Христос-Младенец и детство нашей души
Тихо, но верно приближается он – светлый день христианства.
Он приближается сокровенно, как тогда, 1911 лет тому назад, он приближается во тьме удлинившихся ночей, среди безмолвных, покрывших все снегов.
Наступит, – и мы будем праздновать. И еще шумнее станет тот нескончаемый праздник, в который теперь превратилась в городах жизнь не только обеспеченных, но и трудящихся людей. Еще большее количество пищи и пития станут поглощать люди, называющиеся христианами, на том основании, что вспоминается годовщина пришествия на землю Спасителя мира. Удалые тройки загремят бубенчиками, взметая снеговую пыль. В театры, цирки и в заведения самодвижущихся картин потянутся еще более густые толпы народа, и эти учреждения будут работать от полудня до полуночи, и среди этого праздничного размаха и шума одно будет основательно забыто: то событие, ради которого установлен праздник.
В общем гуле и веселии будет забыт тот холмик из соломы, на который Дева-Матерь положила новорожденного Иисуса, и тот ослик с волом, которые верно послужили своему Создателю, согревая дыханием Младенца в эту ночь. Будет забыто все то убожество, в котором сошел на землю Христос, чтобы вернуть нам, людям, роскошь райских садов и богатство возрождающейся благодати. Будут забыты та тяжкая жизнь, полная сперва лишений и трудов для хлеба насущного, а потом насмешек и поруганий, предательство и лютая казнь, жизнь, начавшаяся в Вифлеемских яслях и кончившаяся на кресте Голгофы.
О, неужели только тем и отметим мы праздник Рождества, что оденемся в лучшую, большею частью только что сшитую одежду, будем переедать еще больше и пить еще пьяней, переходить из дома в дом для пересудов, смеха и нового обжорства? Неужели только это принесем мы в дар Младенцу Христу, новое для Него оскорбление в нашей неизменно беззаконной, себялюбивой и плохой жизни?
А ведь может быть и иначе! И праздник Рождества, вместо того, чтобы принести новую поблажку нашей чувственности, может стать толчком для нашего возрождения.
В дальние, счастливые годы, когда душа наша не прилепилась еще окончательно к миру и так радостно и свободно парила иногда в небесах, – в эти благодатные дни детства мы иначе встречали праздник Рождества. Мы чувствовали, что совершается что-то великое, мы улавливали великую тайну в тихо надвигающемся сумраке сочельника. Наше молодое, не затемненное еще ничем дурным воображение, прорвав преграду стольких веков, шло робко и священно в Вифлеем. Оно встречало по пути караван волхвов, оно чувствовало этих людей, вперивших задумчивые и восторженные взоры в двигающуюся перед ними звезду. Оно витало над стадом, которое стерегли в ту заветную ночь несколько простых сердцем и крепких в вере пастырей, и внимало неземным небесным звукам небесного воинства, которое этим, ничтожным перед миром и достойным в глазах Божиих, людям спело новую песню, песню умиления, благоволения и отрады: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение».
И с этими верованиями шло оно в пещеру Вифлеема, где лежал повитый пеленами Младенец на пригорке из соломы, сияя с этого трона той славой, перед которой ангелы поникают своими лицами.
И слышало это детское, разбуженное так благодатно, воображение стук копыт усердного ослика, уносившего Богоматерь с Младенцем во время вынужденного их бегства в Египет, и видело озаренного луною загадочного сфинкса в пустыне, в объятиях которого нашла себе приют Богоматерь со сладчайшим Младенцем.
И так сильно было впечатление, что хотелось не отходить от этих святых чудных воспоминаний. Хотелось, чтобы звезда Вифлеема не гасла никогда, чтобы можно было, следя за ее лучом, идти до конца жизни к Нему, все к Нему, Младенцу, лежащему в яслях на соломе.
Прежде еще чем вспомнить о Христе, идущем с учениками среди нив с наливающимся на высоко поднявшихся стеблях колосом, прежде чем сердце будет поражено стонами страдающего на кресте Богочеловека, один вид Младенца Христа, лежащего в яслях, уже достаточен для того, чтобы посвятить этому Младенцу все свои помыслы, и силы, и любовь.
Несколько картин лучших художников воспроизводят ту заветную картину из жизни знаменитого итальянского аскета, святого Франциска Ассизского, когда к нему в облаках спускается Младенец-Христос.
Каким блаженным изображено лицо праведника, в каком счастливом порыве протягивает он руки навстречу Тому, Кто, будучи невместимым, сходит сейчас на руки смертного человека!
Значит, сердце великого созерцателя было особенно полно красотой Вифлеемской ночи, и Младенец-Христос, Господь Вседержитель, сошедший в ту ночь в образе беспомощного Младенца в беднейшей обстановке, в холодную ночь согревал сердце подвижника, пока, наконец, не явился въявь этому, к Нему стремившемуся сердцу.
Счастлив и тот, кто стоял в знаменитой Дрезденской галерее, в той уединенной, небольшой комнате, которая хранит бессмертное сокровище живописи – Мадонну Рафаэля.
Поражает вас вид Пречистой Девы, несущейся к вам на облаках, но еще поразительнее подымаемый Ею Младенец. В этом Ребенке со всем обаянием младенчества, в этих детских чертах вы чувствуете Вседержителя, в этих глазах, невинных, чистых, как бы бессознательных, вам видна творческая мысль, что это действительно Бог, принявший на земле образ дитяти. Удивительно это смешение в одном образе детской беспомощности и вседержительства, это совпадение Младенца в первой весне жизни с безначалием Ветхого денми.
