Цикл души, как мне объяснили когда-то на самом раннем этапе, составляет три дня.
Три дня – это тот короткий промежуток времени, в котором у тебя еще есть возможность попрощаться с родными и отправиться уже в другую, следующую, жизнь. Вот только кто-то уходит сам, те, чье душевное равновесие уже не держит и не мучает их, привязывая к Земле. Кому больше нечего здесь ждать, не на что надеяться – и некого любить. А кому-то приходится помогать. Для этих вторых существуют Ловцы, такие, как я. Мы как бы «проводники отсюда», сторонние независимые наблюдатели, желающие лишь, чтобы кто-нибудь из Сновидений не натворил с перепугу неправильного и лишнего.
К сожалению, ценят это далеко не все. И продолжают упрямо гнуть свое. Опять же – только из-за страха, я верю в это.
Однако по Правилам такие действия расцениваются как нечто совсем другое.
У тебя есть всего лишь три дня, чтобы попрощаться с этим миром…
Эти же три дня на самом деле – точка не-возврата. Та самая грань, после которой уже ничего нельзя изменить, если ты остался среди живых. И, если не успеть в этот короткий срок отправить душу по дороге назначения или ликвидировать, она потеряется, не найдя себе места. Затеряется.
Затерянные…
– Отдел… – начало замусолившей язык формулировки непроизвольно опадает в промерзший воздух, подвешенное, словно на каких-то вживленных в голову рефлексах, когда я, прикованный встречным взглядом, смотрю на девушку сквозь подкатывающую темноту.
Ее глаза сейчас прямо напротив: вопреки обыкновению, они практически не изменились с того вечера нашей первой встречи и глядят все так же открыто, пронзительно и чисто, но теперь я знаю, на что они могут быть способны. Меня пугает, что я ничем не защищен от их воздействия, но вопреки страхам, я не чувствую ни боли, ни слабости, ни Опустошения – лишь жалостливую щемящую тоску, внезапно подкатившую к сердцу. Но и здесь состояние девушки ни при чем.
Такие глаза я видел лишь однажды…
В дрожащем оранжевом свете, пляшущем на сквозняке, черты незнакомки тоже слабо подрагивают, словно она растворяется в темноте. Расстегнутая рывком куртка, наполовину оторванный, болтающийся через плечо меховой воротник. Потерянная в переулке шапка так и осталась где-то там, валяться в занесенном ветром сугробе.
Она по-настоящему маленькая – даже не миниатюрная, а просто мелкая, – едва ли достает макушкой мне до плеча. С прямоугольной плоской фигурой и маленькими ладошками с тонкими, почти прозрачными розовыми пальчиками.
Светло-русые длинные волосы мелкими волнами лежат на плечах, словно только что были расплетены из прически, разделены надвое и перекинуты вперед, как концы вязаного шарфа. Нос-клювик, пухлые губы бледно-розовым бантиком – все остальные черты кажутся маленькими по сравнению с ними.
– Ты… вы кто? – она спрашивает это сама и первая, все еще испуганно, хотя в голосе уже едва пробивается прежняя настойчивость, с которой она так стремительно бежала по улицам вслед за подругой. Потом снова прячется, еще дальше и затаеннее, чем было, и девушка нерешительно отступает назад, спотыкаясь и скользя на разбросанных по полу рекламных проспектах.
В ней нет ничего явно привлекательного или запоминающегося, но огромные распахнутые круглые глаза сияют так, что сжимает душу. Мне кажется, что только в них сосредоточилась вся ее красота, вся чувственность и откровенность, настолько яркие, настолько контрастирующие с внешностью, что я не могу заставить себя отвернуться.
Точно так же, как и не могу заставить произнести забитую от случаю к случаю фразу до конца.
– Антон… Крайности, – отвечаю хрипло и как-то очень тихо, словно опасаясь вспугнуть тишину, хотя той, в сущности, и нет вокруг, а боюсь я совсем другого.
За окном и подъездной дверью я угадываю жизнь, чувствую ее: все эти промежуточные разговоры, смешки, шаги, движения, тихий скрип ботинок по свежему снегу, шелест шин в дорожных колеях.
А здесь, внутри, вокруг нас – лишь промозглый холод и пустота.
Нерушимая, спокойная.
Покойная…
– Заметно, – девушка всхлипывает, но уже тише, несмело опустив глаза, как будто опасаясь столкнуться с окаменяющим взглядом, хотя в действительности даже не подозревает, как ее собственные глаза действуют на меня. – Дина.
Я сбит с толка, я хочу что-то спросить но чувствую, как меня колотит изнутри от внезапного озноба, и мысленно вдруг понимаю: «Я действительно боюсь». И не знаю, что делать, и уж точно не могу – не смогу – ни о чем доложить сейчас, хотя должен.
