В Америке есть ЦРУ, а у нас в Снеккерстаде есть ППУ – психолого-педагогические услуги. Они следят за тем, чтобы люди не воровали, не заикались или не шатались где ни попадя. Например, Тур Мартин из восьмого класса, с которым мы играем в футбол около затона, все время шатается где ни попадя. Поэтому его заставляли ходить к «пэпэушникам». Его мать ужасно ругалась на них и говорила, что в их семье шило в одном месте – обычное дело.
Сейчас она сидела на скамейке напротив кабинета ППУ в конце длинного коридора в ратуше. Я сидела рядом и думала: может, в нашей семье тошнота – обычное дело? Вдруг, например, Малин тоже как-то раз вырвало прямо посреди урока?
Дверь открылась, и вышел Тур Мартин. Я опустила взгляд и спрятала лицо под курткой.
– Можете взять эти свои диагнозы и спустить их в унитаз! – заявила его мать мужчине в дверях. Мужчина был очень высоким, со светлыми волосами средней длины и вытянутым носом.
– Петра? – он вопросительно посмотрел на меня.
Я кивнула и поднялась. Мы зашли в его кабинет, белый и просторный. Повсюду лежали книги и документы. Я опустилась на деревянный стул с черным кожаным сиденьем.
– Меня зовут Стеффен, – представился он и начал листать какие-то свои бумаги. Я уставилась на картину за его спиной. Там были нарисованы длинный берег и красивое синее море.
Стеффен помахал рукой у меня перед лицом.
– Алло, ты тут?
– Ну да, тут, – отозвалась я. – Но понятия не имею почему.
Он посмотрел на меня и потянулся за блокнотом на столе.
– Иногда людям нужно немного помочь, – сказал он.
– Ну да.
– Кому-то больше, кому-то – меньше. Есть ли какие-то темы, серьезные или попроще, о которых ты хочешь поговорить?
Конечно, такие темы есть, но я не хотела говорить с ним. С незнакомым типом из ЦРУ Снеккерстада.
– Да вроде нет, – ответила я.
Стеффен откинулся назад на стуле. Стул заскрипел.
– Тебя сегодня отправили к медсестре, потому что тебя вырвало в классе. Можешь немного об этом рассказать?
Его голос был спокоен, слова звучали ровно.
– Тут не о чем особо говорить. Как я и сказала медсестре – меня затошнило при мысли о пи.
– Пи?
– Да, пи.
– Числе пи?
– Да.
– А что такого плохого в числе пи?
– Это на самом деле никакое не число. Оно несовершенное и незавершенное. Оно никогда не заканчивается.
Я смотрела на волны. У меня внутри тоже было море, оно волновалось и волновалось, и я чувствовала, что скоро меня снова вырвет.
– Хм-м-м, – произнес Стеффен. – Чтобы быть совершенным, число должно заканчиваться?
Мне это казалось очевидным, и я кивнула.
В кабинете все было таким белым. Свет бил мне в глаза.
– Скажи мне, – произнес Стеффен. – Чувствовала ли ты когда-нибудь, что просто должна что-то сделать? Бывает, что у тебя появляется мысль и ты не можешь делать ничего другого и все время возвращаешься к этой мысли?
Я взглянула на него. Закрыла глаза и подумала о вещах, которые я должна делать. Например, расставлять ботинки в ряд в коридоре. Или ломтики хлеба – я всегда должна съедать четное количество ломтиков хлеба. Или забить два, или четыре, или шесть голов на футболе. Если я делаю что-то четное число раз – все хорошо. Тогда все в равновесии.
– Да, – ответила я. – Может быть.
– Тогда я бы хотел об этом послушать, – заявил он. – Знай, что все, что ты скажешь тут, останется тут. Я не имею права это разглашать.
Я взглянула на его нос. И глаза. У него были добрые глаза.
– Выстраиваю ботинки в ряд в коридоре, – сказала я. – И они не должны касаться друг друга.
– Ага, – произнес Стеффен. – А что будет, если ты не станешь так делать?
– Думаю, случится какая-нибудь ерунда.
– Какая ерунда? – спросил он.
– Не знаю, – ответила я. – Что-то нехорошее. Поэтому же я обычно делаю все четное число раз. Четное число лучше нечетного, потому что нечетное нельзя разделить пополам, не испортив. Или вот простые числа. Это вообще ужас. Простое число можно делить только на единицу или на само себя.
Стеффен посмотрел на меня, протяжно вздохнул и написал несколько слов в блокноте.
