Нам часто доставались самые крайние позиции во всём взводе, недалеко от соседей справа. Через какое-то время мы уже научились быстро затекать на укропские позиции после того, как хорошо отработает арта из взвода огневой поддержки, и вражеские окопы становились нашими. Но украинцы всегда стремились вернуть себе потерянные блиндажи и траншеи, поэтому вскоре начинался обстрел с их стороны, после которого обычно случалась контратака. Ночами пацаны из группы эвакуации приносили нам БК, еду, воду и забирали раненых. Да! Только раненых. Я ничего не сказал про убитых. Целых три недели их не было совсем. Мы сами не могли поверить, что такое может быть у нас, у новичков на передовой. Даже командир роты приходил, удивлялся. Сам Сглаз объяснял это тем, что мы просто такие везучие или пока не понравились смерти, и она не хотела нас забирать.
Объяснение так себе, но как ему это удалось, нашему командиру? Периодически нам закидывали новых людей взамен выбывших на время «трёхсотых». Почти все новенькие были «кашниками». Мы почему-то называли их детским словом «пополняшки». Все они были разными, и со всеми Сглаз, наш первый командир, умел находить общий язык, знал, как доходчиво объяснить то, что нужно знать и понимать. А главное, он буквально заражал своим духом неподдельного братства, честности и справедливости. И делал это как-то легко и просто, не мучая недоверием и подбадривая смеющимся взглядом.
Я только потом понял, насколько умело Сглаз считывал людей и ставил их точно по возможностям и умениям на соответствующие должности. Так у нас появились свои штатный минёр, гранатомётчик, расчёт тяжёлого пулемёта и медик. Никаких дрондетекторов у нас тогда ещё не было, поэтому нужно было назначать ещё и дежурных, которые следили за небом. Их приходилось часто менять – наши наполненные постоянной тревогой глаза очень быстро уставали. С таким командиром мы впервые за долгое время почувствовали себя людьми. Может быть, даже главными людьми на этой войне, от которых зависело всё. Ну, или почти всё. И на небе, и на земле.
Поначалу назначенный командир из «вольных» инстинктивно воспринимался бывшими зеками как «дубак», потому что каждый уже имел негативный опыт взаимодействия с вышестоящим начальством. Но на войне ничто так не сближает людей, как совместно пережитый бой, в котором жизнь каждого зависит от того, кто оказался рядом. И Сглаз за очень короткий срок добился того, что его понимали с полуслова. Приказы он преподносил так, что каждому казалось, будто он сам так думал и других вариантов быть не может. Командир грамотно объяснял, удачно расставляя нас по секторам обстрела, понятно рассказывал, кто и что должен делать. И всё выполнялось наилучшим образом. Перед накатом на противника мы вставали в круг, клали обе руки на плечи друг другу и произносили короткое заклинание, повторяя его по несколько раз до тех пор, пока сами в него не поверим:
– Все ушли – все пришли, все ушли – все пришли, все ушли – все пришли!
И мы приходили, иногда приползали. Иногда нас приносили на руках из крутых замесов. Всё болело, мы вытекали, но душа была на месте. Жалко, что потом у нас будут другие командиры и мы не сможем уже все возвращаться. И в «братский круг» уже не всегда получится вставать перед боем. И стоять в нём будут уже другие бойцы. Но традиция, которую завёл в своём подразделении Сглаз, ещё долго будет наполнять бойцов верой в товарищей перед боем.
Порой за день по нам прилетало от пятидесяти до ста мин и снарядов. Но мы всё равно долго держали оборону позиции, которую доверило командование, пока не появились эти грёбаные айдаровцы.
– Командир, а почему нашей арте дают расход в день всего по десять мин, а у них вон их сколько? – возмущались некоторые пацаны, дождавшись, когда немного перестанет шуметь в ушах после очередного вражеского «прилёта».
– Пацаны, дорогие мои, я не знаю! Воюем тем, что есть. Если будем заморачиваться на том, что у нас что-то не так, то от этого можно сойти с ума. Вы можете что-то изменить в этой ситуации?.. Вот! И я не могу. А воевать могу и с тем, что есть. И вы можете, я знаю.
Сглаз говорил с нами просто, и чувствовалось, что каждое слово у него шло от сердца. Потом у нас будут появляться самые разные «пополняшки» на замену выбывших по ранению пацанов. Будут даже те, кто на зоне был в большом «авторитете». Они пытались себя и здесь «поставить», но быстро понимали, что на фронте это не работает. Здесь действуют другие правила.
