Дверца, покрытая выцветшим и потрескавшимся лаком, скрипнула. Шкаф в моей убогой съемной хате дрогнул, словно обуянный жадностью скряга, которого вынуждали чем-то поделиться. И словно плюнул в меня деревянной вешалкой, которая больно ударила меня по выпирающей на запястье косточке. Я подняла вешалку и увидела на ее нижней планке надпись, сделанную карандашом: «Казнь синей куртки через повешение». Почерк – прыгающий, мелкий. Мой. Когда же я сделала эту запись? Вспомнила. Это было в девятом классе, одиннадцать лет назад. Сейчас расскажу, почему синяя куртка вызвала у меня такую непримиримую ненависть.
Я обвела взглядом сиреневое пальтишко, которое мне купили в пятом классе. Тогда оно смотрелось довольно щеголевато: насыщенный цвет сирени, капюшон с меховой отделкой по краю. Но теперь я учусь в девятом классе, а новую зиму вынуждена переживать снова в этом же пальтишке, которое вместо былой симпатичности с годами приобрело явную комичность. Я выросла из него настолько, что его нижний край теперь едва доходит мне до бедра. Рукава предательски коротки, поэтому локти лучше не сгибать. Боковые швы пальто с упорным постоянством расползаются раз в неделю, мама не успевает подшивать дыры, из которых торчит белый синтепон. Манжеты рукавов потерлись и обросли несчетным количеством катышков. Капюшон пришлось отстегнуть и отправить на покой в катакомбы шкафа, поскольку моя голова перестала в нем помещаться. Словом, мое некогда модненькое, детское пальтишко стало сидеть на мне, не самом стройном тинейджере, просто отвратительно.
Мне было настолько стыдно попадаться в таком обличье на глаза моим сверстникам, что я буквально галопом бежала в школу, неся в сердце отвратительнейшее настроение, кипящую ненависть к жизни и зависть к одноклассникам, одежда которых была намного новее. Добежав до окаянной школы, я опрометью бросалась в раздевалку, чтобы оставить там пальто-куртку, которое будто жгло мое тело. После уроков я так же быстро стремилась скрыться, но это было невозможно: из школы выливалась толпа, от которой было некуда деться, поскольку мой дом находился на центральной улице, по которой все шли. Не попасться на глаза было невозможно, и в мой адрес летели жестокие насмешки.
Мои одноклассники знали, что я бедна. Это невозможно было скрыть: одежда и ветхий дом (единственное саманное строение на улице) красноречиво выдавали мое бедственное положение. И меня нещадно унижали различными колкостями: побирушка (хотя я ничего и ни у кого не просила), нищебродка, голодранка, лошара, нищенка, ничтожество… Я хотела умереть, но не знала, как это сделать, когда нужно было сдавать деньги на ремонт школы, подарки учителям. Моим родителям просто нечего было мне дать на подобные цели. Я единственная не сдавала деньги, за что мои одноклассники и учителя ненавидели меня и презирали. Каждую ночь я долго не могла уснуть: плакала и мечтала поскорее повзрослеть, устроиться на работу и вытащить из бедности свою семью.
Вам, наверное, интересно, почему моя семья влачила такое жалкое существование. Мне тоже очень интересно, почему жизнь обошлась так жестоко именно с нами. Мои школьные годы и время отрочества, как бы выразился Лев Толстой, пришлись на «лихие девяностые». Тогда страна не просто упала на колени. Она лежала ничком, а бандиты и коррумпированные чиновники выворачивали ее карманы, пользуясь бессознательным состоянием. До развала СССР мои родители и бабушка работали, экономили буквально на всем и копили деньги на строительство нового дома. Сумма в середине восьмидесятых собралась подходящая, и они отправились по разным инстанциям согласовывать план. Вдруг из Москвы приходит директива: всю нашу улицу нужно снести, вместо частных домишек возвести машиностроительный завод и многоэтажные жилые дома для сотрудников. Причем сотрудники приедут откуда-то, а не будут наняты из числа местных. А выселенным полагается на выбор либо малюсенькая квартира без воды и туалета (все на улице), либо клочок земли на краю села, за кладбищем. Больше пяти лет тянулась нудная история: строить свой дом запрещали, но и не приступали к выселению и строительству завода. А потом все деньги обесценились, страна стала другой и, хоть затея с заводом заглохла, построить дом мы уже были не в состоянии. Оставалось только ностальгировать по тем временам, когда хлеб, мясо и другие необходимые продукты стоили копейки.
