Конфетка проспал весь день в большой спальне, где раньше спала мать, вдыхая особый, свойственный только ей запах. Два или три раза в неделю он осторожно вытряхивал несколько капель ее любимых духов, «Шанель номер пять», на носовой платок, который лежал на туалетном столике рядом с ее серебряными расческой и щеткой для волос, а потому каждый вдох в этой комнате напоминал ему о ней. Если он наполовину просыпался, чтобы поправить подушку или укутаться в одеяло, аромат духов успокаивал его лучше любого транквилизатора. С улыбкой на лице он вновь погружался в глубокий сон.
Спал он в тренировочных брюках и футболке. Найти пижаму на его габариты было сложно, а из скромности он не мог заставить себя лечь в постель голым или даже в нижнем белье. Конфетка стеснялся полностью раздеваться, даже когда рядом никого не было.
В этот четверг яркое зимнее солнце наполняло светом окружающий мир, но не могло прорваться сквозь расшитые розами тяжелые портьеры и розовые занавески, которые охраняли два окна спальни. Несколько раз, просыпаясь и оглядываясь в темноте, Конфетка видел только перламутрово-серое свечение зеркала да блеск серебряных рамок фотографий, стоявших на прикроватном столике. Одурманенный сном и ароматом духов, которые он капнул на носовой платок, перед тем как лечь в постель, Конфетка легко мог представить себе, что любимая мама сидит в кресле-качалке, приглядывает за ним, и чувствовал себя в полной безопасности.
Окончательно он проснулся перед самым закатом, какое-то время полежал, закинув руки за голову, глядя на полог, который висел над кроватью. Полога Конфетка, разумеется, не видел, но знал, что он есть, и перед его мысленным взором возникала расшитая розами материя. Он думал о матери, о лучших днях своей жизни, оставшихся в прошлом, потом мысли перенеслись к девочке, юноше и женщине, которых он убил прошлой ночью. Попытался вспомнить вкус их крови, но воспоминание это не было столь же живым, как другие, связанные с матерью.
Наконец он включил лампу на столике у кровати, оглядел уютную, до мелочей знакомую комнату: обои с розами, покрывало с розами, портьеры с розами, розовые занавески и ковры, кровать, туалетный столик и комод на высоких ножках из темного красного дерева. Два вязаных шерстяных платка, один зеленый, цвета листьев розы, другой – цвета лепестков, лежали на подлокотниках кресла-качалки.
Конфетка прошел в примыкающую к спальне ванную, запер дверь, проверил, надежно ли. Единственным источником света служила забранная под матовое стекло флуоресцентная лампа у потолка над раковиной, потому что окошко он давно уже закрасил черной краской.
Несколько мгновений он смотрел на свое отражение в зеркале, потому что ему нравилось, как он выглядит. В своем лице он мог видеть мать. Ему достались ее светлые, практически белые волосы, ее глаза цвета морской синевы. И пусть черты лица были резкими, мужскими, лишенными ее красоты и мягкости, большой рот с полными губами был точно таким же, как у нее.
Раздеваясь, Конфетка отводил глаза от своего тела. Он гордился мощными плечами и руками, широкой грудью, мускулистыми ногами, но одного взгляда на половой орган хватало, чтобы ему становилось дурно. Он опустился на сиденье унитаза, чтобы справить малую нужду. Принимая душ, он, прежде чем намылить промежность, надел рукавицу, сшитую из двух полотенец, чтобы плоть руки не соприкасалась с мерзкой плотью внизу.
Вытеревшись насухо и одевшись – высокие носки, кроссовки, серые брюки, черная рубашка, – он осторожно покинул свое надежное убежище – спальню матери. Наступила ночь, и коридор на втором этаже тускло освещался двумя слабыми лампочками под стеклянным колпаком, покрытым толстым слоем серой пыли. Слева находилась лестница, справа – комната сестер, его прежняя комната и вторая ванная. Все двери были открыты, нигде не горел свет. Дубовый пол скрипел, вытертая, изношенная дорожка совершенно не глушила шаги. Иногда он думал, что в доме следует провести генеральную уборку, может, даже покрасить стены и заменить напольные дорожки, однако, пусть он и поддерживал в спальне матери безупречную чистоту и порядок, ему не хотелось тратить деньги на остальную часть дома, а его сестер домашнее хозяйство не интересовало. Скорее, они не умели его вести.
