к стене, спрашивает брата, куда ей положить камень, и, пока Ханс не укажет место, отказывается выпустить камень из рук. Но Ханс будто бы в шутку отнимает у нее камень, Барбру краснеет, вопит, однако пальцы разжимает. Тогда они поднимают камень вдвоем и кладут его на нужное место. И Ханс спрашивает, как у Барбру самочувствие.
– Путем, – отвечает Барбру и тащит следующий камень.
Мартин смотрит на все это дурачество – а что, супружница-то разве не будет тоже строить?
Ханс делает вид, будто не слышит, хотя он и сам задается тем же вопросом. Но Мария осознала очевидное: если появится пристройка, то причины жить в южной зале исчезнут, как и возможность смотреть из окна на собственное детство там, в морской дали. Однако сказать об этом она осмеливается, только когда муж положил на фундамент лежень и собирается возводить стену. А что же тогда из окна будет видно? – спрашивает она мужа. Он убил на строительство уже почти неделю.
И тогда Мария видит то, чего прежде еще не видела: он садится на фундамент, а мужское и человеческое в нем словно бы сломалось. Мартин с отвращением уходит, чертыхаясь. Утешать мужчину не в характере Марии, поэтому она тоже разворачивается и шагает прочь по двору, зато Барбру садится возле брата и интересуется, чего тот нюни распустил, совсем как он спрашивал ее, когда они были детьми. Ханс отмахивается, вытирает пот и, взявшись за лопату, сбрасывает уложенный у стены слой торфа, сваливает все в телегу и отвозит в Выменной сад, где торф и впрямь пригодится, чтобы засыпать колдобины.
– Чего тушуешься? – спрашивает Мария, когда они садятся вечерять.
– Сама-то как думаешь? – спрашивает в ответ Ханс.
На следующее утро он уплывает в деревню, а когда возвращается, ялик до краев нагружен мешками с цементом, которые Ханс взял в долг. Ханс подвозит песок и начинает лить бетон, сооружает новую стену рядом с той, что уже сложена из камней, только эта стена бетонная, а пол – скала, пускай и неровный, зато водонепроницаемый. На лежень он крепит опалубку и достраивает стену еще на фут, пока хватает цемента. Когда опалубку убирают, со стороны все выглядит как большой серый короб, у которого одна стена общая с домом. Площадь у него пять на три метра, а высота – целый метр.
Это колодец.
Сколотив вместе несколько длинных досок, он приколачивает их под стрехой, так они пущены наискось и образуют прямо над колодцем воронку. Крышку Ханс сколачивает из продольных брусьев, она толстая и прочная, на ней можно стоять и сидеть, и у нее есть люк, который подвешен так, чтобы не мешался поднимать и спускать ведра.
Мартин удивленно смеется.
В тот вечер, когда они закончили приколачивать водосточный желоб к стрехе хлева, погода выдалась хорошая, и они усаживаются вечерять прямо на крышку колодца. Проходит дождливый июнь, и колодец наполняется. Вода в нем чистая и похожа на воду, в отличие от болотной жижи, которой отныне будут поить только животных. После следующего лофотенского лова Ханс купит еще и ручной насос и установит его на кухне. Самая загвоздка не насос, а медная труба, ее надо проложить под всем домом, а зимой она, вероятно, будет замерзать. Лучше бы, конечно, было выстроить колодец с северной стороны, вплотную к кухне. В северной зале они спят, когда на юге чересчур жарко или дождь слишком шумит. А потом, когда на севере становится холодно, они берут одеяла и перебираются в южную залу. Живется им хорошо.