Когда командир чувствовал какой-то негатив в наших рядах, сразу же приказывал копать дополнительные окопы. Я понимал его: рытьё окопов – это своего рода заземление. Всю негативную энергию можно закопать в землю. Двойная польза: ни о чём плохом уже нет сил думать, плюс сам себе готовишь запасные позиции. Правда, у меня от постоянного недосыпа и усталости организм накапливал напряжение, которое невозможно было снять никаким земледелием. Возникало ощущение, что я всё время с лёгкого похмелья, хоть и без головной боли. И даже шутка о том, что вне зависимости от того, выживешь ты или нет, к земле уже привык, воспринималась практически всерьёз.
– Тебя сюда привезли, потому что надеялись: ты сможешь не только дерзко воевать, но и научишься выживать. А то сидел бы на зоне и ногти грыз. Ты вот на улице, вижу, вырос, а не в парнике. В лагере выжил и не оскотинился. Поэтому выбора у нас с тобой нет: будем побеждать! – такова была сермяжная правда Сглаза. Я, конечно, знал, как его зовут по имени, но хочу, чтобы он запомнился именно как Сглаз.
Общаясь со Сглазом, я начал понимать, что есть люди, которые не просто хотят выжить, но ещё и выполнить поставленную задачу так, чтобы не потерять уважение к себе. И наш командир хотел, чтобы такими стали все, потому что тогда у них может здорово получаться думать, как именно это сделать. Опыт, который я получил в те дни, конечно, был уникальным. Мне нужно было на ходу учиться командовать, потому что Сглаз хотел, чтобы я стал его заместителем, и одновременно решать многие другие задачи по подготовке пацанов к бою.
Пацаны уже спасали жизни друг другу порой в немыслимых ситуациях. И пришло понимание того, что, если хоть кому-то жизнь спас, считай и свою жизнь не зря прожил. Мы уже чувствовали, что «Вагнер» – это единое и большое народное братство. Мне даже вспомнилась крылатая фраза «братья по оружию». И только в те дни я понял, какое великое чувство могло быть свинцом залито в эти слова. Все уже видели и понимали, что рано или поздно как минимум половине из нас придётся погибнуть на этой войне. А может быть, и всем. Но те, кто останутся и когда-нибудь придут домой, через время поймут, что «человека с войны можно убрать, а войну из человека нет».
– Пацаны, – говорил Сглаз, – вот вы пошли небольшими группами в накат, и, если старший в группе стал «двести» или тяжелый «триста», тогда тот, кому все доверяют, берёт его рацию и начинает руководить группой. В тюремной камере за вас никто не выбирал старшего. По каким-то признакам вы же его сами определяли. Вот и тут так.
Командир торопился обучить нас, как он говорил, недообученных, всему, что знал и понимал сам. Сглаз поручил мне вести «журнал учёта личного состава», куда нужно было записывать позывные бойцов, номера жетонов и автоматов, закреплённые за каждым. Именно в этот журнал потом вносились сведения о ранениях, смерти и обстоятельствах произошедшего. Нашего командира хотели сделать взводным, но мы видели, что он с какой-то неохотой ожидал этого назначения, словно боялся, что его на всех не хватит. Не хватит его обострённого чутья на людей и его немыслимого умения стать близким для каждого на интуитивном, непридуманном уровне… Он пустил нас в свою душу, и мы подспудно пытались ответить ему тем же.
Нам всем в учебках рассказывали и показывали, как штурмовать окопы и брать дома. А Сглаз учил нас, как выживать и жить там, где почти невозможно это сделать.
– Ребята, – обращался он к нам по старой учительской привычке, – мне неважно, из какой зоны вы прибыли и, тем более, почему вы туда попали. Здесь мы с вами в одной зоне – в зоне боевых действий! Мы воюем с подготовленным противником. Он хорошо вооружён и мотивирован, лучше одет и у него много боеприпасов, а самое главное: он превосходит нас числом. И если вы хотите выжить на этой зоне, вам нужно воевать лучше, чем он. А сделать это можно, только если мы будем все вместе, плечом к плечу и спина к спине стоять насмерть!
