Не успела я въехать в Итонвиль, как завиднелась широкая веранда городской лавки, а на ней – местные балагуры. Как хорошо! Городок не изменился, так же любит душевные беседы и песни. Я подъехала к лавке. Да, вот они: Джордж Томас, Кельвин Дэниелс, Джек и Чарли Джонс, Джин Брэзл, Би Мозли и еще один парень по прозвищу Берег. Увлеченно режутся во флоридский сброс[6], а кто не режется – дает советы или, как это здесь называют, «уточняет ставки». Я перевела машину в нейтраль.
– Привет, ребята!
Они подняли глаза от карт, и на секунду показалось, что они меня забыли. Потом Би Мозли воскликнул:
– Да это же Зора Хёрстон!
Все тут же окружили машину, заговорили разом:
– Надолго, Зора?
– Да, несколько месяцев пробуду.
– А у кого остановишься?
– Наверное, у Метт с Эллисом.
Метт – Арметта Джонс, моя близкая подруга с самого детства, а Эллис ее муж. Их дом стоит на главной улице, под огромным камфарным деревом.
– Привет, красавица! – крикнул градоначальник Хайрем Лестер, спеша мне навстречу. – А мы тут наслышаны о твоих успехах на севере. Домой, значит, приехала? Насовсем, надеюсь?
– На время. Я собираю сказки и старые байки, а у вас их уйма. Поэтому я первым делом домой…
– Это какие сказки? – спросил Би Мозли. – Наши враки, что ли? Басни, что мы плетем на крыльце, когда делать нечего?
– Ну да. Про Старого Массу[7], как черный брат в рай попал, а еще… Ты сам знаешь какие.
– Да брось! – прищурился Джордж Томас. – Ты сама-то не сочиняешь с утра пораньше? Кому это нужны байки про Братца Кролика и Братца Медведя?
– Многим нужны, Джордж, вы просто цены им не знаете. И нужно их все записать, пока не поздно.
– Что – не поздно?
– Пока их не забыли.
– Ха! Нашла чего бояться! Да тут некоторые только и делают, что байки травят да еду переводят…
– О, вспомнил! – радостно объявил Кельвин Дэниелс. – Про Джона и жабу…
– Дай ты ей из машины выйти! Она вон сколько проехала, надо же отдохнуть. Пусть сперва переведет дух, вещи разложит, испечет большой пряник[8], – тут и мы подтянемся: пряник есть и байки травить.
– Да, так лучше будет, – согласилась я. – Но к вечеру все приходите, жду!
Я вынула вещи из машины, пристроила ее второй в Эллисов гараж и пошла в дом. Арметта заставила меня прилечь с дороги, а сама тем временем испекла в большом противне пряник для гостей. Первыми объявились Кельвин Дэниелс и Джеймс Мозли.
– Кельвин! Здорово, что ты пришел. Ну давай, рассказывай про Джона и жабу, я весь день жду…
– Я потому и пришел пораньше, чтобы рассказать и дальше двинуться. Мне потом в Вудбридж надо.
– Спасибо, что зашел, не забыл.
– Я, если обещал, то уже не забуду. Просто слышал, что в Вудбридже вечеринка с пальчиками, хочу и туда успеть. И Джеймс вон тоже со мной собрался.
– Вечеринка с пальчиками! Это что еще такое?
– А вот поезжай с нами – увидишь.
– Я же людей позвала, они придут, а меня нет. Подумают, что я рехнулась.
– Да ладно, в другой раз придут. Поедем, тебе понравится!
– Ты сперва сказку расскажи, а я как раз за это время решу.
– Да ну ее! – Джеймсу не терпелось на вечеринку. – Выводи машину, и поедем. Сказку он по дороге расскажет. Поедем, Зора!
– Нет, сейчас одну и еще по дороге.
– Давай, Кельвин, рассказывай уже, а то народ набежит, пронюхают, что мы в Вудбридж собрались…
– Не набежит. Они про Вудбридж сами знают и тоже туда нацелились.
– Ладно. Про Джона и жабу.
Как-то раз ночью у Старого Массы пересохло в горле. Зовет он своего любимого раба Джона[9]:
– Джон!
