Не оставь меня, Боже мой! - читать онлайн

Есть Бог единосущный.

От века испокон

Над морем и над сушей

Он правит Свой закон.

И не парит над сферой

Небесных этажей,

Но пребывает Мерой

И Смыслом всех вещей.

Он не подвластен слухам,

Неуловим на слух,

Но пребывает Духом

Всего, что плоть и дух.

Он и пружина смерча,

И нега тишины,

И все противоречья

Лишь в Нём разрешены.

Лишь Он, в Себя вместивший

Звезду и вешний луг,

Моралей всех превыше,

Деяний и заслуг.

Он утверждает право

И Свет ведёт на Тьму,

И вся земная слава —

В причастности к Нему.

Я вылеплен из рыжей глины дня,

Горячим ливнем оплодотворённой.

Премудростью Своей персты Господни

Создали и устроили меня.

Я затвердел. И только сердцевина,

Где скрыты нежность и лукавый стыд,

Чуть сыровата… И течёт, гудит

По трещинам пылающая глина.

И для меня в дожде таится грусть:

Я размягчаюсь, я послушней воска.

В глухой овраг сползу углом откоса,

К реке обрывом золотым спущусь…

Принадлежащий глиняному сану,

Доверчив к ласке увлажнённых рук,

Горшечнику под лавку звонко встану.

Закон моей судьбы – гончарный круг.

Я – глина, я по виду только – камень.

Меня железной не разбить косой,

Но так несложно отогреть руками

И погубить единственной слезой.

Когда-то не было тебя,

Но создан был Господним словом,

И вот Адамом с древа сорван,

Огрызком лёг среди тряпья.

Самопознаньем измождён,

Хотел бы к дикости вернуться

От всяких-разных революций,

От Евы и от прочих жён.

Но мы уже отнюдь не съедем,

Но будем, источая пот,

Тебя жевать, и будешь съеден,

Как истинный познанья плод.

Где ты висел, где ты болтался,

Там только слабый черенок

От сути яблочной остался,

И ты б остался, если б смог.

То смеялся:

«Неужто не смеем?»

То ласкался, доверчив и мил.

То, цинично прикинувшись Змеем,

Говорил, говорил, говорил:

«Откажись от завистливых платьев,

От наскучивших льстивых одежд.

Будем праздновать радость объятий

И визгливую ярость невежд.

Может быть, я тебя и не стою,

Но, хотя бы на пару минут,

И меня одолжи красотою —

В шапку нищего брось изумруд.

Затоскуют ревматик и нытик,

Изойдут подворотни слюной

Над восторгами наших открытий —

Так послушна ты будешь со мной.

Расточительны благость и глупость,

Чтобы, пряча ликующий нрав,

Через двор пробегала, потупясь,

На соседей глаза не подняв».

«Скушай яблочко! Вот, дорогая!

Или хочешь – с повидлом пирог?..»

Заметалась свеча, догорая, —

Так болонки резвятся у ног.

Засыпала в обнимку с подушкой,

Улыбалась:

«Свечу потуши!»

А проснулась сама побирушкой.

Никого, ничего – ни души…

Только и слышу

Весь день по садам

Голос Всевышнего:

«Где ты, Адам?»

Только и прячу

За каждое древо

Швею и прачку

Жену мою – Еву.

В огненной сини

Простонет и – вниз:

«Где ты, Мой сыне?

Скорей отзовись!»

Вновь перебежка.

Прыжок через яму.

Где-то промешкал,

А сраму-то, сраму.

Падаем в травы

И дальше – ползком

До переправы

С песчаным мыском.

Взмокли вконец,

Но упорны в гордыне.

Кличет Отец:

«Заблудились, родные?»

Минули сад,

Не заметили даже

Тайных оград

И – всё дальше и дальше.

Окрик всё строже,

Всё горше обида…

– Смилуйся, Боже!

Нам больно и стыдно.

Штрифель грызёт в углу,

Мужу дана в подмогу

Та, за кого хвалу,

Редко возносим Богу.

А между тем в поту

Садим, растим картохи,

Чтобы за красоту

Преподнести дурёхе.

Голой пьянит ногой,

Дразнит модельной тряпкой,

Нет бы рядок-другой

Резвой взрыхлила тяпкой.

Ею томит луна,

Ею дурманят рощи,

С нечистью всей она —

Главный переговорщик.

