Поначалу от просмотра двух телеэкранов сразу у него в груди возникало какое-то брожение, но вскоре Фарма обнаружил, что тошноту можно регулировать пивом – все зависит от объема.
Ощущение того, что он сидит в шезлонге, привязанном к сцепке метеорологических шаров, от пива не уменьшилось, но это состояние ему даже нравилось. Будто пол в гостиной рассосался, и сам он несется сквозь громаду пространства, а два телевизора, что стоят один на другом, – это два гиганта. В конце концов он до них доберется, а они только вырастут в размерах, и он даже не сможет разглядеть их края; может быть, даже коснется стекла, и из экрана выскочит голубая искра и оживит его, да так, что у него перехватит дыхание, а грудь будет готова разорваться.
Когда-то у него был маленький консольный телевизор, стоявший поверх дедушки всех консольных телевизоров, потому что изображение работало только в верхнем, а звук – только в нижнем. И если оба настроить на один канал, он мог все прекрасно видеть и слышать, что еще нужно?
Но потом Клейт, стоя в гостиной и озираясь по сторонам, будто хотел белой перчаткой протереть все поверхности в доме, выдал свою знаменитую ухмылочку.
– Ты что, все еще живешь в девяносто шестом году? – спросил он, приканчивая пивную бутылку.
– Чем тебе не нравится девяносто шестой? – спросил тогда Фарма.
Это была вторая фраза, которую изрыгнуло его горло. Первая: «Хрен ли мне на тебя злиться?» Но Клейт и бровью не повел. А вот Открывашка бы повел, будь он рядом в тот день. И не просто повел бы бровью, он остановил бы бутылку на полдороге ко рту и изничтожил Фарму взглядом. Не потому, что знал: это строчка из песни хип-хопера Тупака Шакура, записанной в 1996 году, в год его смерти. Тупак умер, а мир продолжал себе жить, не рухнул. Нет, Открывашка знал другое: такую хрень Фарма несет всегда, потому что «предал свой народ» – именно так Открывашка и говорил, всякий раз все с бо́льшим омерзением.
И? Фарма теперь обязан слушать каждого, у кого тот же цвет кожи, что у него? Кем он тогда станет? Мерлом Хаггардом, бандитом в стиле кантри?
Если бы Открывашка придерживался этого стандарта, он бы слушал только записи индейцев, которые умирают в фильмах Джона Уэйна. И еще песни Гордона Лайтфута. Имя-то индейское, так? В его песнях мелькают какие-то индейские слова. Фарма это точно знает, потому что у его отца из плеера, прикрученного снизу к приборной панели рабочего грузовика, неслась как раз такая музыка. За что Фарма ему благодарен. Она заставляла переключать на любую другую частоту, где в итоге Фарма наткнулся на разухабистого Тупака, под которого потом гонял без прав, и как-то получалось, что его душа от этого становилась чище.
В кожаном кресле, в свете двух телевизионных экранов, Фарма поднимает пивную бутылку, отдавая должное Тупаку, и долго ее не опускает, потому что поминает Открывашку тоже, упокой Господь его идиотскую задницу.
Но Фарма все равно его найдет. Если будет внимательно смотреть на верхний экран. И при этом не отрубится.
Заодно, хотя и неохотно, он поднимает горлышко бутылки за Клейта. А с другой стороны: нет его, и слава богу. Иногда костлявая делает правильный выбор. Этот чувак всегда выпендривался, заливал в глотку все пиво в городе и умел… так сказануть насчет Фармы, что Открывашка хихикал, а то и просто ржал, потому что Клейт попадал в точку. Поганец Открывашка и рта не мог раскрыть без одобрения этого прохиндея Клейта. Так было и с телевизорами. Фарма и Открывашка все выходные смотрели на экранах видеокассеты; тут заявляется Клейт, весь из себя умный, и обзывает Фарму отстоем – как тогда насчет девяносто шестого года.
