Барбру и вязать сети умеет, новые делать, и тресковые, и на сельдь, и на камбалу, и даже трехстенную путанку. За этим занятием Барбру и просиживает почти всю зиму, пока Ханс на Лофотенах. Новые сети хороши тем, что они чистые, сухие и не воняют, знай себе сиди в кухне с челноком и иголкой, вяжи да грей спину у печки, какой бы холод ни стоял на дворе.
Но Мартину это не нравится – снасти полагается ладить на улице или в лодочном сарае, не след этим на кухне заниматься.
Чистить и чинить сети на морозе – работенка хуже не придумаешь, потому что в варежках ее не сделать, от нее здесь, на побережье, у каждого руки в негодность приходят, поэтому Мартин считает, что работать с сетями сухими и новыми само по себе подарок, так что не хватало еще делать это в доме, где под боком печка с пылающей дерниной, это уж не просто излишество, а совсем уж слабоумие, а Мартину лучше не напоминать о том, какой уродилась его младшая дочь.
Барбру на сетованья отца плевать.
Всем остальным тоже. Так стало всего несколько лет назад, когда именно, никто из них не сказал бы, однако в один прекрасный день Мартин перестал все здесь, на острове, решать. С того дня слово было за Хансом.
Но если все остальные забыли, то сам Мартин помнит: это случилось, когда они с Хансом обмозговывали, что делать со стволом русской лиственницы, и им ничего в голову не шло. Они с сыном собрались поддеть его рычагом и, навалившись, уложить на козлы, однако когда Мартин ухватился за рычаг, силы словно провалились куда-то вниз, как бывает, когда пытаешься упереться ломом в топкое болото. В голове перещелкнуло. Отдуваясь, Мартин опустился на землю, а сын стоял и один держал на своих плечах всю тяжесть.
С того дня все стало иначе.
Остальные тоже это заметили.
Даже Ингрид теперь строптивится – например, когда дедушка запрещает ей что-нибудь, она не смиряется, а идет к матери, и та разрешает то, что не дозволяет Мартин. Порой Мария встает на сторону свекра, но поступает так не ради него. На самом деле на его мнение ей плевать и на его присутствие тоже.
Мартин с этим смирился.
Но озлобился.
В молодости, которая у мужчины продолжается много лет, он никогда не злился, а теперь злится постоянно. До этого тоже никому нет дела. В начале лета кот ночует у него на животе. Через тонкую стенку слышно, как храпит Мартин и мурлычет кот. Это кажется всем смешным. Когда гага под крыльцом высидит, наконец, птенцов и проводит их долгой дорогой до моря, кота выпускают наружу, и весь оставшийся год он спит на кухне, на полу перед печкой – это когда он не гоняет мышей и птенцов.
Кота Бонкена ждала трагическая кончина.
Его забрал орел. Случилось это в сенокос. Они услышали вопли, оторвались от сушилок для сена, опустили вилы и увидели черное дергающееся пятно под раскинувшим крылья морским орлом. Кот вырывался, царапался и шипел, и на миг им показалось, будто он вот-вот освободится. Так и произошло. Но лишь когда кот начал падать, они осознали, насколько там высоко. Раскинув в стороны лапы, совсем как летучая мышь расправляет крылья, он летел вниз, отвесно, в бесконечность, пока совершенно беспричинно не стал зачем-то перебирать лапами, словно падать ему надоело и он решил побежать, вот только вместо этого перекувыркнулся в воздухе на спину и хребтом упал на конек лофотенского лодочного сарая.
Даже для кошки высоковато, – сказал Ханс. На острове эти слова превратились в присловье, когда что-нибудь оказывалось не под силу даже островитянам.
Ингрид и Барбру похоронили Бонкена на краю Розового сада, а на могиле выложили ракушками сердечко. Барбру спела псалом. Ингрид поплакала. Спустя неделю Ханс привез новую кошку. Это была кошечка, и назвали ее Карнут, в честь одного мужчины, с которым Ханс вместе ходил в школу и который, по мнению Ханса, смахивал на кошку. Когда они были маленькие, то называли его коточеловеком. Кошка Карнут была бежевая и красивая, как свежий творог, изящная и ласковая, и когда мужчины уходили куда-нибудь, ей разрешалось лежать на кухонном столе. По ночам она спала в ногах у Ингрид. На острове кошку называли дневной, потому что она спала в то же время и так же долго, как люди. Но когда в следующем году под крыльцом опять обосновалась ковыляющая вразвалку гага, Карнут тоже заперли в доме. Гага – птица священная.