Боже, не позабудь:

Некогда на рассвете

Ты нас отправил в путь

Горьких трудов и смерти.

Каменными плато

С жёнами вместе гонишь.

Язвы – они! На что

Сирым такая помощь?

Спину чесать хрычу?

Дать от пьянчуги тягу?..

Бешенством клокочу,

Жалуюсь на лентяйку.

Ну а в ответ жена,

Этак смеясь картинно:

«Ежели не нужна,

Топай один, дубина!»

И, прикусив язык,

Не допущу курьёза,

Ибо уже привык,

Да и сладка, стервоза.

Жаля красой своей,

Скинет наряды Нюшка…

Знаю: всё это ей

Змей нашептал на ушко.

Прежде названный центром Вселенной,

Нынче он до скончанья времён

В ходе жизни своей блудодейной

Разменялся на спальный район.

И с «хорошею девочкой Лидой»

Ест гуляш и «Московскую» пьёт

На квартирке своей незавидной,

Где и грязно, и мухи, и пот.

Не осталось ни взгляда, ни жеста,

Ни разумного, что ли, словца

От красот и высот совершенства,

От подобья сиянью Отца.

В полумраке неприбранных комнат

Позабыл он и Бога, и Рай;

Как зверюшек назвал – не припомнит,

Водку в глотку ему подавай.

То слезлив, то смеётся до колик,

То постель и трюмо обрыгал,

Мелкий шулер, остряк, алкоголик,

Бузотёр, меланхолик, нахал.

В портмоне – ни копейки, ни цента,

Полыхает пожаром нутро…

В центре – есть. Не добраться до центра.

После часа не ходит метро.

Мы – перстные из персти,

Из праха и земли,

И смехотворны перстни,

Что на руках цвели.

Мы – смертные из смерти,

Из боли и стыда,

И возражать не смейте,

Пришедшие сюда.

Не смейте прекословить —

Горшечник снова прав,

Хотя в потёках крови

И фартук, и рукав.

Хотя подобье гимна

Колышет нашу грудь,

Мы – плачущая глина,

Страдающая муть.

Над синей бездной мира,

Как будто бы ничьей,

Водружена порфира

Божественных лучей.

А мы – всего лишь дети,

Забывшие Отца,

В неизречённом свете

Блуждаем без конца.

И знать того не знаем,

Что правды в этом нет,

Что наши души – заем

Под гибельный процент.

Страшный день для меня настаёт,

Наступает, приходит… Сегодня —

День расплаты и гнева Господня.

Спрячусь ли: «Я не тот, я не тот…»

Убегу ли за сорок дверей

От Господнего правого гнева,

Чтоб уткнуться в подол тебе, Ева:

«Спрячь меня, заслони поскорей!»

Будет буря идти по пятам;

Руку чувствовать буду, как ношу.

Не к отцу ли с надеждою брошусь:

«Защити меня, добрый Адам!»

Или тихий, уставший от бед,

Облекусь непогодою хмурой,

Где пропал, затерялся рассвет…

Перед бурей склонюсь, перед бурей.

Сначала – собаки, а люди – потом,

Собаки сцепились, но люди свирепей:

Дрались и ругались, покуда Потоп

Не смыл окровавленных нищих отрепий.

В грызне коммунальной зачах материк,

Но слышат в тревоге ночной океаны,

Как пьяный мужик мужика материт,

Сдвигая с мучительным звоном стаканы.

Так лило – спасения нету,

Так лило – рука не видна,

Так лило, что нашу планету

Укутала напрочь вода.

С унылой болотною цаплей,

С лесами, с горами как раз…

И Богу мы виделись каплей,

Летящей в бездонность пространств.

Смешливая Сарра, пугливая Сарра,

На сердце у брата, под боком у мужа,

От горя устала, от счастья устала.

Но не было деток… Сыночка бы нужно.

Однако же возраст, и лоно иссохло,

Иссохло, иссякло, не радует жизнью.

Соседки бормочут: «Ах, чтобы ты сдохла!»

И прочат в сынки ей бездомного Изю.

Смешливая Сарра, пугливая Сарра

То тёплым комочком свернётся на ложе,

То к мужу всем телом прильнула, припала

Волнующе, сладко – до боли, до дрожи…

Молчит Авраам. Не хотел бы обидеть.

