Татьяна вернулась с работы и никого не застала дома. Обычно Эдик с Ликой возвращались не позднее восьми, а шел уже девятый час, значит, они где-то задержались. Татьяна приготовила нехитрый ужин, отварила вермишель и залила кипятком сардельки, сварить их дело десяти минут, так что можно подождать прихода хозяев. Но ждать пришлось долго, они появились уже в половине одиннадцатого, с озабоченными лицами, и вошли в дом, что-то возбужденно обсуждая.
– Эдик, это бред. Не может быть у ее мамы этой иконы, ну никак не может, понимаешь!
– О! Танюха, привет! – сказал Эдик, заметив сестру. – Ты не поверишь, мы, по-моему, нашли золотое яичко.
– То есть? – переспросила Татьяна.
Лика сняла куртку и сапоги, глянула на себя в зеркало, поправила волосы и только после этого появилась в гостиной, розовощекая и с сияющими глазами.
– Вы чего такие возбужденные оба? Что случилось?
– Да это Женя твоя… ну, знакомая, я имею в виду, – сказала Лика, пока Эдик поднялся наверх. – Мой муж неугомонный все же позвонил ей, договорился, а сегодня после работы, даже не предупредив меня, куда едем, отвез на встречу с ней.
– Понятно. Ну этого и следовало ожидать. У моего брата чутье на то, что можно купить задарма, а продать втридорога. Ну и как? Действительно икона или мазня доморощенного живописца?
– Не знаю, Таня. Выглядит все очень странно. Иконная доска однозначно старинная, по-моему это кипарис, и задняя сторона иконы впечатляет, и шпонки, ну это крепления такие, они тоже весьма староваты на вид. Но изображение лика самого святого мне не внушает доверия.
– Почему? Что с ним не так?
– Ну понимаешь, существует определенная техника как грунтовки, то есть нанесения так называемого левкаса, ну как тебе объяснить… это такое меловое покрытие, а затем само изображение, которое для закрепления и долговечности покрывалось олифой. Ни того, ни другого я не смогла рассмотреть. Олифы никакой точно нет, а лик святого будто простыми масляными красками написан. Ерунда какая-то.
Спустился Эдик и присоединился к разговору.
– Я не отчаиваюсь пока. Дерево старинное, так что это уже о многом говорит.
– А где она, можно мне на нее взглянуть? – спросила Татьяна.
– Да нет, мы ее тут же Марку Андреевичу отвезли, это наша палочка-выручалочка. Он в этом вопросе профессионал, Лика, скажи.
– Нужен хороший анализ знатока, а Марк Андреевич признан даже в «Доме Антиквара» в Москве. Он разберется.
– Ну а Женя что говорит? Какую историю она вам рассказала, откуда у нее эта икона?
Эдик и Лика глянули друг на друга и прыснули.
– Да уж, эта Женя просто уникум. Я ей позвонил сегодня утром, представился, а она как завопит в трубку: «А, Танькин брательник! Говори, куда, еду!» Я говорю, нет, не сейчас, давайте вечером в кафе «Поляна». У них там отдельные кабинеты есть для приватных встреч, ну я заказал такой кабинетик, и мы с Ликой приехали. Заходит, уселась наша визави. Вся такая «прости господи» из себя, но с апломбом.
– Эдик, давай уже по существу, – не выдержала Лика. – Короче, села, достает из сумки сверток, завернутый в вафельное полотенце. Вот, говорит, у мамашки моей на антресоли пылится, мать трындит, что от ее бабушки досталась. Жаргон убийственный.
Эдик продолжил:
– А я уточняю, а бабушка из каких краев будет, не знаете. А она мне: «Тю, чего же не знаю, из-под Винницы мы все родом. Только бабуля моя, с Украины давно слиняла, сразу после войны, вышла замуж за моего деда, кубанского казака. Потом мамашка родилась, так что иконке этой, говорит, лет сто. Я и интерес всякий потерял. Но Лика посмотрела внимательно и так ей авторитетно заявляет: «Нам надо ее по-хорошему рассмотреть, с лупой (я чуть под стол от смеха не упал), а потом, мол, мы вам скажем, сколько она стоит».
– А Женя что? Неужели согласилась вам ее отдать?
