Японцы сказали, что в июне здесь начнется дождливый сезон. Целый месяц непрерывно льет дождь. Говорят, что с началом дождей правительственный надзор немного ослабевает, и мы намерены использовать это время, чтобы обойти окрестности в поисках христиан. Хочется, чтобы они узнали, что церковь не забыла японских верующих.
Никогда еще я не сознавал столь отчетливо, какого высокого смысла исполнена миссия проповедника – смысла, ради которого стоит жить на этом свете. Японские христиане подобны сейчас судну, носящемуся без руля и без ветрил по бурному морю. Лишенные пастырей, что вдохнули бы мужество в их души, они, совсем отчаявшись, блуждают во мраке.
Вчера опять целый день лил дождь, хотя сезон дождей еще не наступил. С утра и до вечера мы слушаем унылый шелест дождя в листве деревьев. Время от времени деревья содрогаются, шумно стряхивая с себя воду, и всякий раз при этом мы с Гаррпе испуганно приникаем к маленькой щелке в двери – но нет, это всего лишь ветер. В душах наших рождается чувство, похожее на гнев: как долго будет продолжаться такая жизнь?.. Да, нервы наши напряжены до предела. Мы сделались нетерпимыми друг к другу, и любой пустяковый промах товарища невольно вызывает раздражение.
Расскажу подробнее о христианах деревни Томоги. Это бедные крестьяне, которые едва сводят концы с концами, выращивая на крохотных полях батат и пшеницу. Рисовых заливных полей здесь нет. При виде обработанных амфитеатром участков, нависающих над пропастями, испытываешь не столько восторг перед трудолюбием этих несчастных тружеников, сколько мучительную жалость и сострадание к их горестной, полуголодной жизни. И при такой нищете губернатор Нагасаки взимает с них невыносимо жестокую подать. На протяжении веков эти крестьяне трудились поистине словно рабочий скот – и, как скот, умирали. И если вера наша распространилась в этом краю столь же быстро, сколь влага впитывается в пересохшую почву, то лишь потому, что она даровала истерзанному народу теплоту сострадания и участия. Доброта наших миссионеров растопила лед их сердец.
Я еще не успел познакомиться со всеми христианами деревни Томоги. Из страха перед властями они пробираются к нам в хижину глубокой ночью и только по двое. Когда я слышу из уст этих темных, неграмотных людей слова «дэусу», «пеато», «ансё»[9], то не могу сдержать невольной улыбки. Таинство исповеди они называют тоже на ломаном португальском – «конфисан», рай – «параисо», ад – «инхэрно»…[10] Вот только плохо, что никак не могу запомнить их имена, да и лица. Итидзо мы принимаем за Сэйскэ, женщину по имени О-Мацу путаем с другой, которую зовут Саки.
О Мокити я уже Вам писал. Напишу теперь о двух других. Итидзо, японец лет пятидесяти, приходит к нам по ночам. Выражение лица у него вечно сердитое. Во время мессы, да и потом, он почти все время молчит. Но на самом деле он вовсе не сердится, просто у него такое лицо. Очень любопытен, не отрываясь, следит своими узенькими, как щелки, глазами за каждым нашим движением.
О-Мацу – старшая сестра этого Итидзо, давно уже вдова. Это она дважды приносила нам в корзинке еду – вместе со своей племянницей Сэн. Она весьма любознательна, как и ее брат Итидзо. Вдвоем с племянницей они не спускают с нас глаз, пока мы управляемся с едой. По правде сказать, пища наша столь скудна, что Вашему преосвященству даже трудно это себе представить – несколько печеных бататов и сырая вода. Глядя, как мы с Гаррпе поглощаем эти бататы, О-Мацу довольно улыбается.
Однажды Гаррпе не выдержал.
– Неужели настолько странное зрелище? – с раздражением спросил он.
Японки ничего не поняли, но заулыбались, отчего лица их сморщились, как листы бумаги.