В тот год Фарма пропустил вечер встречи выпускников, потому что украл отцовскую винтовку, сел в его грузовик и поехал в Вегас искать придурков, застреливших рэпера Тупака. Две тысячи лет назад он бы тоже пошел мстить царю, или кому там еще, кто угробил Иисуса. Он не понимал одного: почему этой ночью он едет один? Почему в Неваду не едет целая бригада, лавина или поток грузовиков?
Когда полицейские штата доставили его обратно в Пруфрок, отец взял винтовку и так шмякнул Фарму прикладом, что сломал ему обе ключицы, и до самого Рождества его руки висели как плети. Он не мог нормально вытереть задницу, она воспалилась, и пришлось принимать лошадиные таблетки, но от них он стал ходить в сортир только чаще.
Но этот скотина Клейт.
У него была своя особенность: он ныл и стонал по любому поводу, ну и, само собой, поднимал Фарму на смех из-за стоявших друг на друге телевизоров. В то же время Клейт обожал выпендриваться. Вот такая особенность. Поэтому в ту ночь под причалом, когда озеро превратилось в его личный смеситель, он был главной фигурой: сейчас промчится по воде босиком, просто держась за канат одной рукой, а другую сожмет в кулак и победно вскинет над головой, как тот чувак в конце фильма «Клуб “Завтрак”».
Он и Открывашка собирались прогуляться по воде в последний раз – показать, что на самом деле ничего не изменилось.
Или что-то в этом роде.
Фарме в ту ночь выпала работа, какую раньше делала Кимми: стоять на стреме, в случае чего – предупредить. Когда у тебя ключицы еще не зажили, цепляться за здоровенную посудину и нестись за ней по воде – перебор.
Вот и хорошо, что не стал делать из себя героя, так? Маменькин сынок знает, что надо быть осторожным, и не позволит порубить себя на куски. А если совсем честно: если не уважаешь Тупака, нечего рассчитывать, что все в жизни пойдет, как ты задумал. Понял, Клейт?
Короче, пока Клейт не нарвался, Фарма был вынужден мириться с помойкой этого засранца, с его покровительственными нотками, с тем, что он важничал, как петух.
Насчет телевизоров, что стояли друг на друге, этот козел Клейт – можно быть козлом и петухом одновременно – никак не мог успокоиться и однажды в рабочий день заявился в три часа ночи. Фарма увидел, как тот пинает свой грузовичок, явно хочет его окончательно уморить.
– Вакуумный замок, – сообщил Фарма с крылечка.
– За идиота меня держишь? – огрызнулся Клейт.
Фарма сделал шаг назад, примирительно поднял руки – не в знак извинения, он просто видел: Клейт явно что-то принял, взял у подружки какой-то наркотик. Наверное, аддералл – его любимое лекарство. Типа позволяет здорово сосредоточиться, а зубы от него не выпадают, как от метамфетамина. Магазин, где он работал, стоматологическую страховку не давал. Конечно, какая страховка, если не платишь налоги.
Тут у Фармы перед Клейтом и Открывашкой было преимущество – на его работе страховку давали. Округ даже оплачивал ему больничный. Как от такого блага откажешься?
Когда грузовичок Клейта все-таки загромыхал, он махнул Фарме, и вдвоем они затащили в дом два телевизора с плоским экраном: те на каких-то лошадиных попонах лежали в кузове лицом вниз, на сосновых подставках.
– Добро пожаловать в двадцать первый век, – пробурчал Клейт и сосредоточенно – благодаря аддероллу – снял с консолей два старых телевизора и заменил их новыми, с плоскими экранами, потом подключил к стереоколонкам, что стояли рядом с креслом Фармы: он любил послушать «Дорогую маму» и даже всплакнуть, постукивая кулаком по колену, иногда до посинения.
Клейт соединил с колонками оба телевизора, и звук пошел из обоих, но нижний телевизор просто шипел, и Фарма выдернул проводок. Лучше без звука, чем так.
Из стереоколонок – они остались включенными – читал свой рэп Тупак, и Фарма будто смотрел музыкальный клип. У Тупака, понятное дело, были свои видео, но тут он как бы рассказывал о Пруфроке, поднимался на гору, сам озвучивал всю местную хрень.
И что?
Если внимательно всматриваться, Фарма увидит некий силуэт, это он точно знает.