Молчит Авраам. Нелегка его доля.

Седые сплетаются с чёрными нити,

Забыто веселье его молодое.

Смешливая Сарра, пугливая Сарра

Трепещет среди нарастающей ночи.

Доверчивой дурочкой быть не пристало,

Но Ангел чудесное ей напророчил.

И слушая белую шалую стужу,

И чувствуя зимний стрекочущий холод,

Приникла так нежно, так весело к мужу,

Как будто бы он и беспечен, и молод.

Смешливая Сарра, пугливая Сарра,

Казалось – из тлена, казалось – из праха,

Вдруг вся засветилась и вся засияла!..

Иная! Иная!.. Ни смеха, ни страха!..

И мужа вобрала восторженным лоном,

И полог взлетел при ночном дуновенье,

И мальчик увиделся в абрисе звёздном —

Тот самый, что Саррины примут колени!

Я ещё не потерян – окликни,

Я ещё не ушёл – позови…

У прохожих печальные лики

И послушные руки в крови.

Крест Господень – оконная рама.

Отблеск солнца дрожит на весах.

Высь тиха. На груди Авраама

Безмятежно уснул Исаак.

Что им всхлипы и вздохи созвездий,

Завыванья и вопли комет,

Если тут над сияющей бездной

Чувства крепче отцовского нет.

И напрасно крикливая птица

Так парит, как внакидку пальто…

Что назначено, всё совершится,

И не ведаем тайну никто.

Ордам ли, бедам ли

Продали, предали

Младшего братика?

Старая практика!

Не без коварства

Сбагрили в рабство.

После за хлебушком:

Дервиш за дервишем

К Нилу притопают

С нищенской торбою.

В ножки властителя

Бухнутся с плачем:

Дай, мол, насытиться,

По миру клянчим.

И не расслышат

В сиятельном – брата:

Эдак Всевышним

Одарен богато.

Ну а признавши,

Покаются слёзно,

Взятые с чашей

Жертвы курьёза.

Переберутся

Под братнюю руку,

Чтобы из блюдца

Лакать им науку,

Злую науку

Ни барства, а рабства…

Это расплата

За младшего брата!

Из железной печи Египта,

Прокалённой, что кирпичи,

Вывел Бог нас… К Нему – молитва!

Из печи извлёк, из печи…

Помни это, греха подёнщик,

Вожделенья потливый раб,

По дубравам и в лунной роще

Избегай сатанинских лап.

Кедру, вязу не бей поклоны,

Перед гордою высотой

Поглощающей солнце кроны

С умиленьем в глазах не стой.

Знай: Всевышним дана природа

Для насущной нужды твоей,

От Него тебе и свобода,

И красоты Вселенной всей.

Сердце злое предай остуде,

Опадёт обольщений дым…

А богов других да не будет

Перед ликом Его Святым!

Где Ангел открывает сам

Заветную страницу,

Довольно, спешься, Валаам.

Зачем ты бьёшь ослицу?

Поправь седло, не злобствуй зря.

А в гневе мало проку.

И быть прислужником царя

Пристало ли пророку?

Важнее душу поберечь,

Оставить нежной, робкой;

И тесен путь, и Божий меч

Над узенькою тропкой.

Поскольку слеп и глух теперь,

Не знаешь воли лучшей,

Так хоть своей ослице верь,

Хоть, серенькую, слушай.

Не погоняй в погибель дни

Своею плетью шалой;

Благословенных не кляни

И проклятых не жалуй.

Стяжал Господь твои пути

И милостив к провидцу…

Домой скорей повороти

Разумную ослицу.

То-то просторная храмина – тело,

Но несовместна для сущностей двух:

Если прошёл мимо доброго дела,

Злобный в тебе обретается дух.

Если его ублажать и лелеять,

Зло разомлеет, тебе на беду:

«Что за дендрарий, за чудо-аллея!

Так хорошо! Никуда не уйду!»

Подличать станет, насиловать души,

Словно грибочки притиснувший гнёт.

Да и тебя, как солому, иссушит,

В адское пекло швырнув, подожжёт.

Свято постись, изнуряй воздержаньем

Плоть прихотливую, жадную плоть,

Не потакая блудливым желаньям

Вплоть до аскезы, до строгости вплоть.

