Три с половиной года спустя
Иран. Тегеран.
– Если так пойдет и дальше, завтра я переведу тебя в обычную палату, – закончив утренний осмотр, доктор Фархад Чамран присаживается на стул возле моей койки. – Есть какие-то жалобы?
– Башка все время трещит, – вяло отвечаю я, с трудом ворочая языком.
– Ты получаешь максимально-разрешенную дозу болеутоляющих, Максим. Головные боли – последствия контузии. Они какое-то время сохранятся.
– Когда мне разрешат вставать? Я в состоянии самостоятельно дойти до туалета, – задаю один из самых насущных вопросов. Справлять нужду в утку – сомнительное удовольствие, особенно, если судно выносят молоденькие медсестры.
– Завтра, не раньше, – несмотря на неплохой английский, мой лечащий врач крайне немногословен.
Думаю, что у этого есть веские причины, о которых мне не спешат сообщать. Снаружи реанимации выставлен конвой. Понятия не имею для каких целей.
Под действием лекарств я немного заторможено реагирую на происходящее и не способен в полной мере осознать, что командировка в Йемен могла стать последней не только в моей карьере… Чувствую себя отупевшим и разбитым, в ушах постоянный шум, перед глазами мутный туман, тело ощущается ватным и чужеродным, когда его не раздирает боль.
Два дня назад я пришел в сознание в реанимации закрытого военного госпиталя с адской болью в башке и во всем теле, частичной глухотой и перемотанный, как гребаная мумия.
Как потом выяснилось мне провели сложнейшую шестичасовую операцию по извлечению осколков от упавших на гуманитарную колонну снарядов. Один из поражающих элементов засел в паре миллиметров от сердца и едва не стоил мне жизни. Если бы не бронежилет и защитная каска, мое нашпигованное железом тело отправилось бы домой в деревянном ящике.
Док говорит, что мне чертовски повезло. Внедорожник нашей журналисткой группы, сопровождающий гумколонну в Сану[8], оказался в стороне от эпицентра взрыва. Били прицельно по грузовикам с продуктами и медикаментами. Кто и зачем – мне неизвестно. Мы с Люком и Раулем должны были отснять передачу груза местному населению, взять благодарственные интервью, осветить имеющиеся проблемы, коих немерено в воюющей стране, заехать в несколько разрушенных поселков, где на данный момент нет боевых действий и вернуться обратно.
Маршрут был проверенным и утвержденным обеими сторонами, но на подъезде к городу колонну атаковали из реактивных систем залпового огня. Я помню только свист, визг шин по грунтовой дороге и оглушающий грохот. Меня вырубило сразу, даже почувствовать ничего не успел.
Очухался уже здесь, в другой стране, подключённый к противно-пищащей аппаратуре. Как эвакуировали из Йемена не помню. Про экстренную операцию скупо рассказал доктор Чамран, про количество погибших – ни слова. Я до сих пор не знаю живы ли Люк и Рауль, и это, блядь, волнует меня в миллион раз больше, чем собственные ранения.
– С тобой хотят поговорить. Ты в состоянии отвечать на вопросы? – почти черные глаза Фархада испытывающе изучают мое лицо.
В затуманенном мозгу вспыхивают тревожные маячки. Я догадывался, что в ближайшее время по мою душу придут сотрудники Российского посольства в Тегеране.
– Да, – упираясь локтями в матрас, приподнимаюсь на подушке.
Спазмирующая боль прошибает тело, но волнение перекрывает неприятные ощущения. Очень надеюсь, на свои вопросы я тоже услышу ответы. Подсознательный страх за судьбу людей, двигающихся с нашей группой в колонне, скручивает кишки. Я прожил с этими чувствами два гребаных дня, готовя себя к разным вариантам, ни один из которых не сулил ничего хорошего. Удары такого масштаба всегда влекут за собой человеческие жертвы, но надежда, как говорится, умирает последней.
– Тогда я его приглашу, – удовлетворённо кивает док, поднимается со стула, поправляя медицинскую маску, и уверенной походкой направляется к полупрозрачным дверям палаты, в которые после его ухода заходит крепкий мужик в иссиня-черной военной форме, с каменным выражением лица и цепким взглядом.
Вероятность того, что посетитель пожаловал из Российского консульства – отметаю сразу. Мужчина чеканит шаг в мою сторону. По мере его приближения, замечаю отличительную нашивку сотрудника ФСБ на кителе и майорские звезды на погонах. Однако важная птица ко мне залетела.