Прежде чем я успеваю что-либо додумать, в кармане куртки снова начинает нервно вибрировать телефон, разнося в пыльной тишине звуки приглушенных гудков. Настойчиво, жгуче и резко. Экран мобильника пронзительно вспыхивает в полутьме, стоит мне только вытащить его наружу, освещая подъезд намного лучше крошечного огонька зажигалки, и, увидев входящий номер, я ощущаю внезапную растерянность и запоздало накатывающие смущение и чувство вины. Я не могу ответить ей сейчас. Так же, как и не могу это не сделать.
– Где, сугроб тебе за шиворот, тебя еще носит все это время? Ты должен был прийти полчаса назад, и что? – в голосе Герды нет ни раздражения, ни капризности, но я угадываю сквозь трубку, что она озадачена. По интонациям и намеренно веселым словам, звенящим в привычной манере, когда она хочет скрыть за напускными эмоциями свои настоящие.
Я чувствую, что она расстроена, и сказать неправду сейчас – все равно плюнуть в душу. Но и правду… Одному из информаторов Отдела?
– Гер… здесь человеку очень нужна моя помощь, понимаешь? Только я могу помочь, я справлюсь… и приду, скоро. Обещаю. Я же помню все.
Она молчит в трубку. Как будто бы целую вечность, а потом выдыхает все на том же тоне, только теперь в интонациях Герды ощущается беспокойство:
– Этот ваш заявлялся только что. Ну, ты понял. Думал, что мы вместе, хотел поговорить о чем-то, но я сказала, что ты еще не пришел, – и уже совсем серьезно и озабоченно. – Антон, скажи честно: ты ничего не натворил?
– Ничего, – соглашаюсь я, глядя перед собой в темноту, потому что луч от экрана телефона светит сейчас не на окружающее, а мне в щеку. Но даже так, во мраке, я угадываю и словно вижу рядом с собой спокойное до мельчайших черт лицо Дины. Не застывшее – просто спокойное.
– Вот и хорошо, – я буквально чувствую по голосу, как она расслабленно выдыхает эти слова в трубку. – Удачи! И… расскажи потом, что он от тебя хотел. Приди и расскажи.
– Ладно.
Маленький экранчик мобильника на протяжении нескольких секунд еще не гаснет, когда я отнимаю его от уха, слушая отрывистые холодные гудки на оборвавшейся линии, и продолжает освещать подъезд. И все это время я смотрю на Дину, не понимая, что мне делать.
В сумрачно-белесом, выцветающем неподвижном мерцании фигура девушки кажется совсем невесомой и почти прозрачной на вид. Светлая и без того кожа теперь как будто похожа на тонкий гибкий пергамент, а волосы подсвечиваются золотистым и серо-монохромным. Это же сияние, едва ли различимое обычным человеческим глазом, окутывает полностью и ее тело, скрадывая и смывая края оттенков, так, что даже разноцветная одежда выглядит однотонной.
Дина вся кажется такой: плоской, бесцветной и нереальной даже для своей параллели, и такая внешность заведомо должна отталкивать, как отталкивает всегда все неестественное и чужеродное, но я почему-то не могу отвести от девушки замершего – и какого-то зачарованного взгляда. И еще не могу – отказываюсь поверить, что такое случилось с ней.
Почему? Именно? С ней?..
– Простите, я пойду… Спасибо вам, – экран внезапно меркнет, смазывая и затемняя сумраком визуальные ощущения, и сквозь темноту я вижу, как передо мной опять стоит просто человек. Почти человек.
Уже не-человек.
Она боком протискивается мимо меня к двери и толкает ее, уже без страха делая шаг наружу. В поведении снова: спокойная, призрачно-лживая повседневность без цели и смысла. Я знаю, Сны бродят так по городу, застывая под светом разгорающихся фонарей, что-то ищут, сами не зная и не понимая, чего. Куда-то спешат, торопятся и чего-то ждут, как будто по инерции, по привычке совершая то, что делали когда-то при жизни. Только теперь эти действия похожи просто на бессмысленную, беспричинную программу, записанную на жесткий диск.
– Пожалуйста… – все инструкции, кодексы и правила велят мне действовать сейчас по-другому, но я просто продолжаю неподвижно стоять на месте, глядя Дине вслед.
Подъездная дверь тихо скрипит, перекошенная в одной петле, когда я тоже несильно толкаю ее плечом, выходя наружу.
Бесследно-чистый снег все еще спокойно кружится в неподвижном воздухе, падает лохматыми перьями из растрясенной небесной подушки. Оседает на дорогу, камни тротуара, припорашивает мягким искрящимся слоем ступеньки перед парадным входом и пластиковыми дверями магазинных помещений.