– Чего желаешь, Масса?
– Холодненького желаю, в горле у меня пересохло. Сходи-ка, Джон, к ручью и принеси мне в графине холодной воды.
Джон по ночам шататься не любил, боялся, да тут Масса просит, а Массе он всегда угождал. Делать нечего:
– Слушаюсь, Масса, – говорит. – Схожу к ручью, принесу тебе воды холодненькой.
– Поспеши, Джон, пересохло у меня, прямо когтями дерет.
Пошел Джон к ручью, а у ручья на грех здоровенная жаба сидела. Джон графин-то окунул, вода плеснула, жабу спугнула. Та как квакнет, и в ручей плюхнулась. Ну, Джон подавай бог ноги: графин бросил, бежит к хозяйскому дому и голосит: «Масса, Масса! За мной Бугер[10] гонится!»
– Окстись, Джон, нет никакого Бугера!
– Есть, Масса, в нашем ручье живет!
– Это тебе со страху померещилось. А вода моя где? Забыл? Иди опять за водой.
– Нет, Масса, что хочешь делай, не пойду. Там Бугер сидит, меня дожидается.
А Джон никогда раньше Массе не отказывал. Ну, понял тут Старый Масса, что Джон и впрямь кого-то у ручья видел. Спрашивает его:
– На кого этот твой Бугер похож?
– Глазищи горят, как шары ворочаются, коленки навыворот, ходит скачками, а хвост как обрубленный…
Джеймс забыл про вечеринку и слушал с увлечением, а когда Кельвин закончил, вдруг сказал:
– Ну, теперь я расскажу. Если хочешь, конечно.
– Я-то? Я хоть до рассвета слушать буду.
– Ты с рассветом погоди, – вдруг заартачился он. – Пряник-то будет?
– Пряник на кухне, я остальных жду.
– Э, нет! Нашу долю сейчас давай. Остальные, может, до послезавтра не явятся, а мне поесть да в Вудбридж двигать. Я к тому же от краешка хочу, а эти набегут и все мои краешки слопают.
Сейчас так сейчас. Я отрезала им пряника и налила пахты[11].
– А если я расскажу, поедешь с нами в Вудвридж?
– Ну хорошо, если остальные не придут, то поеду.
И Джеймс рассказал про брата, который из Джонстауна в Рай попал.
Знаешь, почему молния бывает? Это ангелы смотрят вниз в подзорные трубы, а стекла отсвечивают. Гром гремит – значит, бочки с дождем выкатывают. А разобьют ненароком бочку-другую, – у нас дождь идет. Ну вот, и был как-то раз на Небе праздник, большое дело, всем ангелам новую одежку выдали. От подзорных труб небо в молниях, а тут еще Бог велел все бочки внутрь закатить, да побыстрей, и пошло у них громыхать-погромыхивать. Молнии, значит, по небу скачут, гром, а тут ангелы на радостях бочки-то упустили, порядочно бочек вниз попадало, и пошел у нас ливень будьте-нате! А в Джонстауне – это город такой – там прямо потоп начался, народу потонуло ужас сколько, как в Судный день. Ну, после смерти, как водится, одних туда забрали, других сюда. А ты сама знаешь: не бывает такого, чтобы что-то стряслось, и ни один негр в это дело не замешался. И там тоже отыскался наш брат черный, которого после потопа в Рай забрали. Ну, хорошо, дошел он, значит, до райских врат, старик Петр впустил его: «Располагайся, – говорит, – живи». А брата Джоном звали. И спрашивает Джон у Петра-апостола:
– У вас тут сухо?
– Сухо. А ты зачем спрашиваешь?
– Так ведь я к вам с потопа попал. Вдруг и тут такой грех случается? Ты, Петр, настоящей-то воды не видал, а посмотрел бы, что у нас в Джонстауне творилось!
– Да мы знаем, знаем. Ты, Джон, поди сейчас с Гавриилом, он тебе одежку новую даст.