Шум мягких шагов предупредил его о приближении кошек, и он остановился, не дойдя пары шагов до лестницы, боясь, что наступит одной из них на хвост или лапу. Через мгновение они появились над верхней ступенькой и устремились в коридор, все двадцать шесть, если его последний подсчет не отстал от жизни. Одиннадцать черных, несколько черно-коричневых, темно-коричневых и угольно-серых, две темно-золотистые и только одна белая. Виолет и Вербина, его сестры, предпочитали темных кошек, чем темнее, тем лучше.
Животные мельтешили вокруг, наступали на кроссовки, терлись о лодыжки, оплетали хвостами голени. Две ангорские, абиссинская бесхвостая, мальтийская, но в основном беспородные. С зелеными глазами, желтыми, серебристо-серыми, синими, и все с интересом рассматривали его. Ни одна не замурлыкала, не мяукнула. Инспекция проходила в полной тишине.
Конфетка не испытывал особой любви к кошкам, но этих терпел, и не только потому, что они принадлежали его сестрам. По существу, они являлись частью Виолет и Вербины. Он чувствовал, что ударить их, сказать им грубое слово – все равно что ударить или накричать на сестер. А вот этого он сделать не мог, потому что лежащая на смертном одре мать наказала ему заботиться о девочках и защищать их.
Менее чем через минуту кошки решили, что их миссия выполнена, и все как одна отвернулись от него. Помахивая хвостами, многоголовой меховой многоножкой двинулись к лестнице и скатились с нее.
Когда он поставил ногу на первую ступеньку, они уже поворачивали с промежуточной лестничной площадки на второй пролет, скрываясь из виду. Когда спустился в коридор первого этажа, кошек уже не было. Он пересек гостиную, где не горел свет и пахло пылью. Из кабинета-библиотеки тянуло запахом плесени. Его источником служили полки, заставленные женскими романами, которые так любила мать. Когда Конфетка проходил через тускло освещенную столовую, под ногами хрустел мусор.
Виолет и Вербину он нашел на кухне. Они были сестрами-близняшками, неотличимыми, как две капли воды: блондинки с белоснежной бархатистой кожей, голубыми глазами, высокими скулами, алыми губками, которым не требовалась помада, и ровными мелкими зубами, чем-то похожими на зубы их кошек.
Конфетка пытался любить своих сестер, но не сложилось. Ради матери не мог относиться к ним плохо, а потому испытывал к ним полное безразличие, делил с ними дом, но не чувствовал, что они входят в его семью. Они были слишком тощими, думал он, слишком хрупкими, слишком бледными существами, которые редко видели солнце. И действительно, солнечные лучи практически не согревали его сестер, потому что все свое время они предпочитали проводить под крышей дома. Он видел, что ногти их тонких ручек аккуратно подстрижены и накрашены. На уход за своим телом они тратили не меньше времени, чем их кошки. Но Конфетке казалось, что пальцы у них слишком уж длинные, неестественно гибкие. Их мать была женщиной в теле, пышущей здоровьем, с ярким румянцем во всю щеку, и Конфетке оставалось только гадать, как такая полная жизни женщина могла произвести на свет столь чахлую пару.
Один угол большой кухни близняшки застелили шестью слоями одеял из хлопчатобумажной ткани, чтобы кошкам было где полежать. На самом-то деле они заботились о себе, одеяла служили мягкой подстилкой им, потому что в компании кошек они проводили многие часы. И в этот раз, войдя в кухню, Конфетка нашел сестер на одеялах. Кошки сидели и вокруг, и у них на коленях. Виолет пилкой обтачивала ногти Вербины. Ни одна из сестер не подняла головы, хотя, естественно, они поздоровались с ним через кошек. Вербина в присутствии Конфетки не произнесла ни слова за все двадцать пять лет своей жизни (близняшки были моложе его на четыре года), и он так и не знал, не может она говорить, не хочет или стесняется, когда он рядом. Виолет молчаливостью не отличалась от сестры, но все-таки говорила с ним по необходимости. В данный момент, однако, она сочла, что говорить не о чем.
