Все локации моих дежурств похожи друг на друга, и я не понимаю, в чем их смысл. И, наверное, никогда не пойму.
Только прогулки по центру города я люблю.
Я стою возле освещенного огнями входа в Государственный Эрмитаж, читая табличку на воротах: «График работы… До двадцати одного ноль-ноль…» Понятное дело, сейчас музей уже закрыт. Но народу на площади не убавляется ни днем, ни с наступлением вечера.
В саду Зимнего дворца, рядом с неработающим фонтаном, расположилась украшенные домики ярмарки: горячий чай и какао, туристические сувениры с символикой города, новогодние украшения ручной работы.
С откатившегося на беспредельную высоту фиолетово-бордового облачного неба без перерыва сыплется мелкая снежная крупа – манные хлопья, размоченные дождем, падающие торопливо и совсем не грациозно. Белая россыпь разлетается на асфальт и мостовые, чтобы, едва укрыв их тонким слоем пудры, растаять, растоптанной, под ногами спешащих прохожих.
Под Александровской колонной слышны бодрые гитарные переливы вечных городских музыкантов.
Музыка… В воздухе, пропитавшемся детским ожиданием праздника и волшебства, столько сказки, что кажется, будто где-то и в самом деле звенят колокольчики, отбивая переливчато-звонкое, всем известное «Джингл Беллз». Или то музыка у меня в голове…
Я вклеиваюсь в раздумья, словно вишни в сладостную липкую патоку, безучастно петляя протоптанным путем вокруг площади.
Внимательно оглядываю окружающее, слегка затемненное линзами: наша деятельность обязывает носить темные очки в любое время года. Снам нельзя смотреть в глаза, они через них действуют. Остекленевшим взглядом немой игрушки: неподвижным, красноречивым, распахнуто-печальным, наивным. Вот выражение это – лишь маска, прикрытие. Можно поверить. Можно поддаться, и одному Лунному известно, что за дрянь тогда из этого выйдет.
Проходящие мимо люди странно косятся на меня и ускоряют шаг. Короткие перчатки с обрезанными пальцами не греют, хоть мне это и не сильно нужно. Ботинки причмокивают и шамкают по разбухшему снегу.
Мокрые снежинки дождем сыплются под капюшон и налипают на стекла, и через какое-то время я уже ничего не могу различить за бесформенной растаявшей мутью.
Останавливаюсь, неумело обтирая и елозя ими по глянцевому подолу куртки, чтобы смазать воду, и только тогда, подняв глаза, замечаю на другой стороне набережной, возле Дворцового моста, ее.
Первородные Сновидения несложно отличить в толпе. Застывшие возле фонарных столбов, вывесок и цветастой рекламы фигуры, ловящие на себя скудный свет, смотрящие застывшими глазами вдаль. Люди обтекают их, как вода внезапное препятствие, не сбивая шага. Они не видят их. Даже я иногда различаю их с трудом, хотя тренировался уже два года.
На миг меня снова, как в первый раз, несколько лет назад, охватывает щемящий ужас, заставляющий на мгновение замереть на месте. Сзади кто-то тут же налетает в спину, не заметив вынужденной остановки, и бурча под нос резво меняет курс, но я не обращаю внимания.
Застывшая возле фонаря фигура в светло-розовом пуховике метрах в двадцати от меня. По виду со спины – девушка. Не люблю я так. С девушками всегда сложней, сам не знаю, почему.
Площадь окружена проезжими дорогами, и чтобы попасть на мост, нужно еще какое-то время топтаться возле пешеходного перехода. Все это время, пока иду, топчусь, жду и снова иду, меня гложет изнутри беспричинная боязнь. А еще надежда. Подхожу ближе, в душе все еще зыбко надеясь, что на этот раз повезет и все пройдет спокойно. Так тоже случается. Редко.
Большинство, конечно, не верит ни единому слову, стараясь сбежать, предварительно закатив истерику. Мне их искренне жаль, но в Правилах все продумано пункт-по-пунктам для этого случая.
Обойти их нельзя.