Конечно, хреново оставаться последним. Клейта порубили вращающиеся лопасти, Открывашке хватило одного лезвия, теперь черед Фармы, который тут замурован из-за снежных заносов. Он собирался навести порядок в столовой, отодвинуть столы в зале для второклассников к стенке, чтобы вылить на пол несколько слоев воска. Немного, иначе пол превратится в резину, и его придется драить до полного блеска, но сколько-то нужно – так легче убирать за детишками все, что у них валится на пол.
Но просто сидеть и ни хрена не делать – тоже хорошо. Даже очень.
В январе он сдаст исправленный график работы – сразу, как откроется школа и будет суматоха, – и свои деньги все равно получит. Откуда Харрисон узнает, сколько воска он вылил на пол? Не будет же он с циркулем ползать между столами и тыкать острием, проверяя глубину воска?
Да ни в жизни. Работа – это ерунда. Одно удовольствие.
Конечно, в семнадцать лет, когда он только начал, работать было легче, но пацану много спать и не надо.
И просидеть полночи у двух экранов он все равно может, а потом подкрепиться за завтраком пивком и под десерт пропустить еще бутылочку.
Фарма приканчивает очередную и тянется к холодильнику рядом с креслом за следующей.
Открывашка, когда в старших классах попал в аварию, сказал ему: индейцы никогда не умирают. Вот он и остался в живых, когда этот «гран при» чудом не оторвал ему задницу. Ведь индейцы и сейчас есть везде, сколько их ни истребляли еще со времен Колумба; да что Колумба – со времен викингов. Со времен, когда сюда под холодный ветер притопали из России первые люди.
Открывашка предъявлял и еще одно доказательство индейского бессмертия: как-то вечером в Кровавом Лагере он стоял у костра, в очередной раз отшпилив Кимми, и увидел на другой стороне озера, ближе к национальному парку, шеренгу индейцев с луками и стрелами. Те сидели на своих раскрашенных пони, держали перед собой чучела с перьями и привязанные к ним скальпы, а их вождь посмотрел на Открывашку, кивнул ему, Открывашка кивнул в ответ. Тут он и понял, что никогда по-настоящему не умрет, что всегда вернется.
И Фарма знал, что Открывашка прав: на поверхность озера его тело так и не всплыло.
Значит, в один прекрасный день он появится на берегу, и все будет, как было раньше. Только без Клейта. Тут Фарма и не против.
Правда, когда Открывашка вернется, он будет уже не тот – слабый, потерянный. Но выпить пива захочет.
И Фарма несет свою вахту.
Верхний экран подключен к видеомагнитофону и DVD-плееру, а нижний – к компьютеру, который он собрал из запчастей на работе. Компьютер соединен с коаксиальным кабелем, Фарма два месяца ночами прокладывал его вдоль водопровода. Изображение немного нечеткое и прерывистое, потому что много соединений и нет встроенного усилителя, но это лучше, чем подключаться через Wi-Fi – тогда в сеть обязательно врежется кто-то еще.
И у Фармы есть доступ ко всем своим камерам.
Раньше приходилось таскать на работу и обратно карты памяти, а тут все под рукой.
Он думает: когда Открывашка вернется, то, скорее всего, будет считать себя ребенком. И скорее всего, он пойдет в классную комнату, то есть в младшую школу: в старшей отдельных комнат у классов нет. Но начальная школа, куда ходили Фарма и Открывашка, была в «Хендерсон Хай» – тогда младшие и старшие учились в одном здании, – а уже потом построили новую начальную школу, с переходом между ними, который все ненавидят.
Чтобы не пропустить Открывашку, Фарма тогда забрался на фонарный столб на парковке у пирса, включил камеру и стал смотреть, как из озера выбираются мокрые, едва живые люди.
А сейчас по сугробам на своих ходунках пробирается шериф Харди: может, ищет, на какой плавучей льдине отдать концы.
И что? Озеро насквозь промерзло; как Открывашка выберется из своей подводной могилы? Может, найдет слабое звено, – скорее всего, около дамбы: там есть течение, и лед тоньше – и потопает прямо по льду, не нужен ему край пирса. Просто потопает вдоль него – и прямо в Пруфрок. В школу, в свою бывшую классную комнату.