Стоя у холодильника, наблюдая, как обе они склонились над правой бледной рукой Вербины, Конфетка решил, что пристрастен в своих суждениях о сестрах. Другим мужчинам они могли очень даже нравиться. Если он находил их конечности очень уж тощими, то другие наверняка полагали худобу эротичной. Взять, скажем, ноги балерин, руки акробаток. Опять же белоснежная кожа, приличных размеров грудь. Он (какое счастье!) был начисто лишен сексуального интереса, а потому, скорее всего, не мог правильно оценить их сексуальную привлекательность.
Как обычно, одевались они по минимуму, тому минимуму, который он мог терпеть, не приказав им одеться. Зимой они поддерживали в доме очень высокую температуру и ходили, как и сейчас, в футболках и коротких шортах или трусиках, босиком, с голыми руками и ногами. Только в спальне матери, которая после ее смерти стала его спальней, было прохладнее, потому что он перекрыл трубы отопления. Его присутствие требовало от сестер соблюдения минимальных приличий, а не то они шастали бы по дому голыми.
Виолет очень неторопливо приводила в порядок ноготь большого пальца Вербины, и обе смотрели на этот ноготь так пристально, словно рассчитывали найти в нем разгадку смысла жизни.
Конфетка достал из холодильника швейцарский сыр, консервированную ветчину, горчицу, банку маринованных огурчиков, пакет молока. С одной из полок взял хлеб, сел к пожелтевшему от времени кухонному столу.
Стол, стулья, буфеты, полки когда-то сияли белизной. Теперь сменили цвет на желтовато-белый, серо-белый, кое-где потрескались. Обои с веселенькими маргаритками запачкались, отклеились в некоторых швах. Ситцевые занавески провисли под накопившейся на них грязью и пылью.
Конфетка сделал и съел два больших сэндвича с сыром и ветчиной. Молоко пил прямо из пакета.
Внезапно все двадцать шесть кошек, лениво развалившихся на близняшках и вокруг, одновременно вскочили и проследовали к заслонке на петлях, которая занимала нижнюю часть входной двери, чуть ли не строем вышли на улицу. Вероятно, пришла пора справить нужду. Виолет и Вербина не хотели, чтобы в доме стоял запах кошачьих туалетов.
Конфетка закрыл глаза и глотнул молока. Он бы предпочел, чтобы молоко было комнатной температуры и даже чуть теплее. Отдаленно оно напоминало кровь, хоть и не обладало присущей крови остротой. Не будь молоко охлажденным, оно бы в большей степени напоминало кровь.
Через пару минут кошки вернулись. Теперь Вербина лежала на спине, с подушкой под головой, закрыв глаза. Губы шевелились, словно она разговаривала сама с собой, но ни единого звука с них не слетало. Она протянула сестре другую худенькую руку, и та принялась методично обрабатывать ногти. Длинные ноги Вербина раскинула в стороны, так что Конфетке открылась ее промежность. Одета она была в футболку и тоненькие, персикового цвета трусики, которые скорее подчеркивали, чем скрывали ее половую щель. Молчаливые кошки облепили ее, похоже более озабоченные приличиями, чем она, и бросали на Конфетку укоряющие взгляды, словно знали, куда он смотрит.
Он уставился на крошки на столе.
– Фрэнки был здесь, – нарушила тишину Виолет.
Поначалу его больше удивил сам факт, что она заговорила. Потом до него дошел смысл сказанных ею слов. Не просто дошел – потряс. Конфетка так резко поднялся, что свалил стул.
– Здесь? В доме?
Ни кошки, ни Вербина не дернулись от грохота упавшего стула, от резкости его голоса. Продолжали сонно лежать, безразличные к посторонним шумам.
– Снаружи. – Виолет сидела на полу рядом с распростертым телом сестры, обрабатывала ногти. Говорила низким голосом, чуть ли не шепотом. – Наблюдал за домом из-за зеленой изгороди.
Конфетка глянул в ночь за окнами:
– Когда?