– Максим Красавин? – задав риторический вопрос, фсбшник пихает под нос свои корочки. Я коротко киваю. – Майор Никитин, – представившись, он убирает удостоверение и усаживается на стул.
На упитанной морде ноль эмоций, в прищуренных мутновато-серых глазах проскакивает недовольство, словно его выдернули с особо важного задания и засунули в жопу мира, чтобы решать проблемы какого-то рядового репортеришки.
– Как вы себя чувствуете, Максим? – неожиданно справляется о моем здоровье майор Никитин.
– Терпимо, – озадаченно сдвигаю брови к переносице и морщусь от боли. Свежий шрам, пропахавший мою физиономию от правого виска до скулы, дает о себе знать при малейшем движении лицевых мышц. – Можно узнать, чем я заинтересовал службу безопасности?
– Вы помните, как попали в Тегеран? – проигнорировав мой вопрос, Никитин задает свой, который, по всей вероятности, считает важнее.
– Меня эвакуировали из окрестностей столицы Йемена, – выдаю единственную версию, которая у меня есть.
– Это не так, – возражает Никитин. – Вас доставили сюда из госпиталя городка Самита, находящегося в провинции Джизан. Вы знаете, где это?
– Территория Саудовской Аравии, граничащей с Йеменом, – быстро отвечаю я, не имея ни малейшего понятия для каких целей меня транспортировали из одной страну в другую, а потом в третью. – Объясните, что происходит, майор?
– Что вы делали в Йемене, Максим? – он продолжает допрос, уходя от прямых ответов.
– Я – аккредитованный фоторепортер и выполнял журналистское задание вместе со своей съёмочной группой. Мы должны были снимать репортаж о продвижении гуманитарной колонны и доставке груза в Сану.
– Чье задание?
– Magnum Photo совместно с французским BBC News.
– Как давно Люк Пикард и Рауль Девиль работают на BBC?
– Полгода, – поковырявшись в памяти, отвечаю я. – Может, чуть больше. Они не пострадали? – горло перехватывает от волнения, за грудиной саднит, словно чертов осколок все еще торчит в паре миллиметрах от сердца.
– Ваши коллеги сейчас находятся на лечении в Джизане, их жизни ничего не угрожает, – Никитин делает паузу, позволив мне выдохнуть и переварить информацию. Вопросов по-прежнему до хрена, но парни живы – это главное. – Вероятно, им придется там задержаться, – продолжает майор, не сводя с меня препарирующего взгляда. – У службы внешней разведки Эл-Рияда есть вопросы к вашим друзьям.
– Какие вопросы? – прочистив горло, напряженно уточняю я.
Это какой-то бред. Каким боком разведка Саудовской Аравии имеет отношение к гуманитарному грузу из Франции? Разумеется, я в курсе, что конфликт между саудитами и йеменскими хуситами тянется не одно десятилетие, но причем тут наша съёмочная группа? Мы сопровождали грузовики с продуктами питания и медикаментами в голодающую страну, а не колонну с боеприпасами для военных Йемена.
– Мне неизвестно в чем конкретно их обвиняют. Пикард и Девиль – французские поданные. Пусть ими занимаются соответствующие спецслужбы. Моя первостепенная задача – вы, Максим, и ваша безопасность. – заявляет Никитин. – Не думайте, что было легко договориться со службами Эр-Рияда о вашей депортации в Иран. Пришлось задействовать ГРУ[9].
– С чего вдруг такая повышенная забота о моей скромной персоне со стороны российских спецслужб? – я недоверчиво прищуриваюсь, снова тревожа свежие швы, наложенные на правую сторону лица.
– У вас весьма влиятельные покровители, Максим.
– Это какая-то ошибка, – скептически усмехнувшись, я отрицаю нелепое заявление.
– Ошибка исключена, – глядя на меня исподлобья, утверждает майор.
Пульсация в башке усиливается, в мыслях – полнейший кавардак. У меня нет и никогда не было никаких связей в органах. За три года я всего два раза появлялся в Москве и общался исключительно с членами семьи. Поэтому то, что говорит Никитин, звучит как полнейший абсурд.
– Кто? – сглотнув вязкую слюну, пытаюсь прояснить, о каких высокопоставленных покровителях речь.