Джон пошел с Гавриилом и скоро вернулся весь нарядный, да только пока переодевался, все уши архангелу прожужжал про потоп. Ну, значит, одежкой обзавелся, дают ему золотую арфу и под руки сажают на золотую скамеечку. До того он им с потопом надоел, думали, начнет играть, забудет. Петр-апостол говорит ему:
– Играй, сынок, что хочешь, отводи душу.
Сидит Джон на скамеечке, арфу настраивает, а мимо два ангела идут. Джон арфу бросил и к ним:
– Эй! – кричит. – Слыхали, какой у нас потоп был? Матерь Божья! Бочками с неба лило! У вас такого, поди, не видано…
Ангелы скорей-скорей, и ушли от него. Он было еще одного за рукав поймал, только начал рассказывать, а тот улетел. Гавриил ему уж и так, и сяк намекает, мол, ты уймись с потопом-то. А Джону хоть бы что: как ангела встретит, заводит свою шарманку… Ну, долго ли, коротко, приходит он к Петру-апостолу:
– Это что ж у вас творится? Ты говорил, тут все хорошие, вежливые…
– Так и есть. А тебя разве обидел кто?
– Да я вот подошел к одному, начал было про потоп наш рассказывать, а он нет бы ответить по-хорошему, фыркнул только: ты, мол, настоящей воды не видал! И ушел, а я как оплеванный стоять остался…
– Погоди. Это старик был? С гнутым посохом?
– Старик.
– И борода по пояс?
– По пояс.
– Так это ты, брат, на Старика Нору[12] налетел. Нашел тоже, кому про потоп рассказывать!
Тут вперебой загудели клаксоны, и я поспешила к двери. Под огромным камфорным деревом стояли четыре старых рыдвана: наши съехались, веселые и шумные.
– Зора, давай с нами в Вудбридж! Там вечеринка с пальчиками, выпивки-закуски навалом. Небылиц мы тебе и завтра наскажем, чего-чего, а любви и вранья у нас вдоволь. Завтра вечером, вот те крест, а сейчас поехали, если хочешь.
Я набила в машину соседей, сколько влезло, и мы поехали. Вудбридж – крохотный негритянский городишко, примыкающий к Мэйтленду с севера, как Итонвиль примыкает с запада. В отличие от соседей, в Вудбридже не нашлось предприимчивых натур, чтобы привести все в порядок, поэтому тут нет ни школы, ни почты, ни даже градоначальника. Все живут как-то врозь. Кстати, в городке есть и белая женщина, одна-единственная. Когда катили по шоссе номер три[13], я спросила Арметту, у кого гулянка.
– У Эдны Питтс, но там хочешь есть – плати монетку.
– Весело будет?
– А то! Говорят, куча народу будет, из Лонгвуда и Алтамонт Спрингз приедут. Может, и из Уинтерпарка…
Мы ехали в хвосте, и когда свернули с шоссе, услышали, как впереди наши «бокурят»[14] на подъезде. Чарли Джонс «гавкал»[15] громче всех:
– Эй, вы, там, погодите, все не расхватывайте! Мне-то оставьте пальчиков, порозовей да помельче!
– Лучшие – мне! – завопил Питер Стэг.
– А ну цыц, убогие! – рявкнул Содди Сьюэл. – Сперва взрослый дядя выберет!
– Мне шоколадные!
– А мне любые, лишь бы десять!
Красавчик Браун, всю дорогу провисевший на подножке с гитарой в руке, трезво заметил:
– Пальчики – хорошо, да только если к ним страхолюдина прилагается, то на кой оно мне надо!
Когда мы доехали, вечеринка только начиналась: дом прибран и по мере сил украшен, угощение на виду, народ понемногу собирается, но веселья нет, всё еще не закрутилось как следует. Иными словами, вечеринка была мертва, пока не нагрянули итонвильские. Тут все ожило.
– Ну что, сколько пальчиков продали? – спросил Джордж.
Уилли Мэй Кларк выразительно глянула на него:
– А тебе-то что, Джордж Браун?
Джордж тут же сник. Все знают, что у них с Уилли амуры.
– Нет, народу мало было, – ответила Эдна. – Но сейчас можно и начать.
Эдна с подружками-помощницами, составлявшими что-то вроде распорядительного комитета, повесила через всю комнату длинную, до пола, занавеску, после чего вышла на крыльцо и позвала девушек. Некоторых пришлось уговаривать и тащить чуть не силой.