Фарма переключает камеру на «Хендерсон Хай».
На верхнем экране пусто, бегают какие-то помехи. Почему? Мороз? Всякий раз, когда на заднем дворе щелкает генератор, по нижнему экрану пробегает волна. Но пока экран не погас.
Работает и источник питания, к которому подключены все камеры. Это аварийная система, школе она сейчас вообще не нужна, ну и черт с ней. Фарма может туда сходить и просто ее отключить, но тогда отрубится весь желто-оранжевый свет в коридорах, все утонет во тьме, и следить ему будет просто не за чем.
Он опустошает еще две бутылочки, слегка клюет носом и внезапно вздрагивает, сам не зная почему. Сейчас у него включена камера в женской раздевалке, смотрит из угла вниз. Фарма каждый раз ее поворачивает, в зависимости от того, какой класс сейчас занимается… Но отчего он проснулся? От воспоминаний о старых добрых временах?
Фарма берет клавиатуру и нажимает на клавишу, которая выводит на экран все камеры сразу.
Если там что-то – кто-то – движется, сейчас он это увидит.
В одном из квадратиков он видит Харди, черт бы его драл: его вялые дурацкие движения отвлекают Фарму, и он не смотрит на другие квадратики.
Но вдруг в конце раздевалки мелькает тень.
Фарма хочет вывести эту камеру в центр, нажимает на правую стрелочку и, пропустив пять других камер, переключается на нужную.
Скрипнув креслом, он наклоняется вперед и смотрит через мощные рога. Лось в конце коридора повернут к северу: это не самый любимый его угол обзора, но в стене уже была дырка, чтобы укрепить этого лося, и только потом Фарма понял, что отростки на рогах будут ему мешать.
Это не Открывашка, это… А, да она.
Как ее зовут, Фарма не знает, зато знает, как она выглядит без кофты. Новенькая, ничего себе, старшеклассница, одна из тех, кто приехал сюда, чтобы бесплатно попасть в колледж.
Этот огонек постоянно привлекает все новых прекрасных мотыльков.
Она еще одета, но это вмиг может измениться.
С ней еще одна, постройнее, за которой Фарма присматривает еще с младших классов. С ними тощий парень, дергает вверх подбородком, будто набирает в легкие воздуха.
– Ну, что у нас тут?.. – нарушает Фарма тишину в своей гостиной. Что там принесет ему вечер? Не на голубой тарелочке, а через серебристый коаксиальный кабель.
Можно даже включить запись.
Фарма нажимает на клавишу, которую пометил красным лаком для ногтей, – клавишу записи. На запись попадет все подряд, ну да бог с ним – лишнее можно потом стереть.
Как всегда, когда нажимаешь на эту клавишу, всю систему начинает трясти; почему – вечная тайна. Наверняка как-то связано с перепадом напряжения.
Одно неприятно: в центре оказывается первый квадрат в этом цикле, новая камера, которая смотрит на пирс.
– Ага, шериф, только вас мне и не хватало, – сердится Фарма и указательным пальцем стучит себя по колену, ждет, когда появится экран со школой и с тем, что там происходит, но… – Это еще что?
Прямо под камерой возникает какая-то темная фигура, так близко, что на пару шагов исчезает из виду. Но вот она… он появляется снова. Идет не в сторону города, а от него, не останавливается, чтобы приветствовать старого шерифа, который стоит к нему спиной и чистит скамейку, но совершенно точно: это Открывашка Дэниэлс, он снова вернулся в мир людей. Что там поет Тупак? Умереть не страшно, страшно родиться заново.
Да, Тупак пел именно так. Но дальше в песне такой текст: «Для многих он останется тайной, для кого-то станет легендой».
Это сейчас и видит перед собой Фарма: легенду.
– Больше, чем легенду, – говорит он в изумлении.
Видно, что лицо Открывашки, когда камера на миг его все-таки выхватывает, от смерти не изменилось. Ну и правильно. Иначе никто не узнает, что это он.
