«И в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: „отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем.“»
Февраль, 2018 г., Москва.
– Константин Андреевич, там пациентка… в палате… как говорится, кусается! – трескучим, едва не переходящим в хрипение, голосом, выдала медсестра Римма.
Молодая, худощавая, с тревожно выпученными глазами и нависающим над ними лбом, она имела странную привычку неожиданно появляться и также неожиданно исчезать. Римма вытянула вперед руку, где чуть выше кисти на бледной, под цвет стен, коже виднелись следы человеческих зубов.
Будучи врачом опытным, Константин Андреевич сразу определил обладательницу изумительного прикуса, где в одном ряду отсутствовали сразу два премоляра и клык, а в другом – практически все резцы. Острозубова Габриэлла Игоревна поступила в онкологическое отделение вчера утром, но уже успела заставить добрую половину персонала себя остерегаться. Один врач был награжден ею пулеметной очередью плевков (целилась в правый глаз, три раза попала, два других – тоже, но в левый); второй под ласковое мурлыканье «ленивая лошадь нежно сено жевала» чуть не лишился пальца из-за пролетевшей прямо над его пухлой кистью и разбившейся о стену стеклянной кружки; ну а молодая и до безобразия добрая сиделка получила прямо в руки сверточек свежих фекалий домашней крысы Габриэллы Игоревны. И вот почетная обязанность взять на себя ответственность за участницу обороны Керчи, к тому же по слухам обладающую ярко выраженными экстрасенсорными способностями, дошла до заведующего отделением.
– Я ей катетер, а она мне… вот… – Римма указала глазами на место укуса и прибавила свое любимое: – Как говорится!
«Интересно, когда ей кто-нибудь уже скажет, что нигде и никем так не говорится?» – подумал про себя Константин Андреевич и еще больше нахмурил свой и без того морщинистый лоб.
Выглядел он сегодня, откровенно говоря, плохо, после ночного дежурства от него веяло почти стариковской запущенностью. Да и единственной причиной, почему его нельзя было назвать стариком, был тот факт, что он родился всего тридцать три года назад. В выражении его аскетичного лица виделась какая-то жертвенность: большие зеленые глаза постоянно скользили по полу и смотрели будто бы сквозь предметы, а редкая улыбка казалась нарочитой и вымученной, она возникала внезапно и быстро пропадала. Но именно такая улыбка мгновенно меняла лицо, обнажая едва уловимую детскую беззащитность.
Константин Андреевич еще раз кинул взгляд на покусанную руку медсестры, тайно надеясь все-таки отыскать хотя бы еще один отпечаток зуба, но, придя повторно к уже известному выводу, направился к 13 палате, где в гордом одиночестве держала осаду гражданка Острозубова.
Константин знал, что входить стоило на цыпочках, тихо и незаметно, чтобы пациентка вдруг не решила, что за ней следят: а то еще, не дай Бог, потребуют подписать доверенность (сто лет прошло с момента посещения Москвы Воландом, а квартирный вопрос по-прежнему портил москвичей, а особенно лучших из них). Поэтому стучаться и здороваться следовало громко, дабы преодолеть врожденную тугоухость пациентки, подкрепленную преклонным возрастом.
– Дорогая Габриэлла Игоревна, – прозвучал раскатистый голос врача. В нем словно воссияло утреннее солнце: весь он встрепенулся, в глазах будто бы зажглась пара лампочек и смыслом его жизни вновь стала сама ее суть.
После упредительного приветствия Константин Андреевич постучал и, помедлив несколько секунд, вошел. Габриэлла Игоревна предстала в почти комичном виде. Она, закутавшись в два одеяла (второе, естественно, было стянуто с постели соседки из 14 палаты), свернулась змеей, и, сжав руки в кулаки, злобно выглядывала из-под сбитой подушки. Еще чуть-чуть, и она, несомненно, зарычит, ну или залает, зашипит, – одним словом, точно издаст нечто нечеловеческое.
