Утром 12 декабря 1947 года, когда начиналась одна из самых холодных зим в истории Америки, пассажиры океанского лайнера «Марин Флетчер» высыпали на палубу поглядеть на статую Свободы, которая встречает прибывающие корабли, воздевая факел свободы на тридцать метров в небо. «Жизнь в Америке прекрасна, – пели они, взявшись за руки, – цветы здесь красивее, жизнь намного легче…» Пароходу водоизмещением 36 600 тонн потребовалось тринадцать дней на маршрут из немецкого Бремерхафена.
Двадцатиоднолетний Зигберт Вильциг страдал от головокружения и тошноты и за две недели океанского путешествия сильно потерял в весе. Услышав возгласы радости, он с трудом выбрался на верхнюю палубу и сделал глубокий вдох. Свежий воздух был настоящим облегчением после дурных запахов, неизбежных в условиях переполненной людьми нижней палубы. Зима соткала за статуей Свободы серебряную сеть из снега и облаков; ни одного здания не было видно, и в утренней дымке все его внимание приковывала зеленоватая, начавшая окисляться Свобода. Двигатели «Марин Флетчер» продолжали работать, и палуба под его ногами пульсировала и гудела. Статистика, собранная после освобождения, показывала, что практически все евреи, отправленные в Освенцим, умирали в течение четырех месяцев. Но он был жив и попал в Америку – после почти двух лет, проведенных в этом концентрационном лагере.
Пароходы были слишком велики, чтобы бросить якорь на острове Эллис, так что портовые огни указали «Марин Флетчер» путь к причалу в миле от него – в проливе Веррацано-Нарроус. К левому борту швартовались паромы, забирали пассажиров и их поношенные чемоданы и доставляли на остров Эллис, где оформлялась процедура иммиграции.
Зигберт был молод, но годы в концентрационном лагере научили его, что часто внешний вид может стать вопросом жизни и смерти. После освобождения он заработал немного денег и приобрел модную фетровую шляпу, зимнее пальто и строгие брюки, что помогло ему войти в офис миграционной службы с достоинством, несмотря на изматывающее путешествие через Атлантический океан. Окна в одноэтажном зале прибытия были закрыты из-за зимнего мороза. Трехлопастные металлические вентиляторы, прикрученные к деревянным стенам, гнали зловонный воздух. Зал украшали застекленные портреты американских президентов. Зигберт приостановился, чтобы изучить собственное отражение и так причесать густые черные волосы, напоминавшие львиную гриву, чтобы добавить лишний дюйм к своему скромному росту.
Сотрудники миграционной службы увидели в его паспорте пометку об особом правительственном статусе, которую он получил благодаря работе на Службу военной контрразведки США, и сразу же его пропустили. Зигберт – позднее сменивший имя на Зигги Берт Вильциг, посчитав такой вариант менее европейским и более удобным для произношения, – взглянул на толпу собравшихся за деревянным барьером, который отделял Америку от остального мира. Там оставалась его старшая сестра Дженни, которая больше других родственников напоминала их любимую покойную мать. Увидев сестру, он сразу вспомнил весну 1936 года, когда ему, Дженни и другим членам семьи пришлось бежать от нападения антисемитов из Кроянки в Западной Пруссии[2]. Когда сгустились сумерки, семейство Вильциг забралось в полувагон и отправилось в Берлин, где родственники устроили их в трехэтажном доме на Георгенкирхплац рядом с большой площадью Александерплац.
Когда семья устроилась на новом месте, Зигберт одолжил велосипед брата Эрвина и стал ездить по Берлину. Прислушиваясь к разговорам в кафе, он узнал, что некоторым удавалось уехать из Европы, обзаведясь выездными визами. Зигберт посетил с десяток консульств в поисках черных ходов и открытых окон, через которые можно было бы украсть необходимые документы. В одном консульстве он видел, как женщина на последних неделях беременности прорвалась через полицейское оцепление и вбежала внутрь. Консульства были островками безопасности, не подчиняясь германскому праву, и родившийся там ребенок мог свободно эмигрировать. Эта женщина отчаянно хотела спасти свое дитя, даже если для этого нужно было рожать в общественном туалете.