Фарма подходит к экрану вплотную, даже встает на колени.
Касается пальцами нижнего монитора, между ними и экраном пробегает голубая искра, и его сердце снова начинает колотиться.
Он выходит на рассвете. Ходунки подвинул, ногу подтянул, подвинул, подтянул – глядишь, к обеду старик доберется до пирса. Если, конечно, настроен решительно, на нем надежные сапоги, а на голову натянута видавшая виды ушанка.
Эту дурацкую шапку – из настоящего соболя – он получил в подарок, когда отправили на пенсию. Он тогда еще подумал: полюбуется ей при всех, а потом, когда народ разойдется, забросит в шкаф. Но чертовы русские в холоде разбираются, надо отдать им должное. И теплее этой шапки в мире нет. Конечно, со стороны кажется, будто сурок упрятал голову в плечи… но разве тут есть кто-то еще, кто бросает вызов стихии?
Нет, есть лишь одинокий старик с ходунками, в пенсионной шапке и шарфе, который идет почистить скамейку Мелани. Потому что ритуалы важны. На самом деле, он не допустит, чтобы ее скамейка выглядела забытой.
Пока он жив, смотреть на скамейку будет любо-дорого.
Харди просит этого паренька, Томпкинса, привозить его сюда по пути с дамбы. Тот сидит в «бронко» и копается в телефоне, а Харди убирает со скамейки снег, иногда выкурит сигарету-другую, посмотрит, как в очередной раз садится солнце в мире, из которого навеки ушла его единственная дочь.
Но сегодня возвращаться от будки управления он не будет: утром возле дома его никто не ждал, везти его на дамбу было некому. Харди обязательно поговорит об этом с Рексом Алленом. Нет, озеро, конечно, не высохнет, и вода в нем не поднимется, если на пару дней оставить его без внимания. Дело не в этом. В такую зиму на озеро можно не обращать внимания неделю.
Но буран ведь столько не продлится?
Нет, с Рексом Алленом он поговорит о другом: подходит ли вообще Томпкинс для этой работы? Разве помощник шерифа будет сидеть в машине и играться в телефон, когда он при исполнении? Если служишь закону, важно, чтобы люди знали: ты здесь, всегда начеку. Пока Харди покуривает на скамейке, парень, к примеру, вполне мог бы пройтись по Главной улице, посмотреть, в порядке ли витрины магазинов, показать людям, что их охраняют, следят за порядком в городе и так далее.
Когда ты на дежурстве, телефон надо убирать в бардачок, вот и весь сказ.
В каком-то смысле для Харди это утешение: видеть, что без него все потихоньку разваливается. Он, понятное дело, не хочет, чтобы тут вообще все рухнуло, но это значит, что сорок один год он оттрубил не зря. При нем в городе был порядок, люди чувствовали себя спокойно.
Только вот Мелани во всю эту идиллию не вписалась, верно, Энгус?
Он морщится, плотнее кутает горло шарфом – снег знай себе валит – и обматывает его край вокруг правой руки, чтобы не онемела, хотя на нем толстые перчатки.
Харди расчищает скамейку, повернувшись спиной к ветру – защитить лицо от поземки. Он почти выполнил задание, дышит натужно, надо опереться на ходунки, присесть на перекладину, спиной к озеру – теперь он смотрит прямо на Главную улицу.
Сколько раз он по ней патрулировал: туда-сюда, туда-сюда?
Дело не в количестве, он просто предается воспоминаниям.
Да уж. При Доне Чемберсе озеро вышло из берегов и поднялось до пятого кирпича. В этой долине ничего более удивительного он не видел.
Он поспрашивал: после того памятного вечера, когда показывали кино и вода в озере при его жизни поднялась во второй раз, никому и в голову не пришло смотреть, поднимется ли она до пятого кирпича. На какую высоту подняла ее Джей… Дженнифер.
То, что она спасла Пруфрок, по сей день заставляет его тайком улыбаться.
Чего никак не ждешь, то и случается? Ведь так всегда и бывает, разве нет?
Никто в городе и не шевельнулся бы, окажись в огне она.
