О том, что с ним хочет разговаривать следователь, Георгий Андреевич Топуридзе был поставлен в известность сразу же, едва дела его начали улучшаться. Улучшаться в том смысле, что, хотя болячки по-прежнему давали о себе знать, все-таки его уже меньше мутило и он окреп настолько, чтобы не впадать то и дело в горячечное забытье. Раны затягивались плохо — все-таки он уже был не мальчик; а хуже всего, что они каждый раз напоминали ему о том страхе, который он пережил тем утром в Клеонтьевском переулке. Впрочем, на встречу со следователем он дал добро безо всяких запинок вовсе не потому, что думал о страхе или о мести. Больше того, он был заранее уверен, что милиция никого не поймает, ничего не раскроет, все будет как всегда при заказном убийстве: сначала план «Перехват», потом фотороботы, потом разговоры об успешном ходе поисков, подробности которых держатся в тайне в интересах следствия, а потом как бы естественным образом забывают о том, что кто-то кого-то искал… Вон покушались несколько лет назад на вице-мэра — в открытую, с целью сорвать выборы, и что? Нашли кого-нибудь? Да ничего подобного! И главное — цепочка целая выстраивается, если говорить о Москве и ее властях: то стреляют в даму, министра правительства города, то в его собственного зама, в его правую руку Володю Брагарника. И все без последствий для преступников. Милиции даже сказать нечего, хотя все происходит среди бела дня, на глазах множества людей. Как вот и с ним… И опять никто ничего не говорит якобы в интересах следствия, а на самом деле и ежу понятно — никто ничего не знает! Хотя, надо полагать, в этих покушениях можно найти даже какую-то свою систему! Может, их, московских руководителей, не преступники, а федеральные власти отстреливают? Пугают время от времени. Показывают, что при случае могут кого угодно замочить, даже самого мэра. Невелика, мол, шишка, пусть особо не заносится.
Как бы то ни было, Георгий Андреевич сразу дал согласие на визит следователя, не стал тянуть ни дня — раз должна быть соблюдена такая формальность, он ее соблюдает. А вот что он будет следователю рассказывать, а чего не будет — об этом, конечно, надо подумать заранее…
Итак, подумаем, есть ли во всем этом паскудном происшествии нечто такое, чего не надо знать следствию и, что еще важнее, мэру, когда он придет проведать своего верного зама в правительстве (в том, что это обязательно произойдет, Георгий Андреевич не усомнился ни на минуту).
В самую первую очередь его интересовало, какая сволочь все это устроила. То есть он конечно же был заинтересован в том, чтобы нашли киллера, или киллеров, и примерно наказали. Но по большому счету, кто именно стрелял — это дело десятое. Главное — кто этого стрелка подослал, кто заплатил за музыку так, что вот теперь он должен, будучи больным, подстреленным, валяться в постели в обнимку с уткой, сам вычислять, откуда ему прилетел этот привет — хотя бы примерно. А уж исходя из этого, решать, что он может говорить следователю и мэру, а что нет. Потому что это покушение наверняка имеет причиной и какие-то его собственные, Георгия Андреевича Топуридзе, интересы. Ну а уж тут-то он до поры до времени многое хотел бы пока оставить в тени, потому что истинных размеров его деятельности на собственное благо пока, слава богу, никто, кроме него самого, и знать не знает. Да, хотелось бы, чтобы, несмотря на всю эту катавасию, многое так и осталось бы его тайной, что уж тут лукавить…
За годы своей причастности к властным структурам — а годы эти перевалили уже на четвертый десяток — он пришел к глубокому убеждению, определявшему многие его поступки: людей, имеющих право спрашивать отчета, как правило, интересует не реальная картина, а та, которую они хотели бы видеть. Именно так было, когда он руководил низовой комсомольской организацией, так было, когда он руководил студенческими строительными отрядами, и уж тем более так было, когда он переехал в Москву, в аппарат ЦК комсомола. Точно так же все осталось и теперь, в новые уже времена, когда он попал в число ближайших сподвижников московского мэра, потому что по большей части здесь были те же самые люди…