– Да ну, стыд какой! – воскликнула одна. – Кто на мои корявые позарится?
Другие нарочно отнекивались, чтобы парни их просили. Я пошла вместе со всеми, и нас затолкали за занавеску.
– Что такое вечеринка с пальчиками? – спросила я соседку.
– Ну ты даешь! Ты что, раньше на такой не была?
– Нет. Я только сегодня с севера вернулась, а там такого нет.
– В общем, девушки встают за занавеску, чтобы только ступни торчали. Бывает, что разуваются, но обычно так, в обуви. И когда все в ряд встали, заходят парни, смотрят и, если им ступни понравились, покупают их за десять центов. И кто купил, должен ту девушку весь вечер угощать и прочее. Иногда так, а иногда девушки каждый час за занавеску заходят, и все заново.
Я выставила ступни вместе со всеми, и за время вечеринки их купили пять раз. Когда кто-то покупал чьи-то «пальчики», у занавески поднималось волнение: покупатель хотел скорей увидеть, кто ему достался, засмеют его или будут завидовать. Пару раз неделикатные кавалеры при виде девушек давали стрекача. Красавчик Браун играл на гитаре, народ отплясывал, не жалея подметок. Угощения было вдоволь: курица печеная, жареная и тушенная с рисом, крольчатина, свиные рульки, вареная требуха, пряный арахис. Выпить тоже было что. Всем непременно хотелось меня угостить:
– Зора, возьми что-нибудь, дай тряхнуть мошной! – надрывался Чарли Джонс. – Тебя уже каждый паршивец тут угостил, кроме меня. Уважь друга, откушай курочки!
– Спасибо, Чарли, я уж раз пять откушала. Мне теперь либо новым желудком разжиться, либо с едой заканчивать.
– Ну хорошо, с едой закончи, подумай чуток да за питье принимайся. Что тебе взять?
– Кока-колу со льда, и щепотку соли туда брось: у меня голова побаливает.
– Вот еще, на сладкую воду деньги тратить! Дернем лучше енотьего корня!
– Чего?
– Ну, это бурда такая, здорово в голову бьет. Там виноградный сок, брага кукурузная, костный отвар и еще кое-что. Давай возьмем! Может, у нас с тобой чего закрутится…
Мы вошли в соседний двор, где наливали выпивку, и Чарли заорал хозяину:
– Сеймур, слышь! Плесни еще кварту твоей бурды, у нас сейчас веселье пойдет!
Хозяин вручил нам стеклянную банку, в каких обычно закатывают домашние консервы. Енотий корень, как здесь называют неочищенный самогон, оказался мне не по силам. Стоило мне пригубить жидкость из банки, как в голове у меня что-то взорвалось. Я сплюнула и скорей потянулась к арахису. Тут возник Вилли Сьюэл по прозвищу Здоровяк:
– А дай-ка я тебя, красотка, святейшей птичкой[16] угощу. Моя деньга других не хуже!
Градоначальник Лестер услышал и ввернул словечко:
– Курица-то кончилась. Ты, брат, смотри, прежде чем угощать …
– Только что была.
– Ага, «была»! «Была» в рот не положишь. Есть можно только то, что есть.
– Да отцепись ты, Хайрем! Пойдем, Зора, в дом, потанцуем.
А в доме вечеринки уже не было, просто толкалась кучка людей. Веселье затухало, ни у кого не осталось ни гроша, торговля пальчиками пришла в упадок. Столы, недавно ломившиеся от угощений, были завалены куриными костями и пустыми тарелками – незачем было и пальчики продавать. Поэтому, когда Колумб Монтгомери предложил двинуть домой, Содди Сьюэл вскочил и схватил шляпу:
– Двинули!
Итонвильские подхватились и уже успели набиться в одну из пяти машин, когда внезапно прибыла делегация из Алтамонт Спрингз – Джонни Бартон и Джорджия Берк. Все высыпали обратно.
– Джонии, гитара с тобой?