– Если я думаю о чем-то очень-очень сильно и слежу за тем, чтобы все было в равновесии, то все в порядке, – сказала я. – Тогда происходит хорошее.
Он выглядел обеспокоенным, и я почувствовала, что надо объяснить. Я наверняка рассказала слишком много.
– Почему это происходит? – спросила я. – Тут что-то не так?
– Нет, такое часто встречается, – ответил Стеффен и отложил ручку в сторону. – Мы это называем навязчивыми мыслями. Или магическим мышлением.
Магическое мышление. Я представила себе волшебника, который создает всякие вещи. Волшебник может подумать о чем-то – и оно воплотится.
– Магическое мышление? – спросила я и почесала голову.
– Да, – сказал он. – Это когда мы, люди, вытесняем свою неуверенность ритуалами, не зная, работают ли они. Например, ты каждый день выстраиваешь ботинки в коридоре в ряд.
– И чтобы они не касались друг друга, – добавила я.
– И чтобы они не касались друг друга. Это ритуал. Когда ты выполняешь этот ритуал или когда делаешь что-то четное количество раз, ты думаешь, что влияешь на реальность.
– Ясное дело.
Стеффен поднял бровь и снова что-то записал в блокноте. Потом взглянул на меня, вертя в пальцах ручку.
– Петра, есть еще что-то, чего ты боишься, кроме нечетных чисел?
Я посмотрела вниз на свои руки. Почему он задает так много вопросов?
– Вода, – ответила я и подняла взгляд. – Не люблю воду.
Я снова увидела волны над его головой. Вода текла во все стороны. Она коварна: если ты с головой уйдешь под воду, то очень скоро не сможешь дышать – а когда не можешь дышать, останавливается сердце.
– А в чем проблема с водой?
– Это допрос? – спросила я.
Он оторвал взгляд от блокнота и улыбнулся.
– Можно назвать это беседой.
– Ага.
– Чем занимаются твои родители?
– У меня только один из них.
– Хорошо. Чем занимается твой один родитель?
– Чем только не занимается.
Стеффен вопросительно поднял брови.
– Ладно, ее зовут Малин, она продает какао и пиво в «Быстропиве». И убирает со столов. И болтает с людьми. По-шведски.
– Твоя мама – шведка?
– Да.
Я сглотнула и посмотрела на картину с пляжем. Вот примерно в такое место она и собиралась.
Но вместо этого Малин обосновалась в Снеккерстаде, где нет никакого побережья, только маленькая речушка, а сам Снеккерстад такой крошечный, что можно за полминуты проехать весь центр на велике. Ратуша, пиццерия, заправка и «Треугольник». А еще – парикмахерская, торговый центр и «Быстропиво».
Малин стояла, склонившись над столом в кафе, и вытирала его тряпкой. Ее каштановые волосы волнами падали на плечи.
– Здорово, Петра! – сказал Конрад, когда я появилась в дверях. Он, как всегда, занял круглый столик в центре зала, а рядом сидел Крис с учебником математики.
– Я и сегодня заказал один яблочный морс! – произнес Конрад и расхохотался. Все его тело тряслось. Он был большим, особенно живот. И как он умещается на сиденье своего трейлера, когда не проводит время в «Быстропиве»?
– Хорошо тебе, – ответила я, улыбнувшись. Крис бросил на меня взгляд, который спрашивал: «Где ты пропадала?» Такие у Криса глаза – они очень многое могут сказать, потому что сам он заикается.
– Привет, старуха! – кивнула Малин, заметив меня. От нее пахло шампунем и духами. Значит, она только что из душа и недавно пришла на работу.
Крис поднялся, мы пошли к колонне, взяли какао и пили его за нашим летним клубным столиком. Малин сидела рядом, подперев рукой подбородок.
– Здорово было сегодня в школе?
– Все в порядке, – ответила я и отхлебнула какао.
Крис сделал то же самое.
Все это не очень приятно. Тебя рвет прямо на парту в первый день в седьмом классе. Тебя вызывают к педагогу-психологу – я совсем не тот человек, который ходит к психологу. Ладно еще Тур Мартин и Крис, у которых шило в одном месте или слишком много воды внутри. Я размышляла об этом: некоторые люди постоянно болтаются повсюду, потому что у них полно воды внутри. Обычный человек состоит из воды на семьдесят процентов, я это прочитала в «Прекрасной жизни». А в Крисе, думаю, воды – процентов восемьдесят.
– П-п-п-почему ты н-н-не с-сказала, что тебя вырвало? – спросил он, когда мы ехали на великах домой по освещенной дорожке.