За несколько следующих недель Зигберт, рискуя жизнью, залезал на стены посольств, вламывался в конторы и собирал резиновые печати. При помощи украденных инструментов ему удалось подделать три визы. Две из них он предложил родителям, но его мать Софи отказалась. «Здесь я родилась, – сказала она, – здесь я и умру». Ее визу Зигберт отдал старшему брату Джо, которому удалось освободиться из концентрационного лагеря Дахау. Зигберт понимал, что Джо уже обречен и ему нужно покинуть Германию как можно быстрее. В юности Джо был боксером, и, судя по некоторым письмам из архива Вильцигов, Зигберт мог написать в визовой анкете, что виза выдана «для участия в спортивных состязаниях».
Его сестра Дженни была беременна, и Зигберт настоял, чтобы они с мужем, которого тоже звали Джо, приняли две оставшиеся визы. 10 июня 1940 года, когда гитлеровские войска маршировали по Франции, Бельгии и Нидерландам, Дженни и Джо уехали из Германии и поселились в Шанхае. Из Китая они впоследствии переехали в Доминиканскую Республику, где оказались среди восьмисот евреев, которым было предоставлено временное жилье в городе Сосуа на севере страны, и сводили концы с концами, заведя молочную ферму.
Среди английских книг и журналов, продававшихся в убогих магазинах Сосуа, Дженни обнаружила экземпляр американского справочника «Желтые страницы» (Yellow Pages). Она купила его за три доллара и стала искать названия ювелирных магазинов, рассчитывая, что ювелиры будут достаточно состоятельны, чтобы предоставить гарантийное письмо о финансовой поддержке для нее и мужа. В разделе «Ювелиры Род-Айленда» она нашла еврейскую фамилию Сильверман и отправила письмо с изложением их ситуации. Через несколько недель был получен благоприятный ответ от господина Сильвермана, который согласился предоставить необходимые документы, так что вскоре Дженни и Джо уехали в Соединенные Штаты.
Воссоединившись с Зигбертом в Америке, Дженни сообщила ему трагическую новость: их пятилетняя дочь Маргит умерла от оспы еще в Шанхае, до переезда в Доминиканскую Республику. Зигберт вспомнил, как умирали сотни других детей, как их загоняли в газовые камеры и сжигали их мертвые тела в печах крематориев, и мысленно провел перекличку своей семьи[3]. Он был жив. Дженни и ее муж были живы. Их братья Джозеф и Эрвин тоже смогли спастись. Все остальные погибли, включая четырех других братьев и сестер и их детей. В последующие годы он посчитал точнее: погибли пятьдесят девять членов их семьи.
В потайном кармане чемоданчика Зигберт спрятал двести сорок долларов. Порывшись в кармашке, он вынул оттуда сорок долларов и бережно передал в руки Дженни, наказав купить на них билет на автобус, посетить мистера Сильвермана из Род-Айленда и выразить личную благодарность человеку, который помог ей попасть в Америку. Дженни попыталась отказаться от подарка, говоря, что у нее есть и собственные деньги, но Зигберт настоял, чтобы она взяла эти сорок долларов и навестила своего благодетеля. Благодарность – это отличительная черта вежливых людей, особенно евреев, которым повезло попасть в Америку благодаря помощи других.
В течение двух лет после переезда Дженни и Джо в Америку она нашла работу на фабрике на Лоример-стрит в Уильямсбурге, полном беженцев районе Бруклина. На сборочной линии по производству галстуков-бабочек Дженни работала «переворачивательницей». Она получала открытые с одной стороны шелковые галстуки, вставляла под шов металлическую стрелочку, похожую на автомобильную антенну, и выворачивала бабочки наизнанку. Когда шов был готов, она металлическим прутиком выворачивала бабочку обратно, тем самым скрывая стежок. Такова была ее работа: шесть дней в неделю, двенадцать часов в день.