– Куда же я без нее? – отвечал Джонни, одетый франтом: накрахмаленная синяя рубашка, шейная запонка с шикарной цепочкой и брюки беж в тонкую черную полоску. – Я туда и не хожу, где играть нельзя…
– Когда ты на гитаре, а Джорджия альтом своим выводит, чертям в аду жарко. Джонни, сыграй «Палм-бич»!
Красавчик Браун взял свою гитару, Джонни Бартон примостился на фортепианном табурете. Джонни, Джорджия и Джордж Томас запели про округ Полк[17], где вода сладкая, как вино. Грусть кольнула меня в сердце, слезы потекли сами собой. Где-то на тридцать седьмом куплете…
Я лучше жил бы в Тампе, где стрекочет козодой,
А здесь мне все немило, а здесь я всем чужой…
Я, не стряхнув дремоты, поднялась и побрела к своему маленькому «шевроле». Народу там было битком, но я так хотела спать, что все лица казались мне незнакомыми, ясно было только, что это итонвильские. Какой-то парень вопил про любовь, я спросила про его дружка – сейчас не вспомню причину.
– Нет у меня дружка. Его убили, а меня ограбили. А мне их и не надо, друзей, была бы женщина вроде тебя. Хорошо бы всех мужиков, кроме меня, убили. Хочешь, я твоим любимым сынком буду?
– Ну, это тебе слабо… – отозвался чей-то голос.
Потом мы кое-как доехали, я добралась до постели, а наутро Арметта напекла вафель с тростниковым сиропом.
В тот же вечер народ пообщительней по обычаю собрался на веранде городской лавки. Тут были все игроки во «флоридский сброс» и «одиннадцать»[18]. Завидев меня, они закричали, что вечером придут в полном составе, и не обманули.
– Если ты за байками приехала, то здесь у нас самое место, – сказал Джордж Томас. – Сейчас навру тебе всякого до небес!
– И мы. Я лучшего друга привел, Джина Брэзла. Так что лось, считай, с горы спустился[19]…
– Наврем так, что в глазах потемнеет, – подтвердил тот самый Джин.
Вечер вышел замечательный, со сказками, смехом, болтовней. Сидели на крыльце, ели пряник, запивали пахтой, некоторые принесли с собой енотий корень, но не хлестали из горла, а только прихлебывали, как положено в приличном обществе. А сказок рассказали на целый том! Были всем известные про двух ирландцев, Пэта и Майка (или про двух евреев, тоже с характерными именами). Были европейские – одни в чистом виде («Джек и бобовый стебель»), другие с небольшими местными вариациями. Но негритянское воображение столь богато, что ему почти не требуется подпитка со стороны. Скромный сын Агари[20] предстал, как Иосиф, в великолепном наряде и красовался перед нами так и сяк. Каждый в тот вечер был Иосиф-сказочник.
На той стороне улицы в церкви Св. Лаврентия собрались методисты под предводительством Стива Никсона, к нам долетали звуки гимнов и общего покаяния[21]. Заговорили о церкви и церковниках.
– Я священникам лапки кроличьей не дам[22], – сказал Эллис Джонс. – Встречаются хорошие, но большинство только дуром голосят и руками машут, и никакого призвания у них нет.
– Обычные паршивцы, не лучше нас, – добавил Би Мозли. – Рот тоже щелью прорезан. У кого крестом прорезан, только тот и не врет, а остальные все врут.
– Тяжело на жаре-то батрачить, вот и слышат глас божий, через одного идут в проповедники, – вставила женщина, почему-то носившая имя Золотце[23]. – Я слышала, один брат делянку раскорчевывал, а жара страшенная была, такая жара, что жернов растаял и утек в тенек отдохнуть. Устал брат, сел на бревно и принялся ворчать:
– Хребет перетрешь на этой работе! Как ни старайся, а наемщик торопит, да начальник грозит. Надоело! Хорошо живется проповеднику: народ всегда поможет, все за тебя сделает…
Огляделся он, увидел узенькую тень вдоль бревна и лег в нее, к бревну поближе. Лег и говорит:
– Дай мне знак, Господи! Давай так: если ты меня сейчас на ту сторону бревна не перекинешь, значит, ты меня призвал проповедовать.