Да, мэрия… Помнится, когда он решился на этот шаг — войти в команду будущего мэра, многие его приятели — все больше сослуживцы с похожей карьерой — смотрели на него с какой-то жалостью: такие, мол, возможности с этой перестройкой открываются в аппарате, а ты, Гога, дурака валяешь… Как раз наступало время, когда хлопцы из ЦК, глядя на старших товарищей, дружно прильнули к обнажившимся вдруг для доступа сосцам национального богатства; одни тогда пошли в большую власть, в депутаты, в министры, другие, пользуясь неограниченными возможностями пребывания наверху, кинулись в бизнес, в банковское дело, в магнаты массмедиа — там, в редакциях, на телевидении, Георгий Андреевич почему-то встречал особо много лиц, знакомых по коридорам Старой площади. Ну а он пошел за мэром. Собственно, мэр тогда еще мэром не был, вообще существовал пока на вторых, третьих ролях в городской власти, но Георгий Андреевич каким-то высшим чутьем угадал: вот как раз тот, кто ему нужен, за кого следует держаться. В общем-то и это тоже было понятно: ему, как и многим людям в стране, уже до смерти надоели говоруны, хотелось увидеть того, кто шел бы во власть, умея делать дело, обладая конкретной деловой хваткой. Короче, он выбрал себе лидера. Сделал ставку на будущего мэра — и не ошибся: вскоре тот поднялся высоко. А вместе с ним поднялся и Георгий Андреевич, да так, как ему при прежней власти даже и не снилось. Мало того, ему, как волонтеру первого призыва, было особое доверие, а где особое доверие, там и особые милости… Кроме того, что было очень важным по нынешним временам, мэр, сделав человека своим, никогда его не предавал, не сдавал, как модно теперь говорить, используя криминальный жаргон. Может быть, поэтому у мэра и была настоящая команда, где один — за всех, все — за одного, хотя собиралась команда с бору по сосенке и много в ней было не аппаратчиков, а технарей с производства и особенно любимых мэром строителей.
То есть Георгий-то Андреевич знал, что «дружная команда», «монолит» — это во многом лишь красивые слова, но он знал также, как хотелось мэру видеть эту свою команду именно такой, и для пользы дела он заставлял себя видеть и считать так же, как и шеф. А уж что Георгий Андреевич думал на самом деле — это было загнано так глубоко внутрь, что как бы и не интересовало его самого.
Так было обычно. Но теперь — больной, раненный — он не мог позволить себе кривить душой хоть в чем-то, потому что сейчас мог надеяться только на самого себя, а стало быть, обязан был видеть все вокруг совершенно объективно. Стоит охрана у двери — честь и хвала тому, кто об этом позаботился; ищет что-то милиция — честь и хвала ей; собирается посетить мэр — десять тысяч лет жизни ему! Но надеяться, рассчитывать в сложившейся ситуации он может только на самого себя, и верить он сейчас может не следователю, не охраннику, не мэру — только самому себе!
Плохо, конечно, что он здесь напрочь отрезан от внешнего мира. Вот если бы добиться у лечащего врача разрешения на пользование персональным компьютером! Можно было бы по-прежнему или почти по-прежнему участвовать во всех делах, среди которых есть и весьма неотложные, и такие, которые никому другому никак не доверить. Да и просто — был бы «комп», Георгий Андреевич вышел бы сейчас в сайт новостей и сразу увидел бы всю информацию о покушении, а увидев, глядишь, и решил бы этот кроссворд — кто в него стрелял — сам, намного раньше официальных сыщиков. Но компьютера у него, увы, нет, и это при том, что он во что бы то ни стало должен, кровь из носу, иметь к приходу следователя более или менее ясную картину событий…
Как раз на этом месте его раздумий в палату вкатилась тележка с обедом, толкаемая дежурившей сегодня сестричкой Варей. К Варе хозяин палаты был неравнодушен и звал ее в шутку то Варвареткой, то Барбарой, чем приводил девушку в легкое недоумение: ее восьми классов и медучилища явно не хватало для разгадки этой словесной игры.
