Нам дали нового командира с позывным Торжок. Он был из инструкторов. Говорили, что сам попросился снова на ЛБС (линию боевого столкновения). А я у него стал «замком» (заместителем командира), отвечавшим за дисциплину. По рации теперь можно было услышать нашу забавную, словно между городами-побратимами, географическую перекличку: «Париж Торжку», «Торжок Парижу ответь…»
Это был высокий, поджарый, слегка припадавший на левую ногу при ходьбе парень примерно моего возраста. Ранение это было или нет – нам он не рассказывал. Вообще старался о себе много не говорить. Но чувствовались в нём отголоски какой-то совсем иной жизни и другого жизненного опыта, который обычно оказывается не чем иным, как вредной накипью на сердце и в сосудах. Видимо, это была накипь от обид и предательств в его той, другой, гражданской жизни, с которыми он и пришёл в компанию.
И, конечно же, он был В-шник, у которого на жетоне была выбита не буква «К», и не «А», а «В», причём В-шник, который высадился вместе с командиром Первого ШО (штурмовым отрядом) Ратибором напрямую десантом из Африки ещё в марте и штурмовал Попасную. У него уже тогда было несколько боевых наград. Всё это мы узнаем намного позже и совсем не от него. Но мы слышали, с каким уважением с ним разговаривал наш взводный и другие командиры по рации.
Иногда Торжок мог надолго замкнуться в себе и ни с кем не разговаривать. А иногда мог рассказать много интересного. Например, что в самом начале СВО у хохлов было много ДРГ (диверсионно-разведывательных групп), и были они беспредельно лютые и дерзкие. Могли прийти на позиции в российской армейской форме и сказать: «Привет, парни. Мы типа ваши соседи, зашли вот познакомиться и чайку попить». А после этого в наглую забросать всех гранатами и расстрелять. Да, отчаянные были. Их пулемётчики могли биться с нами и действовать очень грамотно. У них были хорошо выстроены укрепы, вообще сильная фортификация. Их артиллерия нашу только так забивала. Быстрее наводилась и била точнее. Теперь уже не так… Скорее, наоборот.
Иногда Торжок мог громко рассмеяться на что-то своё, потаённое, неожиданно всплывшее в памяти. Мы вскоре к этому привыкли и рассказывали ему о нашем первом командире, о Сглазе. Да, Сглаз нам тоже кое-что рассказывал, когда вместе с нами пил чифирь в исконной зековской традиции «по кругу»… Удивительно, но я не мог вспомнить, как Сглаз смеялся, хотя точно помнил, что он это делал.
А ещё мы сразу поняли, что Торжок тоже умеет самое главное, то есть, умеет воевать. Он грамотно выставлял каждому из нас задачу перед боем, проверял, всё ли у нас в порядке с БК и амуницией. Заботился. Конечно, не так душевно, как это делал Сглаз. И, да, мы невольно сравнивали его со Сглазом. У-у-ух!
– Так, парни, снимаем разгрузки, достаём ремень и по два-три подсумка по бокам и сзади, берём по десять магазинов и по десять «эфок» (граната Ф-1) на каждого брата и готовимся, – приказывал Торжок бойцам перед накатом. И все понимали, что это необходимо для того, чтобы было удобнее ползти вперёд и на груди ничего не мешало. Общий вес снаряжения вместе с броником, каской, подсумками, рюкзаком и автоматом иногда мог быть под шестьдесят килограммов. С таким весом не каждый мог и на ноги-то встать. А у тех, кто вставал и шёл, сразу начинали ныть колени и болела спина. Но, слава богу и командиру, так снаряжаться приходилось редко.
Как бы то ни было, но я чувствовал, что меня всё равно хотят сделать командиром, и попросил Торжка заполнить пробелы в моих знаниях по корректировке огня нашей арты, работе с картой и другими программами в планшете, который теперь полагался командиру. Я увидел, что в его планшете места расположения украинцев были отмечены кодовым обозначением «пидоры». Тогда же я решил, что если у меня когда-нибудь появится свой планшет, то места расположения вражеских позиций я буду отмечать буквой «П» – противник.