Ему служить, перед Ним благоговеть, ради Него погасить в себе все земное, исчезнуть в своем личном существовании, чтобы возродиться в Нем; ради Его детства стать снова самому ребенком, отдав, посвятив все Ему, Ему одному.
А Он смотрит, смотрит вам в душу, зовя к Себе, обещая у Себя бесконечную отраду и счастье, а с неба, вернувшегося к вам снова, как в детстве Вифлеемского неба, тихо звучат благодатные слова ангельского славословия.
Так вот, в дни Рождества постараемся пробудить в себе все то чистое, святое и детское, что было в нас когда-то на пороге жизни, и что потом затоптала, истребила в нас лютая жизнь.
Детство есть шаг к праведности. Кому приходилось близко наблюдать великих праведников, тот, несомненно, заметил, сколько было в них детского настроения. Та же великая благость, кротость и ласковость, та же способность безграничного восхищения перед тем, что светло и чисто, та же доверчивость к людям, которой не могли поколебать никакие ежедневные уроки жизни.
Вот и нам как полезно вспомнить свое детство и возродить многое из него. Пусть человек, который опустился и обленился, спустя рукава, как к тяжелому подневольному труду, относится к своим делам, в сущности, может быть, легким и не бесприятным, пусть вспомнит он, как мальчиком он усердно и любовно исполнял свои учебные обязанности, как пораньше подымался утром, чтобы протвердить уже хорошо приготовленный урок, так как все не был доволен отчетливостью своего знания, как загодя отправлялся в свое учебное заведение, как держал в порядке свои учебные принадлежности, тщательно записывал уроки, волновался за каждую получаемую отметку.
Куда ушла эта детская совестливость и добросовестность, эта умилительная честность маленького убежденного труженика?
Когда вспоминаешь о детях, поражаешься, как немногие доносят в жизнь ту деятельность, какою отличались в ранние свои годы.
Кто не слыхал о детях-коллекционерах… Неважное занятие собирать какие-нибудь перышки, но ведь и оно требует известной силы воли и последовательности, которая часто в этих самых людях с годами бесследно пропадает. Кто не видал детей, прекрасно выращивающих комнатные растения, устраивающих на даче целые клумбы, производящих даже собственным умом кое-какие земляные работы, устраивающих потешные крепости.
И как немногие из этих людей во взрослые годы проявляют хотя часть той упорной деятельности, какой отличались в своем детстве.
Но печальнее всего вспомнить о том, как изменяют люди своей детской вере.
С какой радостью глядишь на толпы подростков-детей, мальчиков и девочек, которые всякое утро перед началом классных занятий приходят к чтимым святыням, молятся, прикладываются, ставят свечи к иконам.
Помню старую Москву, целый ряд тянущихся по тихому переулку зданий старейшей московской гимназии, вереницу маленьких и больших гимназистов, спешно идущих к дверям «сборной». На противоположной стороне переулка, немного не доходя до этих дверей, стояла каменная церковь, в воротах ее за стеклом был образ Николая Чудотворца. Зимой сплошной покров льда покрывал это стекло, так что и образа совсем не было видно. А между тем гурьбы ребят с ранцами на плечах усердно прикладывались к нему своими детскими губами. Лет до двенадцати-пятнадцати редкий мальчик проходил мимо образа, не перекрестясь, не приложившись губами и не прикоснувшись ради освящения головы к стеклу своим лобиком. А взрослые гимназисты зачастую проходили мимо не перекрестясь.
Это был символ того, что случилось с большинством из них потом, когда почти все они мало-помалу отстанут от церкви и забудут Христа.
А где эта юная привязанность детей к родителям, такая сильная, что ребенок, отданный живущим в учебное заведение, долгое время не может привыкнуть к разлуке и плачет по ночам. А лет через десять целыми месяцами не пишет волнующимся без известий о нем родителям. Где это глубокое сожаление, готовое с товарищем поделиться последним куском хлеба, а лет через десяток забудет о существовании этого товарища, и если б ему понадобилась какая-нибудь помощь, рад как-нибудь незаметно улизнуть от него. Где эта страстность в спорах и крепость убеждений? Где это стремление к добру, правде и свету, которое через какой-нибудь десяток лет кончится спокойным прозябанием на службе, а весь интерес жизни сведется к вину и картам.
У графа Л. Н. Толстого есть ужасная по правде своей сцена.
Одна мать, потерявшая страстно любимого ребенка, засыпает в чувствах величайшего ропота на Бога, Который не внял ее горячей молитве и не оставил в живых ее сына, и видит она страшный сон. Перед ней кабинет ресторана; в нем сидят бесстыдные женщины, окружающие одного человека. В нем умерло, по-видимому, все духовное, одна животная сторона царствует в нем. И в этом заживо умершем мать мало-помалу начинает различать дорогие черты лежащего теперь на столе и отозванного к Богу в рай ее ребенка.
Вот во что мог превратиться этот ребенок, если бы Бог не отозвал его во всей его чистоте и невинности.
Ведь это образ почти каждого из нас!
О как следует нам желать и молить, чтобы хотя в тот день, когда ангелы окружают ясли пришедшего в мир Христа-Младенца, мы все встали вокруг Него верной стражей, вновь превратившись в добрых и ясных и милых детей.
Ты, Который грядешь в мир, чтобы возлечь в Вифлеемской пещере в яслях, на холмике из соломы, Ты скажешь впоследствии людям: «Тот, кто не обратится и не будет как дети, не может войти в Царствие Небесное», в то Царствие, которое Ты купил Своей кровью.
О, в день Твоего пришествия в мир соверши над нами это чудо: дай нам обратиться и стать как дети, отражая в себе черты Твоего благословенного детства.