— Обедать будете, Георгий Андреевич? — спросила Варя.
— Если с вином, то буду, — пошутил он, улыбнувшись девчонке как можно обаятельнее.
Но у Варваретки, как у девушки простой, явно было напряженно с юмором.
— Еще чего! — грубовато отреагировала она. — Какое вам вино, вы же больной!
— Я не больной, я грузин, — засмеялся Георгий Андреевич, — а грузины все болезни вином лечат. Да шучу я, шучу, Барбариска, — пояснил он, снова заметив в ее глазах настороженное непонимание.
Вот так же она смотрела на него первое время, когда он называл ее то какой-то Барбариской, то Барбареткой, пока он не объяснил ей, что Варвара — это все равно что Барбара.
— Как Брыльска? — обрадовалась Варька. — Которая в «Иронии судьбы»?
— Ну, если хочешь, как Брыльска. Или как Стрейзанд.
— Стрейзанд — это кто? — спросила она. — Опять смеетесь, да? Это небось мужик какой-нибудь…
Не знала Варька Барбару Стрейзанд, ну и что из того? Такое поколение — знают только то, на что упал глаз, а то, что надо как бы специально узнавать, — их не интересует и даже отталкивает, и с этим — никуда не денешься — приходится считаться.
То ли сказывалось ранение, некоторый застой крови в чреслах, то ли его кавказский темперамент, но уже сам вид этой молодой, здоровой девчушки необыкновенно волновал его, пробуждал в нем желание. Конечно, он держал себя в руках, но от легкого трепа, от подшучиваний удержаться не мог. То он просил ее посидеть у постели, не убегать, то просил рассказать о себе, и девчонка охотно ему рассказывала про свою семью — семья была бедная, рабочая; рассказывала про своего парня — «такой дурак!» — и особенно много про бабку. Оказывается, бабка у Вари по матери была гречанка — вот откуда у нее такие черные вьющиеся волосы. Рассказывала, что она только этим летом кончила училище и теперь мечтает поступить в институт, хочет стать стоматологом — стоматологи много получают. «Хоть нажрусь досыта, верно?» Но все эти беседы и его подшучивания ничего в их отношениях не меняли. Она разговаривала с ним, наверно, как разговаривала и с отцом — снисходительно, невнимательно к ответам, как разговаривают с человеком много старше и не имеющим никакого сексуального окраса. Георгия же Андреевича совсем не отечески интересовали и ее кудряшки, и высокая молодая грудь, и особенно просвечивающие сквозь ее нейлоновый костюмчик очертания модных трусиков. Трусики Варька любила эротичные, ничего, наверно, не прикрывающие и обязательно с цветными кантиками по обхвату ноги. И кантики эти так играли, когда она выходила из палаты, что темпераментный Георгий Андреевич начинал ощущать себя не больным на больничной койке, а зрителем какого-нибудь забойного стриптиз-шоу — когда вроде бы и стыдновато, и не очень прилично, а все равно не можешь оторвать глаз. Он, конечно, понимал, что вряд ли может на что-то рассчитывать. Кто он для нее? Старик, пациент — особенно после того как она ставила ему клизмы или вытаскивала из-под него судно. Да он, если честно, ни на что особо и не рассчитывал — не растлитель же он малолетних, в самом-то деле, у него ведь за стенами этой палаты есть и красавица жена, и любимая женщина (не жаловал Георгий Андреевич грубоватое русское слово «любовница» — казалось оно ему неприличным, чуть ли не матерным). А вот смотреть на нее готов был сколько угодно. Размышляя об этом наваждении, он даже подумал, что жена, наверно, не только приревновала бы, нет — осудила бы его за этот интерес к девочке. «Подумай, Гоги, — сказала бы она, — у нас дочки скоро достигнут такого возраста, ты же не хочешь, чтобы какой-нибудь немолодой козел…» Ну в этом духе. А вот Настя, любимая женщина, та, пожалуй, поняла бы. Поняла бы, что не о грязных помыслах речь — просто так он чувствует себя живым, полноценным человеком.