В те дни я уже примерно понимал, как мы в дальнейшем будем воевать. По трассерам (слухам) готовилось взятие Бахмута. Но опять же, у нас было так: ползём до укропов, если они нас спалили, ведём бой. Если чувствуем, что не продавливаем, отходим обратно и наводим арту. После её работы снова идëм в накат. И так по несколько раз в день…
Почему отходили? Они тоже могли навести на нас арту. Мы же оказывались на их бывшей позиции, она пристреляна, координаты известны. А «припадки» артиллерии лучше пережидать где-нибудь в своëм окопе. Так однажды мы с Торжком окажемся в одном окопе, и нас обоих сильно контузит. После этого Торжка увезут в больничку и после неё отправят обратно инструктором в Молькино. У него проявилось больное сердце. Хотя он никогда об этом не говорил. А меня три дня прокапают в той же больничке и вернут на позицию нашего отделения. При этом предупредят, что ещё пара таких сотрясений и в голове вместо мозга окажется желе.
В больничке я узнал много нового. Там, например, лежало несколько К-шников, таких «хитрованов», как их там называли, которые признавались, что сами стремились попасть в больничку с ранением. Срок контракта шёл ведь и там. Вспоминалась поговорка: «Солдат спит – служба идёт!» Было похоже на «самострел», но нет. Во время очередного обстрела позиций достаточно было поднять руку выше уровня бруствера окопа, и всё: ранение получено, больничка обеспечена. Ты «трёхсотый» со всеми вытекающими отсюда вместе с кровью последствиями.
Но, самое главное: в больничке я узнал, что могу сделать звонок в Россию! Господи, да, да, конечно…звонок: Париж – Москва!
Перед тем как настала моя очередь заходить в штабную комнату связи, которая была в подвале той же больнички, ко мне подошёл человечек и дал короткий инструктаж:
– В общем смотри, братан… У тебя пять минут на всё про всё. По телефону ничего такого не говори. Ни где ты находишься, никаких подробностей. Ни-че-го! Понял?
Я кивнул, а сам подумал, о чём же тогда можно говорить? И зашёл.
– Говори номер! – другой сотрудник ЧВК «Вагнер» посмотрел на меня безразличным взглядом и ждал, когда я назову цифры. Конечно, я помнил её номер, ведь когда-то столько раз звонил по нему…
Мне объяснили: специальное приложение «Стрим» может лагать. Не понял, что это значит, но после нескольких безуспешных попыток дозвониться у меня в руках оказался телефон с длинными гудками на громкой связи. Почему-то я почувствовал неловкость от того, что мне вообще дали телефон.
– Алло! – услышал я знакомый голос.
– Привет, это я!
– Вас не слышно. Я в метро! – прокричала Вера.
…Отчётливо слышался характерный звук поездов метро, и я уже стал думать, что не получится поговорить нормально. Но сдаваться я не привык, поэтому заорал на всю комнату связи:
– Привет, это я!
– Кто «я»? – не узнала мой голос Вера.
– Париж-то будем строить, или как?..
В этот момент на меня пристально посмотрел сотрудник ЧВК «Вагнер», сидевший рядом.
– О-о-ой! – услышала вся комната связи то ли стон, то ли вопль. – Привет! Как ты? Где ты?..
Тут на меня снова пристально посмотрел сотрудник ЧВК «Вагнер», внимательно слушавший разговор. По выражению лица стало понятно, что лишнего он не позволит сказать.
– Со мной всё хорошо. Я жив-здоров!
– Я… я… – сквозь звуки метро послышались странные звуки и стало понятно, что она плачет. Да я и сам чуть не зарыдал, комок в горле уже давил. Но рядом был всё тот же сотрудник ЧВК «Вагнер».