Я смотрю на девушку. Она совсем мелкая, едва ли мне по плечо. Вязаная шапка с игривым помпончиком сбилась набок, светло-розовая куртка пропиталась водой от растаявших снежинок. Длинные ресницы в ворсинках налипшего снега, круглые щеки с румянцем и улыбка до ушей, счастливая. Ловит ртом снежинки, как маленькая, неподвижно глядя на проносящиеся в луче фонаря снежные искрящиеся снежные созвездия.
Она замечает меня, только когда я оказываюсь совсем рядом, дотронувшись до ее плеча. И только тогда я сам замечаю ошибку.
– Простите, – гляжу поверх очков, мгновенно сбрасывая руку. – Обознался.
«Досада!»
Стараюсь как можно быстрее убраться оттуда, в темноту пешеходных дорожек и застывшего озера под бетонными арками, где темная вода влажно лижет изнутри подтаявший лед.
Спину преследует ощущение открытого и живого взгляда.
Огромные, удивленно-доверчивые, сверкающие чистотой глаза. Я не разглядел даже их цвета, но мне хватило и этого. Взгляд, вынимающий душу, чтобы погладить и вернуть на место. Ничего не просящий и ничего не требующий взамен. Только открытая, кристальная искренность, разметавшаяся искрящимися лужицами под ресницами.
Дежурство подошло к концу. Я тихо вклиниваюсь в собравшуюся на автобусной остановке толпу.
Пластиковый навес жмется на обочине, обдуваемый всеми ветрами, какие только можно найти в округе, а сверху подступают дома, исполосованные светом туманящего бордово-красного неба.
С разных сторон я слышу отголоски разговоров. Никто не обращает внимания на меня. В салоне автобуса я утыкаюсь в угол у подтаявшего окна и прикрываю глаза. Гоню мысли, одновременно удерживая их образ на периферии сознания. Странная игра в баланс, позволяющая скоротать время.
Сбоку в плечо упирается разлапистая еловая ветвь, выбившаяся из упаковочной сетки. Грузный усатый мужчина держит дерево в охапку, и в плотном от дыханий воздухе салона распространяется соленый острый запах хвои. Бабушка дремлет на сиденье рядом, две симпатичные девчонки звонко болтают, уцепившись за поручни на дверях. Ничего необычного…
Я замечаю его случайно, вынырнув из укрывшего теплом сонного оцепенения. Первородный Сон, аккуратно причесанный мальчик с застенчиво сдвинутыми плечами и нежным взглядом беззлобного «маменькиного сынка», нескладный подросток. В куртке защитного цвета.
Курносый нос с крапинками на самом кончике, темный хохолок на голове и девчачьи загнутые ресницы никак не вяжутся с иступленным выражением неживого лица, когда он застывает на месте, точно вкопанный, пялясь на свет.
Словно загипнотизированный, уставился на светящийся экран планшета в руках стоящего рядом парня. Неподвижный, непонимающий, растерянный.
Оглядывается иногда по сторонам, точно встряхиваясь, – беспомощно и ласково, проблесками живого блестящего взгляда, ловит обрывки чужих, пересекающихся на нем, но мимо него, и снова замирает, переваривая полученное.
Меня прошибает озноб, мелкими мурашками скатывающийся по спине. На этот раз ошибки быть не может – слишком явные признаки.
Автобус тормозит. Люди механически подтягиваются к выходу, флегматичный парень с планшетом стягивает наушники и гасит экран, и это действует как щелчок по клавише воспроизведения.
Мой Сон встряхивается, качнув головой. В глазах, набравших бледного неестественного сияния, я замечаю недоумение. Будто спящего неожиданно встряхнули за плечо, заставляя опомниться. Потом взгляд проясняется, заглатывая свет внутрь себя, и через секунду ничего не напоминает о том, что происходило раньше.
Оживленная толпа скапливается у дверей, мимоходом совершая еще кучу лишних движений. Образуется небольшая давка. Сон, продолжая бесцельно смотреть перед собой, вклинивается в общий поток, и я едва не теряю его из вида, прежде чем оказываюсь на улице. После разморившего тепла тесных дыханий даже самый слабый холод начинает самозабвенно драть щеки, но я уже не обращаю внимания.
Темный силуэт мелькает в десяти шагах: темная куртка и вжатая в плечи голова, тонкие ноги в несоразмерно больших, увесистых ботинках. Каждое движение выглядит немного резким, стремительным. Пружинистым и легким. Он совсем еще маленький.