Сообщаю Вам еще некоторые подробности распорядка жизни тайной общины. Как я уже писал, в общине есть «старейшина» и «отцы». «Старейшина» отправляет таинство крещения, «отцы» читают молитвы и толкуют догматы веры. Кроме того, на них также лежит обязанность сверяться с церковным календарем, чтобы оповещать верующих о христианских праздниках. По словам крестьян, Рождество, Пасху и другие праздники отмечают по их указанию. Разумеется, поскольку священника здесь нет, по-настоящему отслужить праздничную литургию они не могут и ограничиваются тем, что, собравшись у кого-нибудь в доме, все вместе возносят молитвы перед святым образом. В перерывах между молитвами болтают о всякой всячине, чтобы, если внезапно нагрянут чиновники, все это сошло за обычную сходку.
Власти назначили награду за выдачу чужеземных падре – таких, как мы, – триста серебряных монет, за монаха – двести, за любого верующего мирянина – сто. Подумайте, каким соблазном является такая огромная сумма для этих нищих крестьян! Вот потому-то христиане не доверяют жителям соседних селений.
Я, кажется, уже писал Вам, что лица у Мокити, Итидзо или у того старика, который встречал нас на берегу, совершенно бесстрастны. Люди здесь не смеют проявлять ни отчаяния, ни даже радости. Долгая необходимость таить чувства превратила их лица в настоящие маски. Скорбная участь! Я не могу постичь, зачем Господь посылает им такие страдания…
О судьбе падре Феррейры и об Иноуэ (помните, падре Валиньяно назвал его самым страшным человеком в Японии?) напишу в следующий раз. Передайте, прошу Вас, декану семинарии падре Лусио де Санктису мой нижайший поклон.
Сегодня опять льет дождь. Лежа на соломе, заменяющей нам постель, мы с Гаррпе непрерывно почесываемся. По голове, по спине ползают крохотные насекомые, так что уснуть почти невозможно. Днем вши утихают, зато с наступлением ночи оживляются и нахально разгуливают по всему телу.
В такую дождливую ночь никто не придет, значит, можно дать передышку не только онемевшим членам, но и натянутым до предела нервам. Прислушиваясь, как шелестят под дождем кусты и деревья, я думал о нашем учителе Феррейре.
Крестьяне Томоги ничего не знают о его судьбе. Но вплоть до 1633 года учитель находился в Нагасаки, в шестнадцати лигах отсюда, это доподлинный факт – как и то, что переписка между ним и падре Валиньяно в Макао оборвалась в том же году. Может быть, его уже нет в живых? Или, как ходят слухи, он отрекся от всего, чему посвятил свою жизнь? А если жив, то где же он, о чем размышляет сейчас, вслушиваясь в гнетуще унылый шорох дождя?
– Послушай, – окликнул я Гаррпе, занятого войной со вшами. – Если добраться до Нагасаки, как знать, возможно, нам удалось бы найти христиан, встречавшихся с падре Феррейрой…
Возня в темноте прекратилась.
– Но если мы попадемся, это конец, – тихонько откашлявшись, отозвался Гаррпе. – Дело не только в нас двоих. Крестьянам, что укрывают нас, тоже не миновать беды. Во всяком случае, мы обязаны помнить, что мы с тобой – последний оплот христианства в этой стране.
Я невольно вздохнул. Гаррпе приподнялся на своем соломенном ложе, и я почувствовал, что он пристально смотрит на меня. Перед моим мысленным взором промелькнули лица Итидзо, Мокити, тех деревенских парней… Что, если не мы, а кто-то из них отправится в Нагасаки? Нет, и это невозможно. У каждого есть семья, они кормильцы. Их жизнь устроена совсем иначе, чем у нас, священников, не имеющих ни жен, ни детей.
– Может быть, попросить Китидзиро?
Гаррпе тихонько рассмеялся. Мне тоже вспомнилось, как Китидзиро валялся в луже блевотины на корабле, как на коленях молил китайских матросов о снисхождении.
– Не говори глупостей! – резко ответил мне мой товарищ. – Разве на него можно положиться?