А кроме того, Варька напоминала ему девочку из его родного Боржоми, что жила по соседству, во дворе с большим тутовым деревом, ходила в одну с ним школу. У нее были такие же завивающиеся в мелкое кольцо темные волосы и такая же молочно-белая кожа, так усыпанная по груди и плечам веснушками, что всегда хотелось узнать: а там, под платьем, она такая же веснушчатая или нет?.. Сейчас его собственные дочки — ровесницы той девочки из соседнего двора, но он, если честно, приходит в ужас, когда думает о том, что, может, есть на свете какой-то мальчик или не мальчик, который смотрит на его девочек такими же жаркими, жадными глазами, какими смотрел тогда он…
Георгий Андреевич поел, не чувствуя того, что попадает в рот. Он хоть и любит хороший стол, но разве же не понимает, что не в ресторан попал. Есть можно — и ладно. А в обычных, муниципальных, говорят, кормят теперь чуть ли не хуже, чем в тюрьме… Сдвинул поднос с пустыми тарелками и замер, ожидая, когда придет Варя и уберет, продолжая размышлять все о том же. Да, семья — это тыл, это самое надежное и святое, что может быть у человека. А как же Настя? — спросил он себя. Ну Настя — это совсем другое… Это та часть души, которая до самой смерти остается неутоленной и тем подтверждающей, что ты еще жив…
Настей она была для него, а вообще-то для всех остальных она была Анаис — известная всей стране певица, красивая, яркая, броская, необычная, словно и не женщина вовсе, а существо из некоего другого мира, созданное специально для поклонения всех смертных и того мужчины, которому позволено будет находиться с ней рядом на правах близкого человека. И вот так вышло, что с ней рядом оказался он, не очень склонный к поклонению и не очень любящий выделяться из толпы…
Кстати, вдруг подумал Георгий Андреевич, едва вспомнив Настю и все, что с нею было связано в последние дни, — а не ее ли бывший устроил это идиотское покушение? Этот Лерик ее? С него станется… Привязался ведь на днях, даже в драку полез… Неизвестно, хорошо ли, плохо ли, что в тот момент Георгий Андреевич не сдержал себя — сильно поплатился бывший, говорят даже сотрясение мозга получил… Бывшего Настиного сожителя, к слову, тоже знала вся страна — не один год этот альфонс выступал с ней в паре. Но она-то — талант от Бога, красавица, а он — сморчок, ни кожи, ни рожи, ни голоса — так, чего-то кривлялся рядом… Но вообще-то вряд ли у Лерика хватило бы пороху решиться на покушение, на стрельбу. Драка — это одно, а убийство… Тут ведь характер нужен. А какой уж там характер… Не зря ведь пошли слухи, что Лерик после расставания с Настей засветился как «голубой», хотя это могут быть чистой воды сплетни… Это же люди искусства, тусовка! Там все в каком-нибудь дерьме. Хотя, конечно, если он и правда «голубой», мог найтись какой-нибудь урод, чтобы сделать любовничку приятное, выйти с ножичком… А с другой стороны, такая сволочь действовала бы исподтишка. Нет, на Лерика не похоже, хотя, конечно, надо будет еще вернуться к той драке у «Околицы», что-то там было не просто так. Как бы то ни было, следователям о той драке он рассказывать конечно же не будет. Рассказать о ней — значит упомянуть Настю, значит пустить чужих людей в свою личную жизнь.