Заверещит хитромудрый волчище,

Что поселился в утробе твоей,

В поле ускачет… И, сделавшись чище,

Вдруг улыбнёшься наивней, светлей.

И обратившись с неведомой силой,

Что опалит ледяные уста,

Скажешь Всевышнему: «Боже, помилуй!

Даруй спасенье во имя Христа!

Освободи от неправды мятежной,

От подковырок и злых оплеух…»

И посетит тебя жалостный, нежный

Друг Утруждённых, Страдающих Друг.

Больше не будешь другому хворобой;

Снова кому-то сердечно помог…

Значит, и дух в тебе – ласковый, добрый.

Бог тебе в помощь! Храни тебя Бог!

Не спит Иов многострадальный

И черепком себя скребёт,

И зябкою опочивальней

Над ним раскинут небосвод.

За что? – неведомо бедняге,

Зачем? – и вовсе невдомёк,

К беде какой, какой присяге

Призвать раба надумал Бог.

И у страдания в объятьях

На пепле горестей своих

Не спит и молится за братьев,

И просит милости для них.

Не шесть ли дней творил Господь?

И небо основал, и землю,

И свет прекраснейший над нею,

И воду, и живую плоть.

Себе подобными по стати

Он сотворил нас в день шестой,

А на седьмой почил Создатель,

Благословляя отдых Свой.

Но мы, спознавшиеся с горем,

Толпимся, хнычем без конца,

Мы и в субботу беспокоим

Своими дрязгами Творца.

Когда в соблазнах и пороках

Дух изнемог, изныла плоть,

Из персти – грозного пророка

Воздвиг Израилю Господь.

И предначертанные свыше

Пути спасенья своего

Народ измученный услышал

Из вдохновенных уст его.

Народ-беглец, народ-кочевник

(Дар Господа – укоренись!)

Не принял жёстких обличений,

Не понял горьких укоризн.

В смирении не видя прока

И возлюбив не свет, а тьму,

Восстал! И Божьего пророка

Скормил кумиру своему!

Когда неистовое пламя

Рванулось кверху из-под ног,

Весь просияв, на небо прямо

Шагнул отвергнутый пророк.

Унёсся мотыльковым телом.

И снова покаянье тут.

И, головы посыпав пеплом,

Опять одежды разорвут.

Навечно ли мы выдворены из

Земли своей, своей судьбы и доли?

Прибрались внутренне, в дорогу собрались,

Глаза протёрли, словно окна в доме.

Исхода, подпоясанные, ждём

Из долгого таинственного плена,

Где рабство наше было сокровенно

От нас самих – грешили день за днём.

Готовы ли идти через пустыню

Оставив на столах обильных снедь?

Готовы ли мы всё перетерпеть,

Лишь бы дойти, пускай не мне – так сыну?

И жажда, жажда губы опалит,

И втянет животы угрюмый голод,

И кожу обожжёт внезапный холод,

И свет померкнет в бешеной пыли.

И снова рабство издали поманит

Привычным свинством сытого тепла,

Когда вконец измаются тела,

И надоест медовый привкус манны,

И перетрутся властные гужи,

Взбунтуемся, возропщем плотью всею…

То гда хоть издали, как, помнишь, Моисею,

И нам Святую землю покажи.

Ты сотворил нас вольными, Господь,

И это дар святой и драгоценный,

И жизнь была бы только пошлой сценой,

Когда бы цепи сковывали плоть,

Когда бы пресмыкался рабский дух

В ногах у сановитого вельможи…

Ты сотворил свободными нас, Боже,

И этот свет поныне не потух.

И этот свет ведёт нас через мрак,

Пустынею, увы, греховной жизни

К обетованной некогда отчизне,

Где несказанный светится маяк.

И лишь свобода – зрячий поводырь

Тому, кто за слезами путь утратил,

Чьё тело в горьких странствиях, как платье,

Истёрто и заношено до дыр.

И лишь свобода обещает нам,

Что через все несчастия и встряски

Придём к Тебе, к Твоей великой ласке,

К заботливым, отеческим рукам.

Где б ни были – в пустыне и в бору,

Под пальмами, под ивовою сенью, —

От четырёх ветров вас соберу

И возвращу в отеческую землю.

И это будет вожделенный час.

Но прежде – горе! Каждым встречным биты!

Без наказанья не оставлю вас

За отпаденья ваши и обиды.