– Ну как же, согласилась она. Задаток потребовала, сто долларов. И спросила при этом, сколько она может стоить. Я ляпнул наобум долларов пятьсот, тогда она еще запросила, но я отказал. Говорю, что не знаю, мол, продам ли я ее, и пока истинную ценность не установлю, разговаривать не о чем.
– Ясно. Дерево старинное, шпонки какие-то, но на нем мазня. Нет, вряд ли это что-то ценное, – высказала свое некомпетентное мнение Татьяна, но Лика с ней не согласилась.
– Во-первых, сама доска о многом уже говорит. Икона эта откуда-то привезена, ни на какой антресоли она не лежала, краска довольно свежая, во всяком случае, не столетней давности, это точно. Но голову ломать не стоит, без Марка Андреевича нам не разобраться.
А со следующего утра у четы Садовских, Эдуарда и Анжелики, а также и у Татьяны началась совершенно новая полоса в жизни: они напали на золотую жилу, образно говоря, и ступили на тропу не совсем законной реализации произведений искусства, икон и церковной утвари 15—17 веков.
История эта продолжалась не так уж долго, но принесла этой троице весьма ощутимый доход, что значительно обогатило молодую семью Садовских и в корне изменило жизнь Татьяны, на что она уже и надеяться перестала
***
Семен Тарасов, невысокий, но симпатичный молодой мужчина, вырос в семье довольно уважаемой в их захолустном городке. Мать его, Агриппина Федоровна, была домохозяйкой, смотрела за домом, стряпала, шила, мыла, стирала, и на судьбу не жаловалась. А ее муж, отец Семена, был плотником и строителем, слыл работящим да безотказным на все руки мастером. Кому починить, кому построить, а кому просто подсобить – Матвей никогда никому не отказывал, а брал за работу немного, так, сущие пустяки, чтобы совсем уж не задаром. Они с женой воспитывали сына, он рос тихим пацаном, мать не обижал, отца не огорчал. Отец часто гладил его по голове и приговаривал:
– Ничего, сынок. Ты только грамоте обучись по-хорошему, да школу закончи, а я тебя пристрою на хорошую работу. Шоферить будешь, я дядьку Якова попрошу, он тебя научит. Еще годок-другой погоди, и за руль тебя посадим.
Так и вышло. Семен кое-как, с грехом пополам закончил среднюю школу, получил Свидетельство о среднем образовании и в школу больше не вернулся. Пошел на курсы водителей и тут удивил отца с матерью, водителем он оказался способным. Вернувшись после армии, молодой человек снова сел за баранку и больше десяти лет проработал на местной автобазе.
Когда ему исполнилось тридцать пять лет, неожиданно слег отец, да так больше и не поднялся. Семен с матерью смотрели за отцом ухаживали, кормили-поили больного, но дело шло к концу. Матвей Тарасов свою кончину предчувствовал, поэтому как-то вечером подозвал сына и сказал:
– Дверь прикрой. Мне с тобой потолковать надобно.
Семен уселся рядом с отцом на край кровати и приготовился к разговору, не имея ни малейшего понятия, о чем пойдет речь. А отец медлил, собирался с силами и наконец рассказал сыну такое, отчего тот взбудоражился, разнервничался и не знал, как и реагировать на слова отца. А история была таковой.
Много лет назад, когда Семен был еще в армии, его отца пригласил к себе один большой начальник и сказал:
– Ты у нас в округе считаешься одним из лучших мастеровых, Матвей Кузьмич. Я справки навел. Хочу тебе работу предложить. Серьезную работу, которая потребует от тебя и умения, и терпения. Но зато городу поможешь. Городишко наш небольшой, его и не на всякой карте сыщешь, сам знаешь. А вот церковь у нас знатная, старинная церковь, и есть она во всех справочниках и путеводителях. Ей уж, почитай, лет четыреста.
Матвей вспомнил про церковь, махонькая, с куполом-луковкой. Но старая, да. Хотя ведь ее реставрировали не так давно, лет десять назад. Об этом он и напомнил большому начальнику. Тот покачал головой в знак согласия и продолжил:
– Все так. Реставрировали, конечно, и не раз. Иначе она бы рухнула давно. Но вот что нам покоя не дает, это основание и то, что под ним. Грунт, говорят, ползет, а фундамент старый. Его лет десять назад укрепили, подлатали, а менять не меняли. А как поменяешь, коли церковь на нем стоит. Там в подвале старец долгие годы живет, келья у него там. А тут он приходит к нам и говорит, что, мол провалы у него в полу образовались. Я там был, посмотрел. Сырость, мать честная! Наверное, грунтовые воды близко. А земляной пол весь в рытвинах. Рухнет церковь, ежели не примем меры.
