Гул венецианских колоколов наконец смолк. Она отнимает свои губы от моих и говорит: «Ну, давай сначала разведаем, где здесь дают твои хвалёные канноли!.. Что? Почему ты на меня так странно смотришь?» «Ничего, – мотаю головой я, подавляя восставшую во мне бурю. – Пойдем».
Однако мы еще добрых полчаса по очереди освежаемся в ванной. Я поправляю макияж, и она, как мамина дочка, просит попробовать мою помаду: «Хочу быть красивой в таком красивом городе!». Собственноручно накладываю ей пару слоев пудрово-алого тона на губы, ощущая, как ее заводят эти манипуляции. «Нет-нет, теперь уж никаких поцелуев, а то испортишь всю мою филигранную работу!» – она смеется, отводит в сторону мои протестующие ладони и жадно размазывает по моим губам свежую краску со своих. «Бесстыдница! – беспомощно защищаюсь я. – Ключи от номера не забудь!»
Шмыгаем мимо копошащегося в бумагах хозяина гестхауса. Он всё же замечает нас и успевает пожелать счастливого дня. День будет счастливым, я знаю: она – со мной – в Венеции. Иначе и быть не может, правда?
На улице меж тем распогодилось окончательно. Людей всё ещё не так много, и наши шаги отпечатываются звонким эхом в облупившихся фасадах. Солнце снабжает нас элегантными шлейфами теней, и мы шествуем, словно две королевишны или графинюшки (ох, и любит моя девчонка эротические фантазии на эту тему!). Она заглядывается на каждую витрину, я задираю голову, наблюдая, как бороздят простор неба ущербные мансардные окошки с деревянными ставенками и не самые благородные касы врезаются в синеющую плоть острыми краями карнизов. Можно почти физически ощутить, как нос покрывается тонкой вуалью загара, в моем случае – паутинкой веснушек. Хотя на дворе поздняя-поздняя осень: «Знаешь, Бродский любил приезжать в Венецию именно в несезон. Ну, не то чтоб это был его сознательный выбор, хоть постфактум он и придумал, мол, зимняя красота – красота настоящая. На самом деле университетские каникулы приходились именно на это время года, вот и вся тебе поэзия. «Правда?» – она, кажется, не много внимания уделила этой краткой литературно-географической справке. «Да, но с погодой ему, судя по всему, везло меньше нашего, и Венеция в его стихах и прозе чаще серая, стальная, туманная – похожая на Петербург, который он вынужденно покинул и по которому явно тосковал на чужбине».
«Чужбине, хихи», – ее очень забавляет моя манера выражаться витиеватей и мудрёней, чем к тому располагают обстоятельства. Я не успеваю обидеться, поскольку по правую руку обнаруживается одна из лучших желатерий города. Скорей сюда, попутно бросив преисполненный презрения взгляд на очередь в соседний Макдональдс… Она берет два шарика: фисташкового и страчьятелла (скорее, из спонтанной симпатии к звучанию слова, нежели из сознательной приверженности вкусу) – я останавливаю выбор на классическом шоколадном, и мы всверливаемся в узкий проход напротив, обрамленный красным кирпичом. Через сотню метров обнаруживаем себя на причале за резным Ка-д’Оро. Я жестом радушного хозяина приглашаю ее присесть на деревянные мостки рядом со мной. И так, болтая ногами над жалостливо хлюпающей морщинистой бледно-бирюзовой поверхностью, мы сидим пятнадцать минут. Пока она не приканчивает свой десерт и не прикрывает глаза, достигая пика гастрономического блаженства. «Хочешь еще?» – дразню я, нарушая ее сладкую истому. Она только хохочет в ответ и многозначительно поглаживает себя по животу, рискуя свалиться с нашего ненадёжного пьедестала.
Ветер захлебывается тремя широкоформатными флагами, что на фасаде дворца Песаро; пришвартованные далее гондолы отбивают бортами заторможенную чечётку; в нее вклиниваются своим непрошенным соло спешащие мимо по делам чайки. Гранд-Канал – его сиятельная светлость-суфлер – сторожит подмостки большой сцены, где одно за другим по-прежнему блистательные, хоть и очевидно потрепанные временем палаццо беззастенчиво разворачивают перед зрителями свои потёртые арки, колонны и балюстрады. Время близится к полудню, когда рельефы становятся мягче, колонны круглее, капители кудрявее, карнизы четче, шпили тверже, ниши глубже…