– Ещё одного недоумка ко мне послали! – взревела она. – Эксперименты свои ставить будете? А вот вам!
Габриэлла Игоревна достала из-под слоёв одеяла сухонькую жилистую кисть и показала фигу.
Константин Андреевич ухмыльнулся, он почему-то больше всего любил таких пациенток – строптивых и полусумасшедших, – он умел располагать их к себе. И то ли они чувствовали какое-то свое с ним сходство, то ли он и впрямь был грамотным врачом, но на его симпатию они всегда отвечали взаимностью. Врач хотел было уже подойти к ней поближе, он набрал в легкие воздух на несколько слов вперед, как вдруг почувствовал чью-то твердую тяжелую руку у себя на плече. Пришлось мгновенно согнуться, скрутиться, как запутавшемуся в силках зайцу, а вместо заготовленных слов испустить бессильное кряхтение и измученно посмотреть на своего отца.
– Здравствуйте, милая вы наша Габриэлла Игоревна, – прозвучал бархатный голос. Отец загородил собой дверной проем. Старый пижон был верен себе: свеженачищенные туфли, безупречно выглаженный белый халат, новые очки в серебристой оправе, в которых лицо, казалось, поблескивало солнечным светом. Даже свинцовое облако за окном тут же пугливо рассеялось и в палате стало светлее.
– Меня зовут Андрей Петрович Ресничка, – продолжил он. – Я главный врач больницы и, честно сказать, очень рад с вами познакомиться.
Его лицо расплылось в ленивой улыбке, а щеки слегка порозовели.
– Мне столько хорошего про вас рассказывали сестрички, просто не представляете! Я так рад, что вы оказались именно у нас! Это же какая честь, только подумать! Вот, первая свободная минутка за два дня – и я сразу пришел к вам.
Он облокотился на спинку кровати.
– Мне нужна ваша магическая консультация по одному деликатному вопросу, поможете позже? – он медленно и наигранно подмигнул. – А Константина Андреевича вы недоумком зря назвали, это наш лучший врач… – последние два слова Андрей Петрович произнес тише и сделал паузу.
Габриэлла Игоревна высунула голову из своего укрытия, легонько прищурилась и навострила уши. Было видно, что она заинтересовалась, но едва ли что-то внятно расслышала. Андрей Петрович продолжил ничуть не громче.
– Лучший врач! Да-да, совершенно точно, лучший! И я позаботился о том, чтобы сегодня он лично вас осмотрел.
Женщина недоуменно взглянула на Андрея Петровича, она хотела было что-то возразить, но получилось только лишь стыдливо пожевать губами.
– Да они приходили… совали… было больно, знаете? – она сжала зубы, чтобы не расплакаться, но слеза все равно потекла из правого глаза, и это была слеза беспомощности.
Главврач подошел ближе, сел на край кровати и взял руку Габриэллы Игоревны. Он принялся тихим голосом объяснять про катетер, процедуры, даже что-то про последние исследования из области сексологии, и это возымело эффект – пациентка совсем освободилась от плена одеял и с интересом слушала. При этом волна отчаяния, охватившая Константина Андреевича при появлении отца и вылепившая из его тела подобие цапли, стоящей на одной ноге, позволила ему только сцепить кулаки и молча наблюдать. «Что он делает в моем отделении», – раз за разом спрашивал он сам себя.
Ему вдруг захотелось сильно ударить в стену или заорать во всю мощь своего голоса; он подумал, что если сейчас обернется, то обязательно увидит, как кто-нибудь смотрит на него, на его бессилие, и ядовито улыбается. На самом же деле на него смотрела только Римма, и её взгляд был скорее вопросительным. В укушенной руке она держала папку с только что пришедшими из лаборатории результатами анализов. Константин взял ее и через одну пробежал взглядом по фамилиям.