– Ну так а я-то тут при чем? Я же строитель какой, домишко там, коровник справить, а тут церковь старинная. Вам надо в область обращаться, настаивать…
– А то мы не обращались! Нету денег, говорят. Своими силами ремонтируйте. А я знаю, что коли рухнет церковь, меня с работы погонят, если под суд не отдадут. Вот я к тебе и с просьбой такой. У тебя руки, говорят, золотые. Бригаду рабочих дам, архитектора найду, он что надо делать, тебе все в чертежах изобразит и на пальцах разъяснит. А ты уж не подведи. Прорабом будешь, все возьмешь под свой контроль. Материалы какие-никакие тебе выбью: кирпич, бетон, древесину. Все будет! Только чтоб по-серьезному. Берешься за работу, значит я на тебя рассчитываю.
– Ну мне подумать надо, – уклончиво ответил Матвей. – Работа-то не пустяшная, фундамент выправить. Но раз все так спешно и серьезно, то я сначала посмотрю, что там под этой церковью.
Начальник таким ответом остался доволен и сказал, что посмотреть он может в любое время, старец этот все еще там обитает, пусть покажет, да расскажет все, как есть.
– А завтра к вечеру жду тебя с ответом. Договор на подрядные работы составим, подпишем, и начнешь работать. Тянуть нельзя.
– А старца этого куда ж? Он-то где жить будет? – озабоченно спросил Матвей.
– Родственники у него есть, заберут пока. А как с фундаментом покончишь, то пусть возвращается в свою келью, если она в сохранности будет. А то может и засыпать ее придется для укрепления основания. Ты посмотри там все по-хорошему. Проверишь и мне доложишь. Лады?
Матвей ушел от начальника с тяжелым сердцем и грузом на душе. Не привык он к ответственности такой. Церковь спасать, памятник старины. Это ж разве пустяки? Дома жена успокоила его.
– Ничего, раньше времени не причитай. Иди завтра, посмотри все, а потом и решишь. А коли сможешь сделать, то берись. Святое дело.
На следующий день рано утром Матвей прибыл в церковь, рассказал батюшке о разговоре с начальником и попросил отвести его в подвальное помещение и показать, где старец проживает.
– Это наш Серафим, святым себя пророчит. Ему уж за восемьдесят, а он ни в какую в миру жить не хочет. Монастыря у нас тоже нет поблизости, а родную сторонку, землю-матушку, покидать не желает. Вот и живет себе отшельником. Так и слава Богу, он-то и заметил, что земля ползет под ногами.
За этими разговорами они спустились вниз по крученой лестнице метров на пять в глубину, и оказались в затхлом, полутемном подвале. Лампочка здесь горела, но была тусклой и освещала плохо. В стене была видна дверь, в нее и постучал батюшка.
– Отец Серафим, к тебе гости. – С этими словами он открыл дверь, и они вошли внутрь комнаты, в которой стояла железная кровать, стол, на нем свеча и керосинка, в углу старинный сундук и ларь с продуктами: хлеб, какие-то мешки и пара кастрюль. В противоположном углу располагалась железная бочка, почти полная воды.
– Добро пожаловать, гостям рады – прошамкал пустым ртом старец и предложил гостям присесть на кровать.
– Мне-то недосуг, отец Серафим. Я пойду наверх, у меня дела, служба. А ты вот со строителем поговори, покажи ему рытвины да ухабы. Укреплять будут фундамент, твоя заслуга и бдительность.
Батюшка перекрестился и ушел. Матвей долго проговорил с Серафимом, и за жизнь, и за дела людские, а потом пошли осматривать пол и стены. Было от чего прийти в ужас и забить тревогу. По-хорошему, так в этом подвальном помещении оставаться было нельзя ни на минуту, а тем более, жить.
– Ну вот что, отец Серафим. Ты давай собирайся, выселять тебя будут. А как все отстроим заново, так вернешься, коли захочешь. А может и нет, в дому-то всяко лучше жить, чем в подвале.