Ну, Бог, конечно, не перекинул, а тот обрадовался и пошел всем рассказывать, что Господь его проповедовать призвал…
– Так много народу в проповедники попало, – подтвердил Эллис. – А я знал одного брата, которого мул призвал!
– Мул? Кто поверил, пусть вверх ногами встанет! – воскликнула Ида-Коротышка.
– Да, мул призвал проповедовать. И если ты помолчишь чуток, я расскажу, как все было.
Раздались голоса:
– Хорош сочинять!
– Давай, Эллис, разъясни народу про мула!
– И разъясню.
Было два брата, один пастор, а другой – так. Пастор знаменитый был, только в богатых приходах читал и каждую субботу имел большой сбор. При деньгах, говоря короче, пастор. Ну, второй брат думает: как бы и мне так устроиться. Пошел на болото за большой плантацией, а там среди деревьев полянка была, молельная вроде. Встал на колени: «Господи, – говорит, – хочу я пастором стать, все мне кажется, будто ты меня призываешь. Если так, дай мне знак какой – я пойду людям проповедовать».
И тут же услышал голос:
– И-да-а-а! И-да-а-а! Иди-и-и! Иди-и-и!
Ну, он, конечно, всем рассказал, я, мол, пастор теперь, а дальше – затык. В хорошие места его не приглашали, так, в церквушку какую-нибудь захудалую, на лесопилку, на скипидарню… Проваландался он кое-как десять лет, встречает брата, большого пастора. Тот посмотрел и говорит:
– Похоже, дела у тебя не очень.
– Дела, брат, аховые, едва на прокорм хватает. День к вечеру, а я еще тарелку не запачкал.
– А что же прихожане? Не помогают тебе?
– Помогают, да там у самих кот наплакал. В большие-то церкви меня не зовут, проповедую лесорубам и дегтярникам…
Большой пастор задумался, а потом спрашивает:
– А тебя точно Господь призвал? Может, не для тебя это дело?
– Точно! Я голос слышал.
– Что-то Он тебе помочь не спешит. Сходи-ка ты опять туда, где слышал голос, и спроси еще раз.
Пошел он, бедолага, опять на старое место, встал на колени, а только деревьев-то нет уже вокруг, все расчистили. Ну, помолился и говорит:
– Господи, десять лет назад на этом самом месте спросил я тебя, и голос мне ответил, что я призван. С тех пор тружусь я в твоем винограднике духовном, а винограда мне что-то мало перепадает. Если ты и правда призвал меня, дай мне еще раз знак.
И опять раздался голос:
– И-да-а-а! И-да-а-а! Иди-и-и! Иди-и-и!
Обрадовался он, подскочил:
– Призван я! Тот же голос! Спрошу его, куда мне идти проповедовать…
А голос не умолкает. Чуднó. Обернулся он и видит: на плантации мул из загона башку высунул и кричит:
– И-а-а! И-а-а!
– Ах, вот оно что! Выходит, это ты, паршивец, меня проповедовать призывал!
Бросил он церковные дела, взял плуг и пошел землю пахать – вот какое у него настоящее-то призвание было.
– Сейчас много таких, кто призваны пахать, а рвутся проповедовать, – сказала Арметта. – Хорошо бы, как мы мулов запрягаем, так и мул пришел бы в церковь, обротал такого говоруна – да в поле.
– А вот еще был случай, – продолжал Эллис.
Я знал священника, которого Бог призвал в отколовшейся церкви служить. Маленькие церкви от большой откалываются, получаются отдельно, а эта откололась, потому что все люди в ней были супротивные, ни с кем ужиться не могли. Священник-то был хороший, но такая тугая паства попалась, что за целый год он ни одной души в веру не обратил. Тогда он сел и написал письмо другому пастору, попросил приехать, веру возродить и новую паству привлечь. Этот пастор, которому он писал, был мужчина внушительный, твердый, и голосище – как труба. Про него говорили, что он любого обратит. Ну, приехал он, две недели распинался, а этим хоть бы что: приходят, смотрят как бараны, хоть бы кто «Аминь!» сказал или колено преклонил. До того тугие!..