На веранде холодно. Не крещенский мороз, для последнего дня Святок вполне комфортно. Поэтому я ограничилась накинутым на плечи толстым вязанным пледом.
Я глотаю воздух Крещенского сочельника, смешивая его с глотком горячего малинового чая с толикой кипрейного мёда, и выдыхаю лёгкое облако. Оно соревнуется по разнообразию рисунка с паром, поднимающимся над моей широкой кружкой, обняв которую я согреваю озябшие руки.
В исчезающем рисунке волн облака и пара, в их сплетении, движении и колебаниях, я ищу ответ на закономерность и неизбежность событий двадцатилетней давности.
Да… Этой истории ровно двадцать лет.
И за последние двадцать лет – ровно двадцать раз, каждый год, в один и тот же день, в один и тот же час я вспоминала… вспоминаю её.
***
Мой папа был… толстый. Именно так. Не полный, не полноватый, а просто… очень толстый. К тем годам он набрал… сто тридцать килограммов.
Пока мама с папой были юными, мама часто подшучивала над папой: пирожок, одуванчик, колобок.
Но со временем лёгкость маминых шуток стала утяжеляться одновременно с папиным весом: бисквит, батон. Я отчасти понимала маму, глядя на свадебные фотографии юных родителей. Но не смеялась. Как, впрочем, и сама мама. И мой брат.
Но папа был очень добрый. Я даже думаю, его доброта была прямо пропорциональна его весу. Этим оправдывался и папа: чем человек больше, тем он добрее.
Слабое утешение, говорила мама, добрый человек – это не профессия. И не доброта спасёт мир.
В тот день, 18-го января, в семь вечера, после всенощной мы пошли на реку. Я, брат, мама и папа.
Все туда шли. Кто окунуться в прорубь, кто посмотреть. Кто окунуться по вере, кто по традиции.
Мы пошли посмотреть.
Весело! Мужчины кряхтят. Девушки визжат. Смешно.
Был, правда, один несмешной момент, когда по пути к реке кто-то, из шедшей навстречу нам подвыпившей компании, крикнул: Смотри, лёд не проломи!
– Не обращай внимания, – досадливо буркнула мама.
Подойдя к берегу, мы увидели, что проруби в этот раз не было. Наша река не широкая. Поэтому течение быстрое. И оно вымыло полынью ближе к середине реки.
Кто-то окунался с головой. Кто-то один раз… и выскакивал, нарушая традицию. А кто-то истово окунался семь раз и чинно вылезал на лёд. Сам. Без чьей-то помощи.
Но не так это было и легко. Поэтому у края полыньи стояли двое здоровых мужчин с канатом в руках. Всё-таки река. Всё-таки течение. И кто-то цеплялся за него вылезая, а кто-то ещё перед спуском хватался за него судорожно и так, что не сам окунался, а его окунали, опуская и вытаскивая канат. Зрелище выносливости: и каждый по количеству погружений получал свои заслуженные аплодисменты.
Оно того стоит? Брат решил, что стоит.
Он быстро разделся, и на уговоры мамы отказаться от своей затеи, остановил её словами, что чем дольше она его отговаривает, тем быстрее он замёрзнет и заболеет.
Единственно, чему последовал брат в маминых уговорах, это зацепиться за канат и… никакой самодеятельности.
Прежде чем взяться за канат, брат жестом показал «купальщикам» с канатом три пальца. И жест продублировал одним словом:
– Три!
Здоровяки весело кивнули, и брат, взявшись за канат, быстро скользнул по краю льда грудью и сполз в полынью…
Схватил первую порцию воздуха, кивнул головой, и «купальщики» совершили первый акт уже привычного для них спектакля…
– Р-раз! – крикнул хор зрителей, когда голова брата первый раз вынырнула из свинцовой воды.
Брат резко глотнул вторую порцию воздуха, кивком подтвердил второе погружение, и канат пошёл вниз…
– Два! – раздалось второе ещё более дружное приветствие вынырнувшему брату: всё-таки не многие шли на троекратное погружение.
Мама приготовилась хлопать в ладоши, в ожидании третьего погружения, улыбаясь сияющим глазам брата. Папа довольно смеялся, а брат демонстративно набрал как можно больше воздуха, раздув щёки, видимо, подтрунивая над переминающимся с ноги на ногу папой. Канат пошёл вниз.
– Три! – крикнул машинально кто-то из-за спин зрителей, не разглядев, что канат, идя вверх, дёрнулся… и выскочил без брата.
– Отцепился! – в два голоса крикнули испуганно мужики, вытащив невесомый канат.
Всё дальнейшее заняло не более десяти секунд!
Уже потом… после… стало понятно, что при каждом спуске в воду течение понемногу раскручивало канат и брата, и когда брата вытаскивали третий раз, он при подъёме из воды то ли ударился об лёд, то ли просто задел его, но непроизвольно отпустил канат и уже не смог вынырнуть из-под нависшей льдины.
А течение… течение…
Десять Секунд!
Папа сразу понял, что произошло.
В отличие от всех, кто стоял с противоположной стороны от места погружения брата, мы стояли как раз за спинами «купальщиков». Зима была малоснежная, поэтому лёд на реке был чистый, даже, я бы сказала, прозрачный. И мы… мы… увидели, как брат, сопротивляясь течению уходит нам… под ноги.
Восемь Секунд!
Мама бросилась к мужчинам с канатом с криком:
– Сделайте что-нибудь! Сделайте!
Шесть Секунд!
Я, как кусок льда, застыла, глядя… глядя на папу:
– Папа… Папа…
Четыре Секунды!
Папа безвольно провожает глазами ускользающего подо льдом брата, шаг за шагом сопровождая его.
– Сынок… Сынок…
Две Секунды!
Мама безжизненно кричит папе:
– Колобок!!! Спаси…
Ноль Секунд!
Папа разбегается, широко открыв рот хватает воздух, отталкивается левой ногой, максимально выбрасывая вверх правую, подпрыгивает так высоко, насколько позволяет его сила поднять надо льдом сто тридцать килограммов и… разбивая каблуками ботинок свинцовый лёд, проваливается сквозь него прямо перед мутно просматривающимся подо льдом силуэтом сопротивляющегося течению брата…
И ловит его…
И крепко обнимает…
***
На часах девятнадцать часов. То самое время. Как двадцать лет назад…
Я сижу на веранде, плотнее укутавшись в толстый плед, и жду, что с минуты на минуту в дверь постучат, я встану, открою, и на пороге будут стоять мой папа и брат. Промокшие, продрогшие, нетерпеливые в ожидании горячего маминого чая с щедрой добавкой кипрейного мёда: на улице – идущий всю неделю снег сменил проливной дождь… Как-то необычно для погоды на Крещение. В последний день Святок…
Но на то и Святки. Все ждут волшебства. До последнего дня.
…
Простите… Как будто стучат…