Но поступить иначе она просто не могла.
В сотый раз, включая последние пару недель, Харди задается вопросом: а была бы Мелани такой же, доведись ей вырасти? Ведь бунтовать, огрызаться, ненавидеть всех и вся для молодых естественно.
Хочется верить – она была бы такой же.
Да и какой еще ей быть? Ведь она – дочь шерифа! Если дочь шерифа – паинька и никому не действует на нервы, одноклассники от нее отвернутся, будут держать за стукачку.
А если отец такой, как у Дженнифер? Она тоже считала, что папашу надо переплюнуть? Перещеголять по всем дурным направлениям?
Харди помнит Открывашку с давних пор. Вот ему семь лет, бежит по Главной улице с игрушечным ружьем, стреляет по машинам и делает вид, что уклоняется от грибовидных взрывов. Совсем еще пацаненок, еще не стопроцентный придурок.
Однако хорошее дело за Открывашкой все-таки числится. Даже два, если считать, что он так и не всплыл на поверхность озера Индиан, не стал уликой в деле об убийстве.
Но Харди знает: такие мысли лучше держать от себя подальше.
Если открыть эти ворота и ворошить мертвецов, что там с ними нынче творится, запросто свалишься, как он выражается, в яму Труди.
После смерти Мелани она так и не восстановилась, но все, что положено, выполняла, даже улыбалась со своей койки в хосписе. Хоспис хорош тем, что там есть инвалидное кресло, а для отставного шерифа, чьи внутренности выпотрошили прямо в озеро, это имеет большое значение. А еще там нет котов, которые приходят в твою палату, когда ты уже при смерти.
Ближе к концу Труди по этому поводу даже посмеивалась, когда Харди держал ее за руку. Он ей рассказал, что слышал о хосписе, где накануне смертного часа к тебе в палату приходит не кошка, а жеребец – «Сияющий Жнец», как его называли, потому что во лбу у него белая звезда. Этот жеребец цокает копытами по коридору, носом открывает ту или другую дверь, проходит через нее, а потом оказывается, что обитатели этих комнат уже отдали богу душу, на телах – отпечатки копыт, а кровати превратились в обломки.
Дурацкая сказочка, но она вызвала на губах Труди улыбку. Невыносимо прекрасную.
Но потом она вдруг стала собираться, доставать вещи из тумбочки, складывать их ему на колени, бережно рассматривать каждую, будто прощаясь с ними, и Харди на коляске подъехал к окну.
Вдалеке, среди высокой травы, паслась лошадь. Она подняла морду и навострила уши, будто почувствовала, что на нее смотрят.
Харди показал лошади средний палец, а потом дал волю слезам, и сестры его не трогали, дали проплакать несколько часов.
И вот он сидит здесь, ухаживает за скамейкой дочери. Он пережил двух женщин своей жизни. Но будь у него возможность выбирать, он предпочел бы именно такой вариант. Пусть здесь сидит он, а не кто-то из них. Уж точно не Труди.
А у Мелани сейчас вполне могла быть своя семья.
Вполне.
Так все устроено в жизни. Одно сменяет другое. Так заведено.
Харди отталкивается от своих постылых ходунков, вытирает начисто другую сторону скамейки. Будь у него сушка для волос и удлинитель на несколько сот футов, он бы сделал из этой скамейки конфетку, выскреб бы начисто, как того заслуживает Мелани, да только вьюга не утихает. К вечеру на скамейке снова вырастет снежная горка.
Но главное – ты стараешься. Оказываешь внимание.
Сейчас, по крайней мере, на скамейку можно сесть.
Харди поднимает ходунки – стряхнуть с них снег и переставить чуть подальше, но все же рядом, потому что скоро в обратный путь – и вдруг видит: на одной ножке ходунков нет теннисного мячика. Как всегда.
Дома мячиков не осталось. И что? Когда появится так называемый помощник шерифа, его надо послать в «Семейный доллар» – там такие продаются. Баннеру Томпкинсу это поручение будет поперек горла, да и Харди опостылело, что он и шагу не может ступить без долбаного теннисного мячика… Старость не радость, да? Пропади она пропадом.