– Потому что мне пришлось идти к педагогу-психологу, – ответила я.
Он посмотрел на меня.
– П-п-п-полудурки и п-п-порос…
– Да! Но никому не говори про это. Никому на свете!
– Х-х-хорошо.
Он быстро моргнул. Никто не моргает быстрее Криса. Я чувствовала, как ветер треплет мне волосы, как хорошо пахнет в лесу, и знала, что Крис никогда никому не расскажет.
Мы проехали по мосту мимо черничной поляны. Крис зигзагом катался между фонарями. Вечером они загорались и становились похожи на луны.
На перекрестке возле станции переработки мусора Крис свернул направо.
– Пока! – крикнул он.
– Пока, Крис! – ответила я и повернула, объезжая канализационный люк.
Я покатила к Мёллевейен, затормозила у стойки с почтовыми ящиками и открыла тот, на котором было написано «Петтерсон». Он оказался пуст, я проехала еще двадцать метров и свернула к предпоследнему дому.
На лестнице – боже мой! – сидела Мелика и ждала меня! Я совершенно забыла про записку. «Возьми открытки ко мне после школы» – написала я, но это было до того, как меня вырвало и мне пришлось идти к медсестре и к психологу. Мелика улыбалась, хотя я опоздала. На коленях у нее лежал футбольный мяч, в руке были открытки.
– Привет! – сказала я, спрыгивая с велосипеда.
– Привет, – ответила она и поднялась. – С тобой все в порядке?
Я поставила велик и достала ключ от дома из зеленого цветочного горшка. Малин всегда его туда кладет, когда уходит на работу после обеда.
– Ну да, – ответила я. – В полном. Медсестра сказала, что я наверняка что-то не то съела.
Я не могла рассказать Мелике про число пи. Так не пойдет. Не могла рассказать, что меня затошнило при мысли о вещи, которая не заканчивается, а просто продолжается и продолжается в вечность. И я не могла ничего сказать про Стеффена, хотя она – моя лучшая подруга.
Мелика улыбнулась. Глаза у нее были коричневые, словно шоколад.
– Хорошо. Только не заболей, в среду ведь снова футбол начнется!
Именно на футболе мы и подружились. Шла весна, нам было по десять лет, и наша команда занималась на улице на гравийном покрытии, потому что у нас еще не было крытого зала в «Треугольнике». Шел дождь, тренировка началась, и вдруг на боковой линии появилась Мелика – девочка с блестящими волосами в шортах не по размеру. Еще она все время поднимала плечи к ушам. Я забила гол, потом еще один, и Мелика каждый раз хлопала в ладоши. Ямила и Кристине странно смотрели на нее. Ямила сказала Линн, нашему тренеру, что беженку тоже надо взять в игру. И Мелика присоединилась к нам. Она все время улыбалась, но, когда ей передавали мяч и кричали «приняла?», по-прежнему стояла на месте и смотрела по сторонам.
– Она не понимает норвежского, – сказала Кристине. – Я серьезно.
Так Мелика очутилась на скамейке запасных. Линн считала, что говорить по-норвежски – это преимущество, но я с этим не согласна: мы с Крисом прекрасно всю жизнь не разговариваем. И когда мы играли внизу у затона против Эйвинда, Марион и Тура Мартина, никто ничего особо и не говорил.
После тренировки Мелика пошла вниз, к освещенной дорожке, а я догнала ее на велосипеде. Она все время улыбалась.
– You good football[3], – сказала она.
Мы пришли к Мёллевейен, я думала, что она или заблудилась, или хочет пойти ко мне в гости, – и тогда она показала на самый последний дом.
– I[4], – сказала она, и я поняла, что она там живет. Мы соседи.
Мелика тренировалась с нами у затона всю весну и все лето, а осенью одна девочка в нашей команде заболела ветрянкой – и тогда Мелика вышла на поле в матче со «Смедбергом» и забила два гола. А у «Смедберга» в команде только высокие и крепкие игроки. Кристине и Ямила были в полном шоке.
Я открыла дверь, и мы прошли в коридор. Мелика стянула ботинки и бросила их как попало – Малин делала точно так же. Когда она прошла в мою комнату, я поставила ее ботинки в ряд вместе с остальными. И они не касались друг друга.
Я вошла к себе, Мелика уже сидела на кровати под картой мира. После того как я летом прочитала про Пита Хейна и гражданина мира, карта переместилась из коридора в мою комнату. Мелика выложила открытки на кровать. Две открытки из двух разных мест от Явида – ее старшего брата.