– Острозубова, Чернышенко, Полякова… Ресничка, – еле слышно бормотал он, но на последней фамилии споткнулся и повторил громче, – Ресничка!
Константин вытащил последний листок, скользнул по нему глазами и тотчас же побледнел. Затем он вновь глянул в верхнюю часть, на фамилию; его губы прошептали что-то неразборчивое, зрачки расширились, на лбу выступили блестящие капельки пота, а жилка на виске дрогнула и вздулась.
Он скомкал лист и что-то шепнул отцу, затем быстро вышел из палаты. Андрей Петрович последовал за ним.
Шли они молча. Константин припадал то на одну ногу, то на другую, ускорялся, спотыкался и снова набирал скорость. Андрей Петрович же шел ровно, не торопясь, кидая короткие приветы врачам и пациентам. Он был не просто главврачом – он был здесь хозяином, и это сквозило в каждом его шаге, каждом кивке, будто всякий жест совершался только для того, чтобы дать понять всем остальным: посторонись, идет главный!
Они вместе прошли по коридору к самой дальней двери, Константин достал связку ключей и открыл кабинет. Это была скромная комнатка крошечного размера, где около стены стоял небольшой письменный столик со старым деревянным стулом, а у самого входа располагалась низенькая скамейка. Единственной декорацией этого кабинета был, пожалуй, только портрет Андрея Петровича, красующийся на стене. Этот портрет был подарен ему в прошлом году, на 60-летний юбилей, одним крупным чиновником, по совместительству и пациентом отца, во время торжественной церемонии в мэрии. А уж сам юбиляр велел повесить портрет в кабинете сына. Как известно, бывают картины, способные создать иллюзию расширения пространства комнаты, бывают и такие, что, наоборот, визуально его сужают. Этот же портрет брал на себя все. Не было ни единой точки кабинета, способной укрыться от назидательного взгляда человека, на нем изображенного.
– Папа, – приглушенным голосом начал Константин.
Андрей Петрович, вальяжно развалившийся в кресле, кинул на сына укоризненный взгляд.
– Константин Андреевич, – нарочито казенно ответил он, – разве вы не имеете понятия о субординации? И что в моем, – на последнем слове было сделано особое ударение, – учреждении сотрудники должны обращаться друг к другу только по имени-отчеству?
– Отец! – уже более настойчиво, и даже раздраженно, повторил Константин. – Я помню о твоей просьбе!
Он подошел к столу, дрожащей рукой выдвинул верхний ящик и вынул немецкое игристое вино и два бокала. Ему осталось только посмотреть на часы, запечатлеть в памяти этот момент, чтобы потом самому себе, в тишине опустевшей квартиры, произнести: «Ах, вот бы на секунду туда!». Константин наполнил бокалы и протянул один отцу. Андрей Петрович наблюдал за всеми приготовлениями с мягкой улыбкой на лице.
– Ну что ж, – произнес он и зацокал языком. – Столько лет укрывать от смерти других и так долго не замечать, как она охотиться за мной. Это, как минимум, непрофессионально. Всегда думал: «Как же страшно, наверное, умирать!», а вот теперь кажется, что жить-то было еще страшнее.
Он замолчал, продолжая улыбаться, но через несколько секунд заговорил вновь.
– Да, пожалуй, умирать все же не страшно, когда ты знаешь, что оставляешь жить лучшую часть себя! – Он посмотрел сыну в глаза и положил руки на его плечи. – И знаешь, какая ирония, – я же только сейчас понял, что главное удовольствие в жизни мы получаем от своих собственных побед, и ты – моя самая большая из всех.
Он крепко-крепко обнял его, так, как не обнимал, кажется, никогда. От него вдруг повеяло необъяснимым теплом, и еще почему-то лавандой. Константин шмыгнул носом, но больше не издал ни звука. К этому дню он был готов, он его ждал.
Андрей Петрович Ресничка умер 22 февраля 2018 года на 62-ом году жизни. Диагноз – острый миелоидный лейкоз.