Кованый черный фонарь, зависший на углу перекрестка, разливает под собой лужу серебряного дробящегося света, который отражается в отдельных снежных хлопьях, передаваясь от частицы к частице, скатываясь по улице вниз, где смешивается с фиолетовым сумраком.
Знакомое головокружительное ощущение накатывает, едва я отхожу от подъезда на несколько шагов, заворачивая за угол, в перехлестывающиеся тени домовых стен. И тут же чувствую, как самопроизвольно и внезапно подкашиваются ноги.
Я глотаю темноту обрывками, мучительно давлюсь ею, чувствуя, как что-то скребется в горле пронзительным холодом. Задыхаюсь леденящим морозным воздухом реальности, пока наконец не проваливаюсь через нее насквозь, в какое-то неподвижное, беззвучное безвременье.
– Вечер добрый, Ловец Крайности…
Голос – тоже знакомый – резко давит на слух то ли извне, то ли внутри меня самого хрипловатым, крошащимся и шелестящим водопадом сухих листьев.
Память мысленно рисует перед глазами словно выплывшее откуда-то из темноты острое худощавое лицо: с хрящеватым, узким изломом носа и круглыми, словно совиные, мутными глазами с желтеющим белком. Тонкие, плотно сжатые в сухую линию губы никогда не складываются в улыбку.
По крайней мере, при мне.
Эдмунд Александрович Псовский – человек со странным именем и обманчиво спокойным, занудным голосом школьного историка, монотонно диктующего конспекты все сорок пять минут урока. Частичный куратор Отдела Снов и – полный и безраздельный – Отделов Конфиденциальности и Правил. Как одно совмещается со вторым и почему ими руководит один и тот же человек одновременно, я так до сих пор и не представляю. Но это есть. И уже слишком давно, чтобы я мог с чем-то поспорить.
– Внимательно вас слушаю, – отзываюсь с дребезжащим хрипом в голосе, потому что в горле до сих пор еще неприятно скоблит и першит от проглоченного холода его энергии прихода. Перед чернотой, застелившей глаза, отчетливо проступает, окрашиваясь оттенками, картинка визуального образа: четко очерченные отпечатки ботинок по свежему выпавшему нетронутому снегу, направленные узкими мысками вперед, в мою сторону.
И пусть даже на этом близком изображении я все же в упор не могу разглядеть того, кому эти абстрактные следы могли бы принадлежать, все равно уверенно понимаю – он здесь, несомненно. И явно по какому-то очень важному вопросу, если явился в таком виде. Только почему-то мучительно и бесповоротно медлит.
Или хочет, чтобы я предположил сам? Не понимаю…
– Рассказывай, что у тебя здесь произошло…
Уверенный тон начальника и его слова разбивают во мне осколками все даже самые смелые ожидания, и сначала, удивленный, я даже не могу на какой-то момент сообразить, что тот имеет в виду. А потом понимаю. И вслед за пониманием возвращается прежнее, но усилившееся теперь, беспокойство. Не к добру…
– Пользование рабочим оружием вне собственной компетенции и без доклада в Отдел наказуемо, если тебе неизвестно… – в голосе Псовского мгновенно накаляется металл. Я удивляюсь его осведомленности, хотя для этого нет повода – у Лунного на подобные дела всегда если не особое чутье, то уж точно хорошо наметанный глаз. Даже не так – карающее око.
Я чувствую, как его невидимые в темноте глаза незримо и прожигающе смотрят мне в лицо. Требовательно, настойчиво и обманчиво терпеливо. И мне ничего больше не остается, кроме как ответить, но в горле комом становится сопротивление – Он никогда ничего не спрашивает просто так.
– Я защитил девушку. Двое напали на нее в переулке, я не мог просто пройти мимо. Не разобрался сначала, а потом… Она…
– Одна из Снов, я угадал.
Считывает ответы, как крупные буквы из детской книжки – иногда мне кажется, что Лунный вообще мог бы не задавать вопросов. Но почему-то продолжает это делать – своеобразная проверка верности?
– Затерянная… – я не имею права умалчивать, но при этих словах внутри что-то словно обрывается, скатываясь холодом по спине.
– Полагаю, ты однажды уже слышал про них?
Молча киваю, почему-то уверенный, что мой визуальный посыл до него дойдет.
Их часто называют «призраками» – у этих душ мало общего с людьми – и еще меньше – со Снами, готовыми к перерождению. Это как промежуток между двумя состояниями. Но уже без надежды и шанса сдвинуться в какую-либо сторону.