Нет, не так: пропади пропадом то, что ему вспороли живот. Что в озере рядом с ним плавали его кишки. Что ему пришлось иметь дело с калоприемниками, ходунками и прочей хренью.
Но на что-то это променять? Нет.
Хотя… неправда. Он бы отдал все последние двадцать шесть лет, включая прогулки, обеды и приятные минуты с Труди, лишь бы в тот день оказаться у дамбы рядом с Мелани.
Он достаточно пожил на свете и знает: сокровенное желание любого отца – принести себя в жертву, чтобы спасти своего ребенка. Лучшего способа свести счеты с жизнью нет, и он бы хотел… Просто он – отец в море отцов, и все они охотно и с открытыми глазами подставились бы под жужжащую круглую пилу, если бы избавили от этой участи своего ребенка.
Не важно, что он – один из многих, желание от этого меньше не становится.
Из детей, что были тогда рядом с ней, Открывашки уже нет, Мисти нет, Клейт кормит рыб, Лонни еще держится, Кимми дышит на ладан, Фарме без Открывашки, что всегда водил его за руку, жизнь, скорее всего, не в радость… все это не имеет значения, хотя какое-то время Харди думал иначе. Дело не в том, что виновные должны быть наказаны. Важно другое: его дочурка захлебывалась в озерной воде, тянула ручку, чтобы кто-то ее вытащил, а папы рядом не было.
Будка, в которой он сидит день за днем на вершине дамбы, – это невыгодная позиция для наблюдения, это даже не работа. Это тюремная камера. Он отбывает свой срок, свое пожизненное заключение.
Единственный случай за последние два десятка лет, который можно считать искуплением, опять же связан с ней, с Дженнифер. Когда она еще была Джейд. Когда решилась выкинуть коту под хвост свою жизнь, когда кровь из ее левой кисти не сочилась, а хлестала, замедляя биение сердца.
Неся в тот вечер Джейд на руках – губы посинели, подбородок уже не трясется, глаза закатились, – он словно заключил тайную сделку с озером, о чем не рассказал даже Труди: пускай эта девочка выживет, а там хоть трава не расти. Сделай доброе дело, озеро. Не дай ей умереть. Не забирай к себе и ее.
До «Бойни в День независимости» оставалось еще несколько недель, так?
Возможно, он мог все это предотвратить.
Но от сделки с озером все равно бы не отказался.
Однажды был случай, когда ему показалось, что она стучит в дверь будки управления… но только показалось…
Нет, старик, Мелани не заберется на дамбу, чтобы повидать тебя. Свою награду она получила. Ушла в лучший мир, где ей не придется взрослеть.
А ты, если будешь здесь сидеть и разговаривать с самим собой, превратишься в ледышку и не сможешь подняться.
Может, это не самый худший вариант?
Когда замерзаешь, в какой-то миг будто погружаешься в сон.
Харди смотрит вдоль пирса. Надо подумать о чем-то приятном, тогда и старые кости можно со скрипом поднять. Перед ним возникает вот какая картина: городские детишки выстроились на пирсе, уже достаточно тепло, и он, сделав вираж на своем глиссере, обрызгивает толпу водой.
Куда Рекс Аллен упрятал эту старую посудину, на которой хорошо гонять по болотам?
Здоровенная лодка, глядишь, подведет, но это не значит, что ее надо списывать в утиль. Может пригодиться, например, когда на озере лед… Харди знает, как это работает. Когда на озере ледяная кашица, глиссеру цены нет, будто он для подобных условий и создан. Но когда лед схватил озеро намертво, руль работать не будет. Если на борту двое, один действует как балласт: надо повернуть направо, вес тела он переносит на правую сторону. Но про торможение можно забыть.
Вообще-то время сейчас хорошее, если оно у тебя есть и если на тебе теплая одежда, но в бытность шерифом Харди обычно оставлял глиссер в окружном гараже на всю зиму. Разъезжать по снегу – для этого есть ратрак Лонни. А если надо с середины озера вызволить конькобежца, который повредил колено, у кого-то в городе обязательно найдется снегоход.