Мне жаль его, хотя жалеть уже поздно.
Сон сворачивает с внешней улицы в узкий, а я иду за ним.
Здесь темно. Снег надутыми ветром кучками скапливается вдоль стен без окон. Шагах в пятнадцати та, что по правую руку от меня, неожиданно обрывается, обнажая взгляду пустынный двор-колодец.
Я резко ускоряю шаги.
– Отдел Снов! Просьба пройти за мной для разъяснений! – стандартизированная, чопорная, замусоленная до отвращения формулировка, нужная, кажется, лишь для того, чтобы ввести в ступор. Сон оборачивается, резко замирая на месте, а я останавливаюсь в паре шагов. Мне нужна реакция.
Я жду его реакции – это первое Правило.
Парень смотрит на меня спокойно и жалостливо, с немой печалью и как будто укором в том, чего я не делал. Я не убивал его: не сбивал на машине и не подталкивал сделать шаг с окостенелой промерзшей крыши, не звал походить по льду проруби и полазать по перекрытиям ветхих заброшек. Я ничего этого не делал, но он смотрит так, будто я во всем виноват.
Пронзительно открытый взгляд царапает и бередит душу, но это малая форма того, на что он способен. Сквозь серо-синие квадраты линз я вижу смазанные затемненные контуры его глаз, а он не видит моих вовсе, но создается ощущение, что эти бездонные зрачки просматривают меня насквозь. Я вижу, как Сон покорно делает шаг навстречу, настороженно низко склонив голову.
Нас разделяет еще пара шагов не вытоптанного снега, когда я чувствую резкий рывок в сторону и странный захват, предшествующий молниеносному броску. Кажется, несмотря на внешнюю хлипкость, парень все-таки занимался какими-то единоборствами.
Окружающее смещается перед глазами, я падаю, ощутимо прикладываясь спиной к фасаду дома. Очки сбиваются набок и слетают в снег, снежная же крошка горячо колет лицо.
Я действую быстрее, чем успеваю подумать о потерянных очках, и сразу жалею об этом. Брошенный из-за спины метательный нож лишь пропарывает мальчишке рукав, не задевая его самого. Я не успеваю нормально прицелиться: глаза слезятся.
Его взгляд мгновенно приковывает к месту, так и не дав мне подняться. Этот взгляд прихватывает прочно, намертво – как железо к магниту, который будет тянуть, даже если ты отвернешься.
Если сможешь хотя бы это сделать.
Странные, пугающе пустые глаза, в которых отражается черной водой ночь, но совсем нет человеческих живых эмоций.
Я не ожидаю увидеть в них ничего, но вижу осмысленность. Странную, не свойственную Снам осознанность происходящего.
Большинство из них не помнит даже ближайшие часы до открытия Перехода и реагирует на мое появление, как среагировал бы любой человек на прицепившегося незнакомца. А этот:
– Я не хотел умирать, понимаешь? – доверительный полушепот и странный затаившийся огонь в бездонных пустых зрачках, в которые лучше не заглядывать добровольно. Отчаянная готовность сопротивляться до последнего. – Я не хотел умирать…
Курносый нос слезливо хмурится и морщится. Верхняя губа повторяет движения. Сон практически готов заплакать.
А я буквально чувствую, как он тянет из меня эмоции, пытаясь насытить ими то, что заполнить уже невозможно. Нервная тянущая судорога, как от больного зуба, медленно расползается внутри, скапливаясь клочковатыми обрывками в сердце. Если так будет продолжаться дальше, то он просто выпьет меня до дна, сделав таким же, как сам: безнадежным, беспомощным. Безжизненным.
Но слова, которые он продолжает повторять, как мантру, царапают изнутри, словно полчища разъяренных котов.
Я. Не. Хотел…
Огромных усилий стоит заставить тело двигаться. Еще больше – чтобы совершить второй, последний, бросок, приводящий к итогу. Сон бесчувственно валится на снег, как кукла, у которой подрезали нитки. Я почти таким же потрепанным кулем оседаю на тротуар.