– Ответы на подобные вопросы не входят в зону моей компетенции. Я всего лишь выполняю приказ.
Никитин переводит взгляд на свой телефон, где высвечивается входящее сообщение. Прочитав послание, майор меняется в лице и переключает свое внимание на меня. Смотрит изучающе и с особым пристрастием.
– Завтра вас доставят медицинским спецбортом в Бурденко[10]. Лечение продолжите там. Доктор Чамран подготовит вас к перелету.
– Я под подозрением?
– Нет, – отрицательно качает головой Никитин, но я склонен придерживаться другого мнения.
– Место моей постоянной работы – Париж. Я могу продолжить лечением там.
– Вы вернетесь туда, как только выпишитесь из Бурденко.
– Я могу отказаться?
– Нет, – ледяная улыбка приподнимает уголки мясистых губ.
– А получить свой телефон?
– Ваш телефон и все материалы изъяты во время эвакуации в Джизан. Боюсь, что вернуть их не получится.
– Мне нужно связаться с офисом агентства и сообщить о случившемся, – настаиваю я.
– Они в курсе. Вам предоставлен бессрочный отпуск до конца реабилитации. – Майор резко поднимается, окидывая меня нечитаемым взглядом. – Всего доброго, Максим. Желаю вам легкого полета и скорейшего выздоровления.
Перелет я переношу сносно, пребывая в каком-то коматозном состоянии, блуждая между сном и явью. Перед посадкой в самолет, куда меня как немощного инвалида загрузили на носилках, молчаливая медсестра в хиджабе вколола мне лошадиную дозу снотворного. Подозреваю, что в шприце было что-то еще, влияющее на когнитивные способности. Мои эмоции словно приглушены, реакции заторможены, в мыслях штиль и пустота.
До Бурденко меня доставляют на вертолете, как важную, мать его, персону. Размещают в отдельной палате. Безучастно отмечаю, что конвоя за дверью нет. Не понимаю хорошо это или плохо. Мне все равно.
Пытаюсь сфокусироваться на какой-нибудь четкой мысли, но ни черта не выходит. Снова погружаюсь в полудрему, равнодушно наблюдая за суетящимися вокруг меня медиками в белых халатах. Они о чем-то оживленно переговариваются, проводя с моим телом безболезненные манипуляции.
Я не понимаю ни слова. Голоса доносятся до моего сознания сквозь белый шум, перекрывающий все остальные чувства. Безразлично предполагаю, что меня скорее всего накачали седативными препаратами, снижающими активность центральной нервной системы.
Очередное обследование длится около часа. Лица врачей сосредоточенные и серьезные, а у двух смазливых медсестричек – откровенно заинтересованные. Теряюсь в догадках – зачем мне целых две и орава врачей? Что за расточительство? Других пациентом что ли нет?
Медсестры резвой стайкой кружат вокруг меня, то заботливо поправляя подушку, то предлагая попить воды, то принести ужин. Благо, что не утку под зад. Такого позора я бы не пережил даже под воздействием седативных лекарств. Кажется, даже в образе мумии со шрамом я не утратил привлекательность для женского пола. Меня это ничуть не радует. Мне абсолютно похуй.
Когда консилиум в моей палате, наконец, заканчивается, и вся процессия в белом дружно вываливается за дверь, я с облегчением проваливаюсь в глубокий сон, наполненный разрозненными образами разрывающихся снарядов и отчаянными воплями раненных, зовущих на помощь. На зубах хрустит черный песок, надо мной склоняется окровавленное лицо Люка, горячие густые капли капают мне прямо в глаза, застилая обзор. Он что-то кричит, но его слова растворяются в оглушительном гуле творящегося вокруг хаоса.
А потом все резко обрывается, и я переношусь домой, где, стоя у окна с чашкой горячего кофе наблюдаю за копошащейся в своих клумбах Варькой. Льющиеся сквозь стекло утренние лучи согревают кожу и слепят глаза, заставляя меня щуриться. Высунув от усердия кончик языка, Варя сосредоточенно выкапывает лопаткой сорняки и обрезает сухие бутоны на розах нежно-розового оттенка, почти такого, как ее собранные в небрежный пучок волосы. Почувствовав мой взгляд, она поднимает голову и с широкой белозубой улыбкой, шепчет одними губами: «Доброе утро…»
– Доброе утро, Максим, – смутно-знакомый женский голос пробивается сквозь плотную пелену сна. Осторожное прикосновение теплых пальцев к моей руке запускает процесс стремительного пробуждения. Образ улыбающейся Варьки рассевается и полностью исчезает, сменяясь четким силуэтом Киры Баженовой.