– Brother, – говорила Мелика, пока не освоила норвежский. – Brother not here[5].
Постепенно она выучила немало слов и рассказала, что Явид отправился на поиски лучшего места для жизни еще до того, как они с матерью и отцом перебрались в Норвегию.
– Уехал, – сказала Мелика.
И никто не знает, где он сейчас.
Меня немного тошнило от этой мысли, потому что я всегда хотела, чтобы у меня был брат. Я и Малин – маленькая семья. У Мелики семья большая, но неполная.
Первая открытка пришла из Будапешта, из Венгрии. Там было написано:
Милая младшая сестренка! Мы мечтали об Англии, но сейчас ты в Норвегии. Мне об этом рассказал Рахим, вы вместе были в центре приема беженцев. Он сказал, что ты там играешь в футбол. В Снеккерстаде! Я надеюсь, эта открытка дойдет. А я приеду позже. Явид.
Мелика читала и переводила. У нее был мягкий голос.
– Значит, первая открытка из Венгрии, – сказала я и воткнула кнопку в Будапешт. – Потом он был там, – я показала на Вену в Австрии и воткнула еще одну кнопку.
Мелика прочитала открытку:
Милая младшая сестренка! Я скоро приеду туда, где ты. Я не забыл, что мы хотели найти новую страну вместе. Привет маме и папе от меня! Явид.
Мелика рассказала, что Явид помог ей выучить английский. Обычно они вместе зубрили слова, brother, и sister, и football[6]. Когда брат уехал, он оставил ей свой словарь. И подчеркнул важные выражения.
Кнопки на карте образовали линию, и эта линия куда-то вела. Я отрезала несколько шерстяных ниток и соединила ими кнопки.
– Это кусочек пути, – сказала я.
Мелика смотрела, не моргая, глаза ее были совершенно ясными.
– Если бы я только знала, где он, – проговорила она и взглянула на меня. – Я бы тут же отправилась туда и привезла его. Я бы взяла с собой взрослого и привезла Явида сюда.
Но у беженцев нет адреса. Мелика посмотрела вниз, на свои руки. Прижала ладони друг к другу. Мне нужно было сказать что-нибудь – ее шоколадные глаза стали похожи на какао.
– Я тоже наполовину переселенка, – произнесла я. – Моя мама бежала в Норвегию из Грумса.
Мелика оторвала взгляд от своих рук и улыбнулась, но по ее щеке катилась слеза.
– Грумс? – сказала она и смахнула ее.
– Да, Грумс! Это местечко в Швеции.
Мы засмеялись. Смех у Мелики был словно птичий щебет.
– Вот тут, – ответила я и показала небольшую отметку возле Карлстада в Швеции. Я поставила эту точку, потому что Грумс такой маленький, что его и не увидеть.
– Вот тут находится Грумс.
– В Грумсе была война? – спросила Мелика, и между ее бровей появилась морщинка.
– В некотором роде, – ответила я. – Там был невоенный конфликт. Малин говорит, что дом бабушки и дедушки – это минное поле.
– Почему ты не называешь ее мамой?
Я пожала плечами. Подумала о вязаных шапках, вязаных носках и вязаных шарфах, которые бабушка и дедушка присылают к каждому Рождеству.
А Мелика показала свое минное поле на карте. Совершенно настоящее минное поле среди совершенно настоящей войны.
Вечером я чистила зубы и мельком посмотрела на себя в зеркало. Расчесалась пять раз с левой стороны и пять раз – с правой.
Где брат Мелики? Ведь люди должны где-нибудь находиться. Я смотрела на свое отражение и думала, что у меня никогда не будет глаз цвета какао, потому что мои – синие.
И тут я решилась. Я должна применить свое магическое мышление, чтобы Явид оказался тут. Если ритуалы правда влияют на события, то я сделаю так, чтобы Явид приехал в Норвегию. Я буду сильно-сильно думать о нем – и ставить обувь в коридоре в ряд, и забивать четное количество голов на футболе, и обходить канализационные люки. Люки – к несчастью.
Ночная рубашка, тапки и желтая тетрадка – я пристроила ее в верхнем ящике прикроватной тумбочки, где у меня спрятано все секретное. Сверху на столике лежала стопка «Прекрасной жизни», которую из парикмахерской отдали в «Быстропиво», а оттуда – мне. Я раскрыла последний номер и прочитала стиш недели:
Не забудь улыбнуться перед тем, как заснешь, –
и дневные обиды смоет ласковый дождь!