Серый снег повсюду: жжется и влажно липнет. Он в капюшоне, в ботинках, забившийся за ворот куртки, холодит шею. Но больше донимает пронзительная печаль. Перед глазами сплошная серость, из мира выкачали краски, оставив буро-красную сепию.
Игнорирую распластавшееся между домов уже дважды неживое тело и, поднявшись, наконец бреду прочь, проклиная всеми доступными средствами и словами то, что мне приходится делать.
Достаю телефон, не с первого раза попадая рукой в карман. Нужно все-таки отчитаться. Однако вместо общего номера Отдела набираю другой, не менее знакомый, но более родной.
«Гер?»
«Я в штабе. Что-то срочное?»
На меня словно тянет откуда-то из потусторонней реальности запахом ароматного кофе, забытого в чашке на краю рабочего стола.
В трубке слышится звонкий перестук пальцев по клавиатуре, а в знакомом голосе – усталость, удовлетворение и полное отсутствие раздраженности. Человек, любящий свою работу. И так уютно все там, что не хочется отвлекать.
«Нет, ничего. Все в полном… порядке» – я слышу паузу и активный дробный перестук.
«Ну вот и хорошо. Удачи!»
Назад, в объятия родной берлоги, добираюсь, почти не ориентируясь в пространстве. Такси, на которое я раскошелился от всей переполненной усталостью души, незаметно скоро останавливается в знакомом полутемном дворе.
Квартира встречает застоялой затхлостью. Скучно-квадратная спальня с наклонными низкими окнами мансарды кажется мрачной, душной и совсем чужой. У меня нет мебели, кроме кровати и письменного стола, поэтому все углы завалены моим барахлом, расползающимся по периметру стенок.
Коридор – большой буквой «т», правое ответвление упирается в кухню, где тоже все скромно: светлый гарнитур, стол с угловым диванчиком, гудящий холодильник. Минимальный набор для жизни.
Но мне хватает.
Я переодеваюсь в комнате, стаскивая с себя прежнюю одежду. Солнцезащитные очки не треснули, вопреки ожиданиям, но все-таки пострадали при падении: по правому стеклу идет диагональю полукруглая светлая царапина. Ну и ладно. Пусть.
В ванной подтекает душ, тусклая лампочка, давно требовавшая замены, теперь раздражающе помигивает. Умываюсь холодной водой, пытаясь смыть вместе с ней напряжение в водосток. Специально все делаю медленно.
Во мне усталость сродни той, что в любую минуту готова вылиться неконтролируемой злостью на все и всех, а еще на то, что я делаю… сделал. Я знаю, как называется такая апатия – Опустошение, следствие выпитых эмоций.
В коридоре переливчато тренькает звонок. Я вздрагиваю от неожиданности, потом быстро пересекаю шагами коридор, почти догадываясь и надеясь на то, что это она. Герда вскакивает в квартиру суетливым вихрем, оббивая о порог комочки снега, налипшие на каблуки, в пушистой, орехового цвета шубке.
– Здравствуй! – вертится в темноте, подставляя холодную раскрасневшуюся щеку под поцелуй. Белую меховую шапку почему-то протягивает мне, уверенно шагая на кухню, все в тех же сапогах, зная, что разуваться у меня нет смысла. Я иду следом, постепенно приобретая заинтересованность.
Появление в квартире Герды выглядит, скорее, как мираж. Она деловито снует вокруг, рассыпая в воздухе звенящие осколки снежинок с черных волос, заглядывая в холодильник, ставя чайник. Скоро тесная кухня целиком наполняется теплым домашним гудением, уютом и свистом закипающего пара, а она по-прежнему остается морозно-холодной.
Зимнее имя ей к лицу, в то время как я совсем не похож на Кая. Ни внешне, ни внутренне.
Я смотрю, не сразу отмечая, что гляжу на Герду какими-то новыми глазами, замечая привычные черты и вещи будто в первый раз. И как в первый раз удивляюсь им.
Черные волосы жесткой копной, только кончики словно склеены в отдельные прядки, отчего Герда часто не может расчесать их до конца. Черные платья с рукавами-фонариками в любую погоду и высокие сапоги на гигантском тонком каблуке (как она в них только ходит?!). Ярко-алые тонкие губы, в которых сосредотачивается большая часть ее эмоций, по-кошачьи кокетливо щурящиеся глаза и голос с легкой картавинкой, которая, судя по закатанным глазам Герды при малейшем упоминании об этом, ее только портит, а меня… А меня заводит, если честно.