– А ты здесь откуда? – хрипло спрашиваю я, и, сморгнув остатки сна, фокусирую взгляд на бледном лице художницы. Она выглядит осунувшейся и измученной, словно всю ночь провела возле моей койки. Какого хрена, спрашивается? В реанимацию не пропускают посторонних. Точнее, вообще, никого не пропускают. Но Кира – абсолютно точно не видение и не сон. Она определённо реальна, как и халат кипельно-белого цвета, наброшенный на узкие плечи.
– Я хотела вылететь к Тегеран, но отец не позволил, – в пепельно-серых глазах клубится беспокойство, уголки не накрашенных губ нервно дергаются. Придвинувшись вместе со стулом к кровати, она крепче сжимает мою ладонь. – Боже, Макс. Я чуть с ума не сошла… Ты мог погибнуть там.
Отец не позволил… Отец. Проснувшийся мозг цепляется за ее слова, выстраивая недостающие фрагменты. В памяти на быстрой перемотке проносятся события вчерашнего дня.
«У вас весьма влиятельные покровители, Максим.»
«Мой отец – тридцать лет в политике, занимает руководящий пост в аппарате президента.»
Последний пазл встает на место. Вот значит, кому я обязан своим чудесным спасением.
– Папочку напрягла, – уставившись в потолок, озвучиваю только что сделанный вывод.
Кира не спорит. Выходит, я попал в яблочко. Черт, это пиздец, как странно, учитывая, что она не объявлялась больше двух лет, окончательно пропав с радаров. Я наивно полагал, что Баженова смирилась и переключилась на кого-то еще.
– Как ты узнала, Кир? Следишь за мной?
– Не за тобой, а за твоей карьерой, – оскорбленно поправляет она. – Я хотела вылететь в Тегеран вместе с… – осекается, так и не договорив.
– С майором Никитиным и ГРУшниками? – криво усмехнувшись, заканчиваю за нее. – Отец не разрешил?
Кира кивает, шумно втягивая воздух.
– Мне интересно, что ты ему обо мне наплела, раз он решил лично вписаться?
– Ничего такого, – горячо заверят Баженова, но быстро сдувается. – Я сказала ему правду.
– Какую правду, Кир? – устало интересуюсь я, продолжая рассматривать матово-белый потолок.
– Что ты особенный для меня человек, – сдавленно сипит Кира. – Папа давно об этом знает, Максим, и, разумеется, не мог остаться в стороне, когда твоя съёмочная группа попала под обстрел йеменской радикальной группы. Кто-то сдал маршрут. Суадиты подозревают твоих друзей…
– Это чушь, – перебиваю я, раздраженно взглянув на побелевшую Баженову. – Мы не военные корреспонденты, и у нас нет связей с боевыми группами.
– С тебя сняты все подозрения, – растерянно лепечет она. – А остальными будут заниматься представители Франции, – почти слово в слово повторяет то, что сказал мне Никитин. – Отец не может им помочь, но, если для тебя это важно, он будет держать нас в курсе событий. Как только их освободят, ты узнаешь об этом первым.
– Спасибо, – хмуро бросаю я и говорю то, что должен: – За всё спасибо, Кир.
– Я делала это не ради твоей благодарности, – ее глаза наполняются слезами. – А потому что могла. Пусть с помощью отца, но главное же не это, а результат. И ради бога, не думай, что теперь ты мне что-то должен. Я не настолько одержима. У меня есть мужчина, и я с ним очень счастлива.
– Я рад за тебя, – отвечаю, не кривя душой.
– Я тоже… рада за себя, – она вымученно улыбается и отводит взгляд в сторону, заставив меня усомниться в правдивости ее слов.
Женская душа – потемки, и я допускаю, что могу ошибаться в своих наблюдениях. Когда-то я крупно просчитался, убедив себя, что Варя не может быть счастлива ни с кем, кроме меня. Но она счастлива – все с тем же Владом, за которого вышла замуж в прошлом году. В этом сразу после получения диплома, Варя родила ему сына, а я по-прежнему мотаюсь по миру в поисках сенсационных снимков и меняю женщин как перчатки.