Харди снимает правую перчатку, сквозь слои одежды тянется за сигаретами.
Вытряхивает из пачки одну, подхватывает ее губами, чуть щурится, когда огонек спички оказывается рядом – скорее предвкушая затяжку, а не от боязни обжечься, – ветер задувает огонек, почти не дав ему вспыхнуть.
Первая затяжка всегда самая сладкая.
Харди растягивает удовольствие, тепло расползается по легким – то, что надо.
Он выдувает дым крепкой струйкой, будто о чем-то задумался, что-то прикидывает, но это неправда. Что там старикам прикидывать? Их дело – сидеть на скамейке в жуткий холод, потягивать свои «палочки смерти» и глядеть на лед, на туманные очертания неизвестно чего.
Харди смотрит секунд десять и понимает: это не просто туман. На озере кто-то есть.
– Это еще что?.. – со скрипом выжимает из себя Харди, и сердце согласно подскакивает.
Может, так конец и приходит? Не лошадь топчет тебя до смерти, а какой-нибудь жнец берет за руку и уводит за собой?
Возможно, сначала чиркнув тебе по горлу.
Или, может быть, такую версию выстраивает твоя умирающая душа? Придавая смерти какой-то смысл? Может, Харди просто хватил удар? Или это инфаркт?
– Давай, – говорит он фигуре на озере, чьи очертания стали более внятными, – иди сюда. Что это она машет руками, будто на зимней Олимпиаде?
Что за предсмертное виденье, мать его?
Харди подается вперед, надеясь, что картинка станет четче: да, ему не привиделось, руки маятником ходят взад-вперед, и эта форма, этот человек, это непонятно что явно движется ему навстречу.
Что-то в движении его смущает. Поначалу Харди думает, что это конькобежец, хотя время суток не самое подходящее, а потом понимает: лыжник! И качает головой: ну дела!
Какому-то идиоту буран нипочем – встал на лыжи и пошел. В белой куртке и штанах, все как положено. Даже шлем белый, будто нарочно: если, не дай бог, что-то случится, попробуй его найди.
Харди снова затягивается, чуть повернув голову в сторону, но держа лыжника в поле зрения.
Тот катит прямо к пирсу, вовсю машет палками. Добравшись до места, чуть пригибается, как пришедший к финишу горнолыжник: из рюкзака торчит что-то длинное, и не пригнуться невозможно. Этот идиот, кто бы он ни был, проезжает под перекладинами пирса, берет влево и соскальзывает на берег, почти прямо перед Харди, подталкивает на шлем фиолетовые очки-консервы. Не для того, чтобы посмотреть на Харди, который замерзает тут до смерти, нет: он оглядывается, будто его кто-то преследует, с довольным видом смотрит на дорожку, которую только что проложил.
Харди видит: из рюкзака торчит изящный лук. И тетива по какой-то дурацкой причине даже натянута.
– Эй! – окликает лыжника Харди.
Тот вздрагивает, быстро оборачивается… вот, блин.
Это же учитель истории, черт его дери!
Все правильно, никому из Айдахо такая дурость и в голову не придет: кататься на лыжах по озеру в буран, какого не было последние пятьдесят лет.
– Шериф, – говорит мистер Армитедж и приветственно поднимает левую руку.
Клод Армитедж до сих пор зовет Харди именно так. Всякий раз, когда подходит к нему с просьбой дать интервью и всякий раз уходит с пустыми руками.
Харди снова затягивается.
Армитедж отставляет в сторону палки и рукой в перчатке указывает на скамейку рядом с Харди. Харди пожимает плечами.
Армитедж садится. Дышит тяжело, но на лице довольная улыбка, когда снимает шлем и плюхает его на скамейку между ними, на глаза спадают длинные, песочного цвета волосы.
– Вид у вас, как у кота, который только что слопал канарейку.
Харди протягивает учителю пачку сигарет, которые наверняка примерзли к перчатке.
Армитедж смотрит на озеро, будто, перейдя его на лыжах, стал его хозяином.
Харди все равно невысокого мнения об учителе истории.