У иммиграционного отдела Зигберта встречала и представительница ХИАС – Общества помощи еврейским иммигрантам (Hebrew Immigrant Aid Society, HIAS), которую можно было легко опознать по белому эмалированному значку в петлице жакетки и темно-синей нарукавной повязке. ХИАС существовало с 1881 года, но никогда еще им не приходилось проявлять такую активность в деле приема и обустройства еврейских иммигрантов, как после Второй мировой войны. «Окончательного решения» – нацистского плана по искоренению еврейской нации – удалось избежать 150 тысячам беженцев. Теперь они направлялись в Америку, и всем им нужно было где-то жить. Сотрудница ХИАС объяснила, что им удалось найти для Зигберта бесплатную комнату в отеле «Марсель» в Гарлеме на первые несколько месяцев. Его сестра Дженни предлагала ему пожить с ней, но перспектива жить отдельно манила Зигберта больше, чем делить скромную квартирку с сестрой. Он только что прибыл в Америку – и здесь он будет выдвигать свои условия. Он поцеловал сестру на прощание и обещал позвонить сразу, как только обустроится.
Он вышел из здания иммиграционного центра и попал в самую ужасную снежную бурю за много лет. Сев на паром, он вскоре прибыл на Манхэттен. Буря так усилилась, что волонтерам ХИАС пришлось воспользоваться санями, чтобы перевозить чемоданы от дока к ожидающим автобусам. Зигберт сел в автобус компании «Грейхаунд» и часом позже сошел на углу Бродвея и 103-й улицы, где располагался отель «Марсель». После кризиса фондового рынка 1929 года одиннадцатиэтажный отель в стиле бозар[4], построенный из кирпича и известняка и увенчанный наклонной мансардной крышей, потерял значительную часть своей привлекательности. Ныне сорокалетнее здание стало обветшавшим перевалочным пунктом для беженцев.
Осмотревшись в вестибюле, Зигберт увидел залы переговоров, пространство для отдыха, комнату для медосмотра и кошерную столовую: подававшаяся здесь еда соответствовала диетическим требованиям иудаизма. В вестибюле одновременно разговаривали на десятке языков. Он подошел к доске объявлений и прочел предложения для иммигрантов о бесплатных уроках английского языка и сеансах фильмов, которые помогут им сориентироваться в жизни в Америке. В углу вестибюля висела огромная карта США, а рядом большими буквами было написано: «ВОТ ТАК ВЫГЛЯДИТ АМЕРИКА». К стене были прикреплены фотографии с городскими видами; ленточки от них вели к соответствующим местам на карте. Он видел, как прибывающие выстраиваются в очередь перед столом, где волонтеры распределяли платья и костюмы. Затем новоприбывших сопровождали в их номера. Многие из них впервые за долгие годы могли держать в кармане ключ от собственного жилья[5].
Зигберт выглянул из окна и увидел торопящихся домой пешеходов, которых слепил снег. Возбуждение, охватившее его от приезда в Америку, отступило: его место начала занимать суровая реальность.
«И что теперь?» – подумал он. У него не было ничего: ни ресурсов, ни связей. Он говорил с сильным немецким акцентом, окончил только начальную школу, имел рост 157 сантиметров и никак не мог забыть годы пыток и голода. Но он был здесь, все еще дышал и смотрел из окна на покрытые снегом улицы Нью-Йорка. По сравнению с прошлым он очутился в раю. Поездка на автобусе в Гарлем с острова Эллис была раем. Районные магазинчики, жилые небоскребы, грузовики с пивом – все это было раем. Комната с неприятным запахом в переполненном отеле с тараканами, бегающими по обшарпанному деревянному полу, сильный снегопад за окном, двести долларов, остававшиеся у него в кармане и грозившие быстро закончиться, если он не найдет работу, – все это было раем. На улице у отеля усталые пешеходы боролись с сильным ветром и высокими сугробами, что вызывало у Зигберта неприятные воспоминания о других суровых бурях, когда умирающие от голода мужчины и женщины плелись вперед в маршах смерти, одетые лишь в тонкие лагерные робы. Транспорт на нью-йоркских улицах стоял в пробках, водители постоянно гудели в клаксоны, нетерпеливо стремясь добраться до места назначения. Даже 21-летнему иностранцу вроде Зигберта было очевидно, что американцы, никогда не сталкивавшиеся с концентрационными лагерями, были во всех смыслах живыми людьми, целеустремленно двигавшимися к будущему и имевшими о нем довольно ясное представление. Это ему нравилось. Он тоже может стать таким: хвататься за возможности и не позволять тьме прошлого лишить его светлого будущего.