Сглаз понимал, что если командир не показывает на своём примере, как и что нужно делать в бою, то бойцу не за что будет уважать такого командира. А там, где нет уважения к командиру, нет и настоящего боевого подразделения, потому что невольно у бойца появляется несогласие и внутреннее сопротивление любому приказу. Сглаз никогда не противился тому животному чувству в своих «ребятах», похожему на охотничий азарт, который неизбежно наступал после успешного наката, потому что в нём была радость победы и горькое, почти нечаянное счастье от того, что они выжили в опасном сражении. Я понимал, что ему не хотелось просто так отправлять людей на неоправданную встречу со смертью. Несмотря ни на что, он хотел дать им возможность выжить там, где всё хотело их убить. Это был человек, который всеми силами самостоятельно пытался справиться с чудовищно неправильным устройством этого мира и с холодом его безотчётной враждебности.
Никогда не забуду, как я решил в самом начале нашего тесного общения спросить Сглаза о том, почему такое случилось с нашим Носком, ведь он на зоне никогда не был трусом. Командир оторвался от неотложных дел, посмотрел на меня внимательным взглядом серых рязанских глаз и задумчиво протянул: «А знаешь, с некоторыми такое бывает. Они долго не живут, потому что завод жизненной пружины кончается, и второй раз уже не получится её завести…»
Обидно, но и у него самого не получится прожить долгую жизнь. Хороший был мужик. И с пружинами у него всё было в порядке. Погиб героически, прикрывая наш отход во время мощного украинского наката. Ему прилетело из вражеского пулемёта по ногам, он был тяжело ранен и пытался наводить нашу арту на хохлов по рации, а потом дождался, когда к нему подойдут поближе, и рванул под собой гранату Ф-1.
Подробности последнего боя командира станут известны от двух раненых хохлов, которые сдадутся в плен после нашей ответной атаки. Но это уже будет на другой позиции, когда на нас и на соседнее отделение слева хохлы попрут на трёх «Бехах» с пехотой. Мы с соседями решим отбиваться, но враги пойдут на нас как невменяемые и будут стрелять из всего, что у них было. А было у них много чего. И самих их было намного больше, чем нас вместе с соседним отделением. Потом окажется, что расчёт нашего АГС отстреляет все свои гранаты, перебив гусеницу у одной БМП, и замолчит, потому что у гранатомётчика закончатся все «морковки». Взводная арта тоже плохо нас поддержала почему-то. Очевидно, потом, после боя, командование разбиралось с этой ситуацией, и кого-то «попросили» больше никогда так не делать. А простую стрелкотню с разрывами ручных гранат с нашей стороны хохлы сразу сочтут неубедительной и полезут с новой силой…
От пленных мы узнаем, что это были всё те же нацики из бригады, в которую когда-то входил батальон «Айдар». Наш командир, наш Сглаз, даст команду на отход, а сам прикажет оставить ему все имевшиеся в наличии ленты к пулемёту и сам пулемёт, скажет, что останется на позиции, потому что у него уже перебита бедренная артерия, а это означало, что он неизбежно вытечет через пятнадцать-двадцать минут. Мы не хотели бросать командира, но это был приказ. За те почти тридцать дней, что мы провели вместе, стало понятно, что он опекал и учил нас выживать, наверное, как своих великовозрастных детей, которые опоздали жить, но успели на войну…
Но всё это будет потом. Почему-то мы, взрослые матёрые дядьки, многие старше Сглаза, успели стать для него не просто боевыми товарищами, не просто людьми, за которых он был в ответе, выражаясь словами Экзюпери, которых он «приручил». Мы стали для него «фронтовыми детьми».
Мы чувствовали это непредвзятое отношение к нам, бывшим зекам, и готовы были идти с ним в любую атаку, сидеть в любой обороне. Он и прикрывать нас остался, наверное, как своих, ещё не очень готовых к смерти детей. И, видимо, не мог это никому передоверить. Удивительно, но в том бою у нас тоже никто не «задвухсотился», кроме него самого, были только «трёхсотые». И отходя, мы ещё долго слышали, как не хотел успокаиваться его пулемёт.
Когда через день при поддержке «большой» арты (артиллерии) мы смогли отомстить за нашего комода и забрать назад оставленные позиции, то среди найденных убитых десятков айдаровцев в чёрной форме у нас никак не получалось найти тело Сглаза. А мы хотели это сделать, чтобы потом командование, которое уже знало о подвиге нашего комода, могло с почётом отправить его тело на Родину.