– Это кому как, – проговорил Серафим, – а я за свои грехи тут отбываю. Тяжки они, сын мой, ой тяжки. За них мне прямая дорога в ад, а ежели мне в аду здесь, на земле прожить, то смилостивится Всевышний, отпустит грехи-то.
Матвей его разглагольствования слушал в пол-уха, все осматривался вокруг и прикидывал, сколько ж здесь работы предстоит и с чего начинать.
К работе над фундаментом приступили через неделю. Серафима вывезли и отправили к какому-то племяннику на время. А вечером, в день перед отправкой, подозвал он к себе Матвея и говорит:
– Ты меня послушай, хороший человек. Я-то коли не вернусь сюда, то мой клад пусть на твоей совести останется. Вот он, мой грех. Никому не рассказывал, ты первый и единственный, кому это страшную тайну доверяю.
Как оказалось, прослужил Серафим в этой церкви с самых ранних лет, а в войну, перед самым ее концом, беда приключилась. Городишко их немец стороной обошел, но наши грузовики да военная техника через него проезжала в сторону фронта, и не раз. И вот однажды зашли в церковь два военных в серьезных чинах и притащили тяжелый увесистый сундучок.
Отец Серафим был в церкви один. Они ему свою поклажу и доверили.
– Тут иконы старинные, да утварь церковная. Несколько церквей в разных городах немцы, отступая, разбомбили. Мы что могли, спасли и вывезли. Но сейчас на фронт едем, немца будем до Берлина гнать, куда нам с этими реликвиями! Ты пока припрячь сундучишко-то, а мы потом вернемся, заберем. В Москву переправим.
Серафим попросил спустить сундук в подвал и обещал хранить его как зеницу ока. А ночью бомбежка разразилась такая, что в их темном городке аж все слышно было и в небе отсветы от взрывов до утра вспыхивали. Поубивало всех, видать, подчистую. Не вернулись больше эти военные за своим грузом. Долго ждал Серафим, и год, и другой. Война уж закончилась, а он все не терял надежды, но затем понял, что сундук, запрятанный в подвале, теперь ему принадлежит, и на его совести, как с ним поступить. Вскрыл он его наконец, а в нем добра старинного, иконы знатные, образа в каменьях, лампады, серебряные да позолоченные оклады, всего не перечесть.
Испугался Серафим: куда теперь это все девать? Сначала хотел все церкви отдать, да рассказать, как да что. Но не доверял он местным попам, жадные да вороватые, растащат все, и концов не найдешь. В городскую управу свезти сундук – так они церковь не жалуют, коммунисты все, как один. Заберут все, и на переплавку, золото да серебро денег стоит, а страна бедствует. А иконы старинные и вовсе никакой ценности для них не представляют. Все прахом пойдет.
И решил Серафим запрятать сундук подальше, и не говорить о нем никому до поры до времени. В подвале он один хозяйничал, толстые попы туда не спускались, поэтому вырыл он нишу в стене, запихал туда сундук с добром и замуровал.
А тут беда приключилась, у сестры родной сынишка захворал, чуть не помирает. Лекарства нужны были, пенициллин только-только появился, а стоил неимоверно дорого. Откопал Серафим свой сундук, вытащил оттуда иконку небольшую, поехал в соседний город и продал в их церковь. Хорошо ему заплатили тогда. И ребенка спасли.
– Я грех на душу взял, родных от голодной смерти да от хворей всяких спасал, приторговывал я чужим добром святым. Вот она, моя правда. Но за эти грехи я себя и наказал, сорок лет отшельником в келье прожил, а к сундуку больше с тех пор и не притрагивался. А вот теперь этот племянник, которого я от смерти тогда спас, меня к себе забирает. Замкнулся круг, только я так там и помру, знаю я. Отработал свое.
Матвей выслушал старца, не перебивая. И только спросил в конце:
– И где же он запрятан, сундук этот?
– А этого я тебе говорить не буду. Сам ищи, где он замурован. А что с ним делать, тоже сам решай. Только если мою историю рассказывать станешь, уж после моей смерти. Не хочу я, чтобы ходили ко мне сыщики всякие, да расспрашивали, вопросы задавали, судили. Тяжело мне, душа, как свинцовая, а сердце – камень. Пусть Бог меня рассудит, а не эти продажные в погонах.