В начале девяносто шестого года обанкротился хлебозавод, на котором работала моя мама. И мы стали жить на папину зарплату водителя военизированной пожарной охраны. На зарплату, которая стала копеечной и которую задерживали по полгода. Я не знаю, как в то время выживали горожане, попавшие в такую же ситуацию. Мы, сельские жители, смогли выжить только благодаря овощам с огорода и курочкам, из косточек которых хозяйственная мама варила борщ, а из мяса – плов. Мои родители, воспитанные своими родителями в лучших традициях психологии неудачников, опирающиеся в своих действиях на совесть, жалость и ответственность, с развалом СССР остались не у дел. Как и где зарабатывать деньги, помимо зарплаты, они просто не знали, да и не догадывались, что деньги можно взять еще где-то. Вот и вышло, что мама, потеряв работу, осталась ни с чем, поскольку в селе и в хорошие времена выбор невелик, а в момент всеобщего хаоса и разрухи – подавно. А папе не осталось ничего, кроме как продолжать пахать в месте, утратившем престиж, финансирование и порядочных начальников.
В общем, все было очень плохо и в России, и в моем селе, и в моей жизни. А куртка-пальто стала неким катализатором, делающим мое существование в школе просто невыносимым. Но родители не могли купить мне новую одежду, и страдания мои росли день ото дня. Помню, как собирала по селу бутылки, мыла их и сдавала, чтобы купить тетрадки и учебники или хлеб. Находить бутылки в большом количестве мне помогала логика. Я понимала, что пьянствующие на улице люди обычно прячутся в закоулки, подворотни, тупики, подальше от милицейских глаз, и пьют они ночью. Поэтому я отправлялась собирать богатый урожай звенящего добра по утрам и чуть не плакала, когда мне попадались разбитые бутылки. Однажды я нашла десять чистеньких и целых бутылок за газетным киоском. Радуясь находке, я ничего вокруг не замечала, с упоением укладывала в пакет одну за одной. Вдруг из забытья меня вывел скрипучий голос какой-то старой алкашки. Оказывается, она раньше меня набрела на эти сокровища и ходила домой за пакетом. Она наорала на меня и оставила ни с чем. Униженная и обделенная, я шла домой и плакала. Счастье было так близко, и его отняли. Всю мою жизнь это ощущение повторяется. Девяностые годы – это страшные времена, воспоминания о них до сих пор портят мне настроение.
Как-то я увидела, что в папином шкафу висит синяя болоньевая куртка простого кроя, без капюшона, манжет и пояса.
– Чего она у тебя бесхозная висит?
– Да тут около кармана дырка, – ответил папа. – Другу помогал трубу железную нести, зацепил и порвал. Зашивал, но вид испорчен.
Меня же дырка нисколько не смутила. Я нашила поверх нее лейбл от китайских джинсов. И забрала эту синюю куртку себе. Все-таки она лучше, чем сиреневое убожество. Эта хотя бы не мала мне. Уж лучше пусть болтается на мне и я закатаю рукава, чем продолжу каждый день надевать распроклятый отголосок бесследно ушедшего детства.
Кстати говоря, куртка не выглядела на свой преклонный возраст (папа говорит, что купил ее до моего рождения, и если я стала носить ее в четырнадцатилетнем возрасте, то куртке уже стукнуло лет восемнадцать). Надо мной перестали смеяться, думая, что это новая вещь, а я сделала очень важный вывод: в жизни необходимо уметь пускать пыль в глаза окружающим. Пусть ты беден и жалок, но если ты гордо держишь осанку и хорошо одет, то люди будут относиться к тебе как к человеку, а не как к черни. Кстати о гордой осанке. Как раз до девятого класса я очень плохо училась в школе. Мне не хотелось ничего делать, и я с унылым видом таскалась в школу, чтобы просто отсидеть уроки, получить свои двойки и тройки и поплестись домой. Мне было непонятно, для чего я появилась в этом странном мире, где все происходит наперекор моим желаниям, где лучшие места уже давно заняты, а очередь на них прописана на сто лет вперед. Я уже в детстве поняла, что мы все приходим в этот мир с разными возможностями, кто-то богаче, красивее, сильнее, сообразительнее, наглее, изворотливее, а кто-то – как я и мои родители – добрые и сентиментальные простофили, на которых все катаются и которым ни в чем не везет. Тотальное разочарование в жизни и боль от предопределенности кипели в моих детских мозгах, разрывали их в клочья и вытесняли все остальные мысли. Только к девятому классу мне удалось взять себя в руки. Неожиданно для себя я вдруг влюбилась в учебники и стала запоем читать историю, географию, биологию, засыпала в обнимку с задачниками по химии, физике и тригонометрии. Все школьные предметы увлекали меня настолько, что учебников было мне мало и я штудировала пособия для поступающих в вузы и студентов различных специальностей. Ни один учебный день не проходил для меня зря: по всем предметам я получала пятерки и любовно поглаживала свой дневник, страницы которого пестрили красными записями. Наверное, в эти моменты я была похожа на Голлума, корчившегося в припадке лихорадочной любви к прелести. Вместо кольца меня будоражили мои пятерки. Я стала чувствовать себя белым человеком, который ничем не хуже других. Ведь мои богатые одноклассники платят за медали, а я получу ее сама. Меня распирали гордость и желание шагнуть во взрослую жизнь. Мне казалось, что я все смогу, если буду очень стараться. Я ведь тогда не знала, что все равно не смогу устроиться в жизни так же удобно, как мои богатые одноклассники. Медаль и диплом оказались для меня не билетом в жизнь, а предметами скорби. Вот зачем было так стараться, слепнуть над учебниками? Чтоб потом работать в банке за восемь тысяч семьсот рублей?