Карьера идет в гору, я востребован и известен в определённых кругах, получаю самые интересные задания и работаю с лучшей командой, мои снимки публикуются в крупнейших международных издательствах, набирая миллионы просмотров. Все сложилось именно так, как я мечтал и даже лучше, в разы лучше, но ощущение окрыленности и бешеного восторга, присутствующих в начале моего пути, с каждым годом становится достичь все сложнее.
Я не чувствую, что двигаюсь в верном направлении, и это притупляет стремление действовать. Свобода творческого полета в мировом масштабе оказалась такой же глянцевой пустышкой, как и в Москве. Слишком о многом нельзя говорить, слишком много запрещено освещать, слишком часто приходится молчать, когда хочется кричать о наблюдаемой несправедливости на весь мир.
Я всего лишь крошечный винтик в устоявшейся системе, где каждый шаг строго контролируется инструкциями и регламентом. Это не та свобода самореализации, которую я искал. И чем дальше, тем глубже во мне прорастает разочарование.
Люк говорил, что я постепенно приближаюсь к стадии выгорания, свойственной многим творческим людям, и заверял, что после начнется новый подъем и всплеск энергии. Надо просто переждать и не утонуть в депрессивных мыслях. Не рубить с горяча и делать то, что умею лучше многих.
Где он сейчас со своими мудрыми советами? Смогут ли французские спецслужбы вернуть его и Рауля в Париж?
– Странно, что никто из твоих родственников не приехал тебя навестить, – озадачивается Кира, вырывая меня из состояния глубокой задумчивости.
– Я попросил им не сообщать. Зачем зря нервировать близких? Для них я в Париже, занимаюсь подготовкой к выставке.
– Зря нервировать? – возмущенно вспыхивает Баженова. – Макс, ты получил серьезные ранения и едва не погиб. Это не какая-то мелкая неприятность! Ты не должен сейчас быть один. Тебе нужда поддержка и забота родных.
– У меня всё в порядке, Кир, – твердо отрезаю я. – Чувствую себя гораздо лучше. Шрамы срастутся, а это… – рефлекторно касаюсь марлевой повязки на правой стороне лица. – Это уберут.
– За один раз не уберут. Я говорила с твоим лечащим врачом. Шрам все равно останется. Не такой заметный, но тебе придется объяснить родственникам, откуда он появился, как и остальные. Из тебя вытащили тридцать осколков, Макс. И ты не в порядке, а все еще в реанимации.
– Мне насрать на шрамы, Кир, – раздражаюсь я. – Мои друзья застряли в Саудовской Аравии, и, пока я валяюсь тут, болтая с тобой, они возможно подвергаются жёстким допросам. Не говоря о том, что я понятия не имею, в каких условиях их содержат и оказывают ли необходимую медицинскую помощь.
– Прости, я понимаю, что тебе сейчас сложно, – виновато бормочет Кира. – Уверена, что о твоих коллегах позаботятся соответствующие органы. Конвенция о защите прав человека не пустой звук даже в Саудовской Аравии.
– Не будь наивной, – скептически хмыкаю я. – Давай сменим тему.
– Как скажешь, – охотно соглашается Баженова. – Про свою личную жизнь я рассказала. А у тебя кто-то есть? – интересуется она. Однажды Кира уже задавала этот вопрос прежде, чем сделать мне предложение руки и сердца, ввергнувшее меня в ступор.
– С моим образом жизни постоянный формат отношений практически невозможен, но, если честно, я и не стремлюсь.
– В тридцать лет пора бы задуматься о семье.
– У меня огромная семья, Кир.
– Я не об этом, – она бросает на меня проницательный взгляд. – Ты мне солгал тогда… – неожиданно произносит Баженова, в глазах появляется задумчивая дымка. – У тебя была девушка. Это из-за нее ты расстался с Даниловой.
– Не из-за нее, – отрицательно качаю головой.
– Но она сыграла роль, – настаивает Кира.
– Я не хочу об этом говорить, – торможу допрос, пока ковыряние старой раны не закончилось новым выбросом агрессии.
Варя – запрещенная тема. Табу. Даже для меня. Я стараюсь жить настоящим и смотреть исключительно вперед, но прошлое слишком часто напоминает о себе. Особенно во время телефонных разговоров с Викой, которая по какой-то немыслимой для меня причине подробно докладывает обо всех событиях в жизни Вари. Я знаю о ней чуть ли не больше, чем о членах своей многочисленной семьи.