Радуя глаз, снова прискакала Варваретка, забрала поднос, спросила, не требуется ли ему утка. Георгий Андреевич на нее даже обиделся: он о ней думает как об объекте вожделения, а она о нем — как о неком испражняющемся, ничем не интересном мешке с костями и требухой… Ух, как он ненавидел сейчас эту утку, как злобно мечтал о том дне, когда он наконец сможет добраться до туалета сам. Он бы сделал это прямо сейчас, но, как ни крути, если он хочет выздороветь, придется ему терпеть это унижение как минимум еще пару дней. Видел он этот шов на животе, через который хирурги добирались до его разворошенной пулей требухи. «Ваше счастье, что это была пуля калибра 7,62, а не облегченная 5,45, – сказал ему потом, перед отправкой, хирург из Склифа, который пришел полюбоваться на свою работу — все ли в порядке. — Та бы вам разворотила внутри все что можно. А эта все-таки по-божески прошлась… Мы такие дырки в Афгане тысячами штопали, за серьезные раны даже не считали… Селезенка чуть-чуть, так мы вам ее починили, а кишки… Кишки вообще ерунда — подзаштопали, ничего не почувствуете». Утешал как умел, спасибо ему, хотя все эти места, где пуля внутри прошлась, Георгий Андреевич до сих пор чувствовал при малейшем движении — совсем не так, как две те, другие, что продырявили мякоть…
Обида на Варьку как вспыхнула, так тут же и прошла — ребенок, он и есть ребенок, хоть и соблазнительный. Она дошла до двери, снова заставив его любоваться игрой цветных полосочек на ягодицах. Интересно, знает она об этом эффекте? Наверняка знает. В таком случае, на кого эта приманка, эта липучка рассчитана, на какое такое похотливое насекомое? Уж наверняка на кого-то помоложе и поинтереснее, чем он. Или это просто инстинкт, широкий заброс, обычный девичий подсознательный расчет — а ну как кто-нибудь да клюнет, вытащит ее подальше от клизм и уток в какую-нибудь другую, красивую жизнь? Так все-таки ребенок это или женщина? — спросил он себя. — А может, дело в том, что женщина — она уже прямо с пеленок женщина? Наверно, так, если судить по тому, с каким увлечением его дочки таскают у мамы косметику чуть ли не с двух лет… Обезьянки…
Варька дошла до двери и сказала, полуобернувшись:
— Посмотрела я вашу Барбару эту, Стрейзанд. Ну ничего вообще-то, только она какая-то некрасивая… Носатая…
Он кивнул — посмотрела, и молодец. Не нравится девчонке, что он ее вроде как сравнивает с американкой. Не объяснять же дурочке, в чем прелесть этой великой актрисы и певицы, в которую была влюблена вся Америка, а президенты считали за честь водить с ней дружбу.
— А вам она правда нравится? — недоверчиво спросила Варька, все еще собраясь закрыть за собой дверь.
— Правда, — ответил Георгий Андреевич.
Варька кивнула удовлетворенно:
— Я так и думала.
И скрылась наконец, не снизойдя до того, чтобы рассказывать, чем же ей самой все-таки Барбара не понравилась. Ну да бог с ней, с девчонкой. Вырастет — поумнеет… Что там может быть дальше? Его Сити-банк? Банк закрытый, он в нем президент совета директоров, но непосредственно к деньгам отношения не имеет, даже зарплату получает чисто символическую, сам лишь на таких условиях согласился директорствовать. Люди сведущие (а его заказывал несомненно человек сведущий) не могут не знать, что на нем лишь самые общие решения — об инвестиционных проектах, о тенденциях биржевых сделок, о приобретении недвижимости. Что ж, за это, пожалуй, убивать не с руки. Тем более что никто никаких требований ему не выдвигал, в совете директоров у них никакой борьбы между собой, никакого несогласия — все вроде бы единодушны.
Нет, похоже, до прихода сыщика ему не разобраться…