Звонкие каблучки отбивают приглушенную дробь о линолеум. Она заглядывает в пустой холодильник, возвращается к раковине, ища приличные чистые чашки, снова разворачивается к плите, где утробно бубнит кипятящийся чайник.
Герда – старший аналитик, практически не вылезающий из штаба и, в отличие от меня, хотя бы знающий, как он выглядит (ну это она утрирует, конечно).
– Что у тебя случилось? – походя, засыпая заварку в кружки, но все равно настороженно и с тем самым затаенным азартом и рвением, с которым приверженцы ее профессии привыкли собирать факты по кусочкам.
Я удивляюсь ее проницательности и подавленно молчу, следя за движениями ее рук: узкие ладони с тонкими длинными пальцами, узкие запястья, как и положено девушке, круглые ногти, покрытые лаком (еще одно пятно ярко-алого).
Обычно я не задумываюсь. Я просто делаю то, что нужно. И не делаю того, к чему приказа не поступало. Герда очень хорошо знает это – за два года она неплохо изучила меня, отмерив и записав в собственную мысленную статистику все, подмеченное во мне ее проницательностью.
Однако сегодня я, вопреки самому себе, все делаю по-другому…
«В разных трактовках сновидения могут рассматриваться как осознанные воспоминания и эпизоды из прошлых жизней, а также своего рода подготовку к переходу в мир Иной, в простонаречии именуемому как «смерть» – цэ: Книга Сновидений. Раздел два, страница восемьдесят шестая. Начальный инструктаж каждого попадающего в Отдел.
И две тысячи ссылок по запросу на Яндексе. Не слово в слово, но информация все же просачивается в Сеть. Конечно, для контроля этого тоже есть свой Отдел. Который, кажется, немного не дорабатывает.
Я так ничего и не понимаю до конца. Только до этого момента почему-то не обращал внимания.
Усопшие. Уснувшие. Сны…
Понятия не имею, чьей больной фантазией умершие были опущены до банальных «сновидений», но размышлять о них именно этим словом кажется легче. Еще легче, чем вообще не думать. Может, на это был сделан расчёт в выборе терминологии?
– Скажи, Гер, происходящее со Снами хоть немного похоже на настоящую жизнь? Смысл тогда всех наших действий, если да?
Прерывая возобновившийся непринужденный щебет, Герда неестественно замирает, останавливаясь в шаге от стола, и накручивает завиток волос на палец, отстраненно прикусив уголок губы.
Она не любит эту тему. Инструктаж – не для нее. Герде нужны графики, карты, схемы и столбчатые диаграммы, в которые она окунется как в собственную стихию. Именно поэтому аналитик сначала была недовольна, когда Лунный повесил на нее мое обучение.
– Нет, – задумчивый голос, как россыпь звенящих снежинок в воздухе. – Но именно это является ключевым моментом. Помнишь теорию перерождений? Закон Чистоты и Права? А они этого не знают. И не понимают ничего, верно? Вот для этого нужны мы.
Она говорит «мы», хотя в нашей деятельности нет ничего общего. Абсолютно. Но Гера всегда так говорит. И это греет мне душу.
– Тогда для чего такие радикальные меры? – я жду ответного вопроса, но она ничего не спрашивает.
– Не мы решаем. Ты сообщил? – проницательность высшего уровня вместо ожидаемого сочувствия. Я виновато молчу, уперев взгляд в подтянутые на диванчик колени.
– Сообщи ты, Гер. Прошу.
– Ладно.
Не знаю, что она услышала в моем голосе, но сейчас мне определенно не очень хорошо, чтобы обсуждать. Деловито-обреченным жестом Герда вытаскивает из кармана мобильник и идет в другую комнату, по дороге бросая мне:
– Все будет в порядке, Антон. Наладится.
Когда она исчезает в коридоре, я все еще сижу, перекатывая слова на языке.
Нормально. Хорошо. Все будет хорошо, я попытаюсь это устроить.
Меня зовут Антон Крайности, и я – Ловец Снов…