В этот критический момент своей новой жизни Зигберт дал себе три обещания. Во-первых, он никогда больше не будет голодать. Во-вторых, он женится на еврейской женщине, они заведут детей – новых евреев. В-третьих, он сохранит память о Холокосте и никогда не будет молчать, столкнувшись с несправедливостью. Иллюзий по поводу этих обещаний он не испытывал. Он понимал, что не сможет изменить мир, что антисемитизм никуда не денется и евреев всегда будут преследовать. Это был обычный порядок вещей. Но Всемогущий уже спас его, и теперь ему необходимо было свести воедино те куски, на которые распалась его жизнь, и возвести из них здание пока еще непонятных размеров и формы.
Глядя вниз из окна своего номера в отеле «Марсель», Зигберт вспоминал об обещании, которое дал после освобождения. Его лучшим другом в Освенциме был молодой парень шестью годами его старше по имени Лотар Нартельски. Зигберт обещал Лотару, что, добравшись до Америки, навестит его родителей. Судьба Лотара была печальной. Он родился с одной ногой слегка короче другой и при ходьбе прихрамывал – в 1932 году этого оказалось достаточно, чтобы отказать ему в выездной визе вместе с родителями, поскольку тогда в большинстве государств отказывались принимать беженцев с физическими повреждениями, которые не могли работать. У родителей Лотара не было выбора: если они хотели спасти ребенка, им нужно было покинуть Германию и попытаться устроить для него какую-нибудь визу. Чета Нартельски препоручила Лотара заботам другой семьи, порыдала над его будущим и спешно заказала билеты на пароход в Америку. В какой-то момент, уже в Нью-Йорке, Нартельски сменили фамилию на Нартель и переехали в дом в Бронксе – в нескольких станциях метро от гостиницы «Марсель».
Сотрудник ХИАС в гостиничном вестибюле объяснил Зигберту, как работает система нью-йоркского метро. Он застегнул пальто на все пуговицы, чтобы как-то спастись от холода, дошел до ближайшего входа в метро, опустил пятицентовик в деревянный турникет, сел на подошедший поезд и доехал до конечной станции ветки – Ван-Кортландт-парк. Найдя дом Нартелей, он постучался. Ему открыла Кэти, жена Джейкоба Нартеля. Нартели знали о Зигберте из писем сыну, и, когда он представился, Кэти закричала: «О боже, Джейкоб! Это Зигберт! Он здесь!»
«В те дни люди все еще открывали двери незнакомцам, – вспоминал Зигги в одном из интервью. – У Нартелей была небольшая квартира с тремя спальнями, сиявшая чистотой, как это принято у немецких евреев. Отец Лотара Джейкоб продавал галстуки. Он делал это повсюду: в парикмахерских, в обувных магазинах, три галстука там, пять сям, дюжину еще где-то. Увидев меня, они были поражены, но какой же потрясающий был ужин! Они хотели знать все: что случилось, как выжил их сын, как уцелел я».
Зигберт до того вечера еще никому не рассказывал свою историю. Что могли понять Нартели или кто угодно еще в рассказе о концентрационных лагерях, о вшах и грязи, о пытках, голоде и грудах мертвых тел? Барьер в понимании между теми, кто был в лагерях, и теми, кто этого избежал, был непреодолим. В 1940-х годах люди привыкли к фильмам о войне – Голливуд разрабатывал эту тему уже много лет, но у всех фильмов были начало, середина и конец. А для тех, кто пережил Холокост, «конца» не было. Однако Зигберт пообещал Лотару, чья виза была еще не готова, что найдет его родителей и расскажет обо всем, – и вот он рассказывал. Они должны были узнать.
Как и много лет спустя для фонда Стивена Спилберга Shoah Foundation[6] – крупнейшего архива воспоминаний выживших – и на десятках лекций для других организаций, которые он читал всю жизнь, он проглотил боль и стал рассказывать свою историю.