Когда я приезжал домой в последний раз, Викуле хватило ума показать мне фотографии со свадьбы Вари, куда она затесалась в качестве подружки невесты. А я как мазохист просмотрел все снимки до единого, а потом поехал к Сереге Копылову за город и два дня не просыхал, пытаясь вытравить из памяти образы счастливых молодоженов.
Не помогло.
Это мог быть я. Рядом с ней на тех фотографиях, где Варька сияет словно новогодняя гирлянда. Красивая до невозможности в роскошном свадебном платье и с радостным блеском в васильковых глазах.
Варвара Грудинина… Я не придираюсь, но ей ужасно не идет новая фамилия. Согласитесь, что Варвара Красавина звучало бы лучше.
– Макс, ты…, – Кира собирается было возразить, но от дальнейших расспросов меня спасает симпатичная медсестра.
– Кира Олеговна, вам лучше уйти. Врач разрешил десять минут. Время вышло, – обращается она к Баженовой смущенно перебегая взглядом от меня к Кире и обратно. – Сейчас начнется обход.
– Все в порядке, я уже ухожу, – с вежливой улыбкой кивает Кира и переключает фокус внимания на меня. – Макс, я завтра заскочу ненадолго. Ты не против?
Может быть, зря, но я соглашаюсь. После всего, что Баженова и связи ее отца сделали для меня, отказать было бы верхом невежества.
Наверное, в глубине души я знал, что одним визитом Кира не ограничится. И за вторым визитом последовал третий, четвертый, пятый и так до самой выписки.
Она больше не заводила разговоров на личную тему и вела себя максимально тактично и ненавязчиво. Возможно, Баженова специально сменила тактику, но теперь я не чувствовал себя дичью и к концу третьей недели разглядел в ней остроумную разностороннюю собеседницу, так же сильно увлеченную своей профессией. Много лет назад Кира сказала чистую правду – у нас действительно много общего. И с этим оказалось чертовски сложно поспорить.
После выписки я сразу вылетел в Париж. Баженова проводила меня в аэропорт и искренне пожелала удачи. Мы расстались легко, как старые приятели, ну или мне так показалось.
По крайней мере ни по прилету, ни в следующие несколько дней она не заваливала мой телефон сообщениями и звонками, позволив мне решать, хочу ли я продолжить наше общение. Это был мудрый и правильный шаг с ее стороны. Я оценил.
В офисе агентства меня встретили, как героя, но наотрез отказались отправлять на новое задание, дав мне отпуск сроком на месяц и выписав огромный гонорар, чтобы я провел его ни в чем себе не отказывая.
На все вопросы о судьбе Люка и Рауля отвечали уклончиво и неоднозначно, пичкая завтраками и заверяя, что их возвращением занимаются на самом высшем уровне. В парижском офисе ББС мне отвечали примерно то же самое. Во взвинченном подвешенном состоянии я безвылазно просидел в своей квартире около двух недель, направляя бесконечные запросы во всевозможные инстанции и пытаясь поднять волну среди журналистов.
А спустя двадцать дней после прилета в Париж, Люк позвонил мне сам и сказал, что они с Раулем возвращаются домой. Блядь, это был самый счастливый день в моей жизни за последние три года. Эмоции кипели внутри взрывной волной энергии, до одури хотелось с кем-то поделиться своей радостью, и я позвонил Кире…
– Ты говорила, что я узнаю первым, если моих друзей освободят.
– А разве это не так? – мягко рассмеялась она в трубку.
– Наверное… черт, я не спросил.
– Когда они будут в Париже?
– Завтра утром. Вечером мы встречаемся у меня. Предчувствую знатную попойку, – улыбка расползается на все лицо, вызывая неприятное натяжение справа.
«Украсивший» мою физиономию шрам значительно побледнел и больше не бросается в глаза, но фантомные ощущения пока никуда не делись.
– Супер. Хотела бы я на это посмотреть, – непринуждённо обронила Кира.
– Прилетай, – недолго думая, бросил я.
И она прилетела. В этот же день, спустя всего шесть часов, с порога предупредив, что через два дня ей нужно быть в Лондоне. Я сделал вид, что поверил, а спустя всего сутки Кира придумала какой-то нелепый повод, чтобы задержаться в Париже на неделю, а еще через десять дней мы вместе вылетели в Австралию. Я – снимать местные самобытные племена, Кира – в качестве моего личного ассистента.