Таких в нашей работе достаточно, и с Затерянными принято разбираться отдельно, особым способом, и обычно кому-нибудь опытнее рядового Ловца. Только, как я слышал, случаи эти обычно заканчиваются далеко не в их сторону и благо. Но именно в это я верить не хочу.
Только приходится.
А Псовский тем временем продолжает, опять монотонно и тягуче, и черт его разберет, что он чувствует в данный момент на самом деле и что предпримет – в следующий:
– Помнишь теорию перерождений?
Вопрос риторический. Я все это прекрасно знаю. И начальник так же прекрасно осведомлен в этом, но все равно продолжает читать мне лекцию, не обращая внимание на ускользающее время и то, что от его мысленного присутствия у меня уже начинает кружиться голова.
– Закон Чистоты и Права, – говорит, будто вместе с плывущими в голове мыслями – ровной строчкой конспектов по тетради, или же по-другому – насильно заставляет меня вспоминать их, чтобы сократить время диалога. – …чтобы получить само право на дальнейшую следующую жизнь, нужно не навредить никому из ныне и здесь живущих во время Перехода.
Все та же монотонная, текучая, полная рассуждениями древняя теория бесконечного перевоплощения каждого живого существа после смерти – в другом теле, в другом месте и в ином времени, основа нашей «философии». В каком-то роде, эта теория – единственное, вселяющее надежду, что все прожитые нами годы не сойдут безрезультатно на нет, что наш путь бесконечен и явно не бесцелен. Иногда это успокаивает. Иногда.
– Мы не можем знать наверняка, кто кем был при жизни, но можем предположить, потому что Переход обнажает все скрытые черты души. Именно поведение ее как таковой дает возможность определить ее дальнейшую судьбу. Опасные сущности нам ни к чему, верно? Они не могут пройти отбор. Ты ведь знаешь, что следует делать с теми из Сновидений, кто не проходит критерии?
Уничтожить. На месте. Чтобы избежать угрозы для людей и нас самих.
И все дело в равновесии энергии.
Непроизвольно в малых частях ее забирают все из Снов: это как нечаянная попытка природы восстановить баланс между живой и мертвой материей, за которую они не могут отвечать ни добровольно, ни принудительно, как бы мы этого ни хотели.
Но, бывает, возникают отдельные случаи, когда Сны намеренно опустошают все живое вокруг. Я не знаю, что это: отчаяние, порождаемое непониманием и страхом, возможная бесцельная месть кому-то за свою судьбу или первородная озлобленность, но Правила склоняются к последнему, к самому плохому, чтобы дать возможность это предотвратить.
Именно поэтому мы действуем всегда с большой осторожностью. Именно поэтому в наших привычках – постоянно прятать глаза за непроницаемыми очками, стараясь защитить себя.
Именно поэтому нам приказано действовать радикально и жестко на любую попытку Сна оказать сопротивление, потому что единственное, что они еще могут – это Опустошение. То же убийство, если смотреть правде в глаза.
Только вот… если уничтожить убийцу, их количество все равно ведь не уменьшится. И именно этого я не понимаю.
Но сам Закон Чистоты и Права подтверждает обратное: чтобы получить возможность дальнейшего перерождения, ты должен этого заслуживать. Интересно, своими действиями я сам когда-нибудь смогу ее получить?
– А Затерянные в действительности – еще большая опасность, чем просто противоборствующие Сны. Ты сталкиваешься с этим только в первый раз, поэтому и объясняю, – в занудно-умиротворенном голосе все резче проявляются какие-то одухотворенные интонации, или мне уже просто кажется: само присутствие кого-то еще в сознании нестерпимо давит изнутри, как будто чужие мысли то и дело норовят вытеснить оттуда мои собственные.
Но где-то на периферии чувств, все еще остающейся в этом контакте только моей, я ощущаю зудящее беспокойство. Словно, несмотря на все, я что-то забыл или не учел.
– Мы знаем по опыту работы, что многие не переходят на новую сторону жизни самостоятельно, а еще часть из них приходится отсеивать. Но, помимо нашего, существует так называемый природный, естественный отбор по отделению непригодных. И делается это явно не просто так, поверь мне. Все Затерянные по природе своей агрессивны, вспыльчивы и непредсказуемы, и это тем более не делает их лучше вдобавок к их изначальной сущности.
Я хочу сосредоточиться на его словах, но не получается, и их смысл упрямо проскальзывает мимо: встреча с Диной все еще держит меня в состоянии шокирующего смятения и замешательства, и я наконец решаюсь на тот вопрос, задать который следовало бы еще в самом начале:
– И как мне теперь с ней поступить?
Ответное молчание – как внезапная тишина в эфире. Такая, что внутри у меня все леденеет и застывает в странном, выжигающем злом предчувствии.
– А ты еще не понял?
Риторический вопрос…