– Около четырех часов дня.
– Почему ты не разбудила меня?
– Он пробыл недолго. Он никогда не задерживается. Минута, две, а потом уходит. Он боится.
– Ты его видела?
– Я знала, что он там.
– Ты не попыталась остановить его, не дать уйти?
– Как я могла? – В голосе слышалось раздражение, но звучал он так же соблазняюще, как и прежде. – Кошки, впрочем, побежали за ним.
– Ему от них досталось?
– Немного. Не так чтобы сильно. Но он убил Саманту.
– Кого?
– Нашу бедную маленькую кошечку. Саманту.
Конфетка не знал клички кошек. Он воспринимал их не отдельными особями, а единым существом. Они и передвигались, словно одно существо, и, похоже, так же и думали.
– Он убил Саманту. Размозжил ей голову о каменный столб в конце дорожки. – Наконец-то Виолет посмотрела на Конфетку, оторвав взгляд от руки сестры. Ее глаза вроде бы стали чуть светлее, напоминая две голубые ледышки. – Я хочу, чтобы ты причинил ему боль, Конфетка. Я хочу, чтобы ты причинил ему сильную боль. Отомстил за то, что он сделал с нашей киской. И плевать мне на то, что он наш брат, я…
– Он больше не наш брат. После того, что он натворил. – В голосе Конфетки звучала ярость.
– Я хочу, чтобы ты поступил с ним так же, как он поступил с нашей бедной Самантой. Я хочу, чтобы ты раздавил его, Конфетка, я хочу, чтобы ты разбил ему голову, чтобы череп у него треснул и мозги полетели во все стороны. – Она продолжала все так же приглушенно говорить, а он – слушать, зачарованный ее словами. В такие моменты, как сейчас, когда голос ее звучал более чувственно, чем обычно, он не просто отражался от барабанных перепонок, но заползал в голову, туманил мозг. – Я хочу, чтобы ты бил его, рвал, колотил, пока не переломал бы все кости, не вытащил все внутренности, и я хочу, чтобы ты вырвал ему глаза. Я хочу, чтобы он пожалел о том, что убил Саманту.
Конфетку затрясло.
– Если я доберусь до него, то убью, но не из-за того, что он сделал с вашей кошкой. Из-за того, что он сделал с нашей матерью. Или ты не помнишь, что он с ней сделал? Как ты можешь требовать мести за кошку, если мы еще не рассчитались с ним за содеянное с матерью после семи долгих лет?
Она помрачнела, отвернулась от Конфетки, замолчала.
Кошки спрыгнули с распростертого тела Вербины.
Виолет частично легла на сестру, частично привалилась к ней. Руку положила на груди Вербины. Их ноги переплелись.
Выйдя из транса, Вербина принялась гладить шелковистые волосы сестры.
Кошки вернулись, облепили обеих сестер.
– Фрэнк был здесь. – Конфетка, похоже, говорил сам с собой, пальцы его сжались в кулаки.
Ярость нарастала в нем, как зародившаяся высоко в горах и двинувшаяся по склону лавина. Однако он не мог позволить себе дать волю ярости, знал, что должен держать себя в руках. Шторм ярости вспоил бы водой семена его черной потребности. Его мать одобрила бы убийство Фрэнка, потому что Фрэнк предал семью. Смерть Фрэнка пошла бы семье только на пользу. Но если бы Конфетка позволил злости, которую он испытывал к брату, перерасти в ярость, тогда он не смог бы найти Фрэнка, ему пришлось бы убить кого-то еще, потому что жажда крови стала бы слишком сильной. Его мать, в раю, устыдилась бы, на какое-то время отвернулась бы от него, пожалела о том, что родила такого сына.
Вскинув глаза к потолку, к невидимым небесам, где находилось Царство Божие, в котором сейчас пребывала мать, Конфетка пообещал ей: «Со мной все будет в порядке. Я не потеряю контроль над собой. Не потеряю».
Он отвернулся от сестер и их кошек, чтобы посмотреть, не осталось ли каких-либо следов Фрэнка около зеленой изгороди или столба, ударом о который его брат убил Саманту.