Зашедшие в пороках далеко,

Отвергнете кумиров и гаданья

И многие возложите страданья

На жертвенник прощенья Моего.

И всякая неправда ваших дел

Покрыта будет, всякая измена,

И возросла б любовь Моя безмерно,

Когда бы той, что в сердце, был предел.

И день придёт, омыт пречистой кровью,

Всех прочих дней и выше, и святей,

И радостно приму Своих детей

И от невзгод в руке Моей укрою.

На свету поминаем, и ночью,

Иногда, вероятно, и всуе,

Но зато не пугаемся порчи

И пропасть за пустяк не рискуем.

Надоедливый глупый ребёнок

Так терзает подол материнский:

То захнычет, заплачет спросонок,

То канючит и просит ириски.

То визжит истерично, до звона,

То стращает насупленной позой…

И нашлёпала мама – любовно,

Да и выпорет ежели – с пользой.

А вокруг изуверские лица

Иступлённых борцов за идею…

На таких ли могу положиться?

На таких ли в беде понадеюсь?

В лучших небо славится,

Хоть души, хоть режь их…

Я – из тех, кто кается;

Я – из самых грешных.

И лишён лазурного

Звонкого привета,

В коем радость узнана

И любовь воспета.

Каждою провинностью

Чужд Тебе, похоже,

Но и худших – милостью

Не оставь нас, Боже!

Для своего Творца неповторимы,

А прочие, увы, не знают нас,

Сливаемся с толпою перед ними,

Как с арестантской робою матрас.

Лишь Сотворивший нас, как сокровенный,

Ни с чем не схожий и любимый плод,

Отыщет нас в любом краю Вселенной

И слёзы c тихой жалостью утрёт.

Времечко плюсуется, прессуется,

Становясь и оставаясь мной,

Взяты взглядом небо, сосны, улица,

И дышу бескрайностью степной.

И ничто во мне не обрывается,

И не прекращается ничто:

Даже к урне прислонённый пьяница

И старушка в клетчатом пальто.

Как водоворот, в себя вбирающий

Ветки, мусор, палую листву,

Так и я на солнечном ристалище

Всем, что есть, питаюсь и расту.

А чего не знаю – так незнанием,

А про что мечтаю – грёзой, сном

Ширится, растёт моё сознание,

Чтобы стать над Вечностью мостом.

Не чужой я – ни жаре, ни холоду,

За рассветом хаживал в поход…

Ну а Бога призываю смолоду,

Только Им живое и живёт!

К сияющим притронемся святыням,

Нет, не руками, ни глазами, нет,

Но сердцем, сердцем… И возлюбим свет!

И к непотребству прошлому остынем!

Не опалён библейскою жарой,

Так смугло задержавшейся на коже,

Ни город, деревянный, пожилой,

Ни березняк в осенней мелкой дрожи.

Родимый край! Пчелу, шмеля, осу,

Угаснувших в цветочном лазарете

В кривых объятьях паучихи-смерти,

На стеблях васильков превознесу.

И к мошкам нежным не растрачен пыл,

На комара опять же не в обиде,

Поведаю дубравам – где я был

И что, подслеповатый, там увидел.

Приятелей, заждавшихся уже

Всего, что обещал им грустный мистик,

Прижму к омытой странствием душе,

К целебной силе обретённых истин.

И призрачно восстанет надо мной,

Промеж камней замшелых слёзы пряча,

Еврейская стена любви и плача

Стеной прощанья, вечности стеной.

Я и себя полюбил, как творение Божье,

Слабого, нежного, – я и себя полюбил.

Вспомнив, что слеплен Единым Создателем тоже,

Тоже взлелеян под небом Его голубым.

Да, и меня, и меня лучезарно коснулись

Тихие, добрые, мудрые руки Творца,

Так же, как храброй осы и пугливой косули,

Ног моих, дней моих, мыслей моих и лица.

Больше не стану, не буду себя ненавидеть,

Больше не стану, не буду ворчать на себя.

Им перевиты артерий и вен моих нити,

Им сплетена небывалая прежде судьба.

Кто-то умнее меня, кто-то крепче талантом,

Кто-то смазливей, а кто-то удачливей, злей.

Но не прекрасней, не лучше меня ни на атом,

Ибо одно я, одно со Вселенною всей.