Мы оба долго молчали. Дождь монотонно шуршал по крыше хижины – точь-в-точь как песок в песочных часах. Ночь нераздельна здесь с одиночеством.
– Неужели нас тоже когда-нибудь схватят, как падре Феррейру?
Гаррпе опять засмеялся.
– Сейчас меня гораздо больше беспокоят эти проклятые вши!
С самого первого дня в Японии Гаррпе неизменно бодр и уверен в себе. А может быть, он только притворялся оживленным, чтобы приободрить меня, а заодно и себя самого? Но, по правде сказать, мне тоже не хочется думать о том, что нас схватят. Удивительное создание человек – всегда в нем живет надежда, что уж его-то судьба пощадит. Подобно тому, как в пасмурный день воображение смутно рисует далекий, озаренный слабым солнечным светом холм…
Вот и я никак не могу представить себе, как японцы хватают меня, и вообще вообразить всю эту сцену… Да, в этой убогой хижине мы отчего-то чувствуем себя в полной безопасности. Странно, не правда ли?
Дождь, ливший три дня, наконец прекратился. Мы поняли это, когда сквозь щель в двери проник луч солнца.
– Выйдем на минутку? – предложил я, и Гаррпе, радостно улыбнувшись, кивнул в знак согласия. Мы приоткрыли набухшую дверь, и сразу же, как бурлящий родник, из леса хлынуло щебетание птиц. Я и не знал, какое же это счастье – жить!
Мы уселись у порога хижины, сбросив с себя одежду. Вши, словно белая пыль, покрывали внутренние швы, мы давили их камушками, испытывая при этом невыразимое удовольствие.
В лесу еще клубились клочья туманной дымки, но в просветах между деревьями виднелось голубое небо и далекое море. На побережье устрицей прилепился поселок – очевидно, Томоги. Истомившиеся по солнцу и свету за долгие дни заточения, мы, оставив в покое вшей, буквально пожирали глазами этот мир, где живут люди.
– Чудесно, правда? – блеснув белыми зубами, улыбнулся Гаррпе, с наслаждением подставляя солнечным лучам обнаженную грудь, покрытую блестевшими в солнечном свете золотистыми волосками. – Похоже, мы чересчур осторожничали. Надо хоть иногда доставлять себе удовольствие – погреться на солнышке!
Потянулись погожие дни, и мы, расхрабрившись, стали выходить на прогулки по редкому лесочку, полному ароматов молодой листвы и мокрой земли. Гаррпе прозвал нашу лачугу «обителью». Нагулявшись вволю, он потешал меня, говоря:
– Ну, теперь назад, в обитель… Отведаем там теплого хлеба и жирного наваристого супа. Но японцам об этом – молчок!
Мы вспоминали свою жизнь в Лиссабоне – в монастыре святого Ксавье. Само собой, здесь неоткуда взять ни рюмки вина, ни куска говядины. Пища наша – печеные бататы и вареные овощи, которые приносят нам жители Томоги. Но зато все идет хорошо. Господь хранит нас – уверенность в этом крепла день ото дня.
Однажды вечером мы, как обычно, беседовали, расположившись на камне возле нашей лачуги. Лучи заходящего солнца проникали сквозь листву. Какая-то большая птица, прочертив дугу в предзакатном небе, скрылась за дальним холмом.
– За нами следят, – негромко, отрывисто произнес Гаррпе. – Не двигайся, сиди как сидишь!
За лесом, на озаренной слабым вечерним светом возвышенности, куда секунду назад улетела птица, стояли двое мужчин и смотрели в нашу сторону. Было ясно, что они не из Томоги. Мы застыли неподвижно, как изваяния, молясь, чтобы тусклое заходящее солнце не слишком высвечивало наши лица.
– Эге-гей!.. Кто это там? – донесся громкий крик с холма. – Кто такие?
Мы колебались – отвечать или нет? – но промолчали, опасаясь выдать себя.
– Они спускаются и идут сюда, – не поднимаясь, тихо сказал Гаррпе. – Нет, я ошибся. Они уходят.