– Да всё норм, Верунчик! У нас тут много работы…
– Я писала тебе. Но письма вернулись… Скажи мне, ты там?
– Ну, конечно, а где же ещё!..
– Зачем ты врёшь мне? Я всё знаю… – и она снова заплакала.
В этот момент сотрудник ЧВК «Вагнер» демонстративно постучал указательным пальцем по своим наручным часам, как бы показывая, что время подходит к концу. Я заторопился и быстро ответил:
– Я не вру. Ты же знаешь, я люблю тебя!
– Я волнуюсь за тебя, – произнесла она.
Я не знал, как быстро её успокоить, поэтому решил пошутить:
– Ты пять миллионов получала?
– Какие пять миллионов?.. Нет! – ответила Вера, наоборот, забеспокоившись.
– Вот, как получишь, тогда у меня всё печально. А раз не получала, значит, я жив и здоров. Не волнуйся.
– Дурак! – сказала мне Вера, и сотрудник ЧВК нас разъединил.
Наверное, она дождётся своего поезда в метро и уедет в другую реальность по своим делам. Она увидит другие, спокойные лица людей, сидящих напротив неё в вагоне. Только размазанная и плохо вытертая тушь под глазами будет соединять её с тем миром, который никак не отпускал меня. Мне показалось, что дальше можно будет жить только тогда, когда знаешь это наверняка. Каждый раз, когда мы раньше садились в поезд метро, она представляла, что едет в Париж. Так случилось, что Вера безумно была влюблена в этот город, а я любил Веру а, значит, тоже любил Париж. Но не город Париж, а тот Париж, который Вера создала в своей и моей голове.
А я совсем скоро приеду к себе домой, в свой окоп. Там меня будут ждать несколько штурмов и братская атмосфера настоящих боевых бомжей. Там были мои парняги. К ним я возвращался уже командиром отделения. Командир роты и взводный больше не хотели ставить на это место никого, кроме меня.
Бывало, что бежишь, а рядом разрыв снаряда. Буквально в пяти метрах. А осколки летят мимо. Иногда в ногу вопьётся крошечный кусочек, и ты его даже не замечаешь. Зато на следующий день рана начинает гноиться. Но это уже следующий день. Это уже следующая жизнь. Совсем другая… Совсем. Каждый день мог стать последним. Совсем.
«Мне нужно продержаться всего сто восемьдесят три дня, то есть шесть месяцев… И тогда – Москва и Париж. Они сольются для меня в один большой город, который называется «Вера»… Моя Вера, Верочка, мой Верунчик. Сто восемьдесят три дня – это даже не двести, это гораздо меньше. На целых семнадцать дней… Главное, самому не стать двести, который грузом называется. И не подвести ребят, которые рядом со мной и тоже мечтают выжить в эти сто восемьдесят три дня, и вообще, просто выжить».
Да, это я так глупо пытался в самом начале вести отсчёт дням, которые остались до окончания срока контракта, под которым мне пришлось подписаться. Нет, не пришлось!.. Я подписал свои обязательства почти с радостью, как шанс исправить свою единственную на этом свете жизнь, хотя понимал, что смерть уже тогда могла, посмеиваясь, прогуливаться на мягких лапках прямо по этим листкам бумаги, где я поставил подпись.
Но уже после пережитого и увиденного в первые дни пришло понимание: мне, наверное, не суждено будет выжить. И дурацкая арифметика выживания окажется ни при чём.
Знаете, легче стало, спокойнее на душе. Нет, не спокойнее… И нет – это не было смирением. Я стал чувствовать себя намного увереннее. Такая вот разновидность фатализма, взращённого сомнениями в правильности мироустройства. Удивительно, но и после этого, оказывается, вовсе не перестаёшь бояться. А может, мне просто надоело каждый день мысленно умирать. И я стал строить свою жизнь на войне.