Но в шестнадцать лет я не догадывалась о том, что в банках могут быть такие зарплаты. Мне дико хотелось стать журналистом, а для этого надо было прилично окончить школу. И я ее окончила с серебряной медалью. И вдруг мир вокруг меня стал менее пасмурным, отношения с одноклассниками и учителями наладились, меня стали уважать и перестали замечать, что я плохо одеваюсь и живу в самом бедном доме на центральной улице нашего села. Потихоньку я стала ощущать подобие спокойствия и радости, боль обид за жестокие насмешки одноклассников сменилась взаимной симпатией. Я думала, что смогу полностью излечиться от скорби, охватывающей меня всякий раз, как только подумаю о своем нищенском детстве. Но нет, так не бывает.
Память держится только за самое плохое, остальное ее не интересует. Недавнее происшествие – яркое тому подтверждение. Мы с подругами бродили по гипермаркету, это было как раз перед первым сентября – и на огромной площадке развернулся школьный базар. Разноцветные линейки, тетрадки с киногероями, блокноты… Сейчас мне все это уже не нужно, а вот в школьные годы все это купить было не на что, да и негде – в нашем селе подобные товары раскупались в мгновение ока, а привозились раз в столетие. Потому красивые тетрадки с героями «Титаника» или «Бригады» вызывали у всех зависть. Мне кажется, если покопаться в полицейских архивах, станет известно, что тогда кого-то даже убили за красивую тетрадь.
На школьном базаре оказалась вещь, которая и сегодня способна меня расстроить горестными воспоминаниями. Это коробочка со счетными палочками. Разноцветные тоненькие палочки, лежащие стройными рядами. Стоят десять рублей. Они мне абсолютно не нужны. Мне двадцать пять лет. Я работаю пресс-секретарем банка, мечтаю о главном полицейском ведомстве. На хрена мне палочки? А я пялюсь на них, и улыбка исчезает с моего лица. В далеком 1993 году, когда я пошла в первый класс, у меня не было таких палочек. Их негде было купить, и у нас не было денег. Двойная несокрушимая причина, которая лишила меня счастья обладать такими палочками. Папа выпилил мне палочки из плексигласа, я скрепляла их резиночкой и носила в школу, с завистью смотрела на красивые, разноцветные палочки одноклассников. Их богатые родители нашли эти распроклятые палочки. Разве же я их чем-то хуже? Почему у меня нет даже такой мелочи?! Я плакала каждый день, а родителям объясняла, что болит голова. Они же не бездельничают, работают, значит, не виноваты в отсутствии денег и палочек, и я не хотела их расстраивать. Сейчас я могу купить даже десять коробочек этих палочек. Но сейчас я больше не девочка с бантиками. Прошло много лет, а мне кажется, что у меня в жизни так и не случилось чего-то очень важного. Черт возьми, какую чушь я несу! У меня не случилось миллиарда важных событий. Но мне не дают покоя именно эти палочки.
Итак, к девятому классу я победила свою грусть, вызванную бедностью, и стала мечтать о службе в правоохранительной системе. Если быть до конца честной, то не только желание поступить в университет подтолкнуло меня взяться за учебу обеими руками. Только к девятому классу меня немножко отпустило горе, изувечившее мое незрелое сознание на всю жизнь.