Вдалеке мелькали крохотные фигурки, спускавшиеся в долину. Было, однако, неясно, удалось ли незнакомцам разглядеть нас с освещенной солнцем вершины.
Этой ночью к нам пришел Итидзо с еще одним человеком по имени Магоити из разряда «отцов». Когда мы рассказали о том, что случилось сегодня вечером, Итидзо молча уставился куда-то в пространство глазами-щелками, затем встал, что-то коротко приказал Магоити, и оба принялись отдирать доски пола. Сняв висевшие на двери мотыги, Итидзо с товарищем принялись копать землю. Вокруг плававшего в рыбьем жиру фитиля роились москиты. На стене отражались тени двух людей, взмахивающих мотыгами. Углубив яму настолько, чтобы мы с Гаррпе могли поместиться вдвоем, они постелили на дно солому, а сверху прикрыли яму досками, пояснив, что отныне в случае опасности это будет наше убежище.
С того дня мы стали осторожнее и старались не выходить из хижины, а ночью не зажигать огня.
События начали развиваться пять дней спустя. В ту ночь мы крестили двоих мужчин из разряда «отцов» и младенца, которого принесла на гору О-Мацу. Это был первый обряд крещения, совершаемый нами на японской земле. В хижине углежогов не было ни органа, ни свечей, ни даже купели, чашей для святой воды служила маленькая надтреснутая пиала. Но ни в одном самом богатом храме, на самой торжественной службе я не испытывал такой радости, как здесь, в этой жалкой лачуге, где О-Мацу укачивала плачущего младенца; один из мужчин стоял на страже за дверью, а Гаррпе торжественно произносил подобающие молитвы. Наверное, только проповеднику-миссионеру, живущему в языческой стране, дано изведать такое счастье. Когда младенца окропили святой водой, он сморщился и заплакал. Головка маленькая, глазки узенькие – широкоскулое лицо крестьянского сына, который вскоре станет похож на всех жителей Томоги. Пройдет время, и этот ребенок, так же как дед и отец его, будет гнуть спину на этой скудной земле у мрачного моря, трудясь, словно рабочий скот, и умрет на ней, словно рабочий скот. Но ведь Иисус принял смерть не ради красивых и добродетельных. Нетрудно умереть ради чистых и совершенных, трудно отдать жизнь за жалких и безобразных – вот что отчетливо понял я в те минуты.
Когда они ушли, мы зарылись в солому. В хижине еще пахло рыбьим жиром, который принесли с собой христиане. Вши снова принялись донимать нас. Сколько времени мы проспали? Гаррпе, как обычно, громко всхрапнул во сне, и я проснулся. Мне показалось, будто кто-то тихонько стучится в дверь – так тихо, что поначалу я подумал, что это трясет дверь ветер, долетая сюда с низины. Я выбрался из соломы и во тьме нащупал доски пола. Там, внизу, был подпол, вырытый Итидзо с Магоити.
Стук прекратился.
– Па-а-дре… Па-а-дре… – послышался тихий, жалобный мужской голос.
Это не был условный сигнал, о котором мы договорились с крестьянами Томоги, – трижды постучать в дверь. Гаррпе, еще наполовину во власти сна, неподвижно, напряженно вслушивался.
– Падре… – снова прозвучал жалобный голос. – Падре… Мы не предатели…
Мы молчали, затаив дыхание. На такую уловку способны даже самые тупоголовые стражники.
– Не верите?.. Мы из деревни Фукадзава. Мы уже давно-давно не видели падре… Мы хотим исповедаться.
Человек, словно смирившись с тем, что мы не отвечаем, оставил дверь в покое. Послышались унылые удаляющиеся шаги. Я взялся за задвижку. «Пусть это ловушка, – подумал я. – Но если это и вправду верующие?»
«Тебе не совестно?» – услышал я голос, и голос этот оказался сильнее страха. Ведь я священник, жизнь дана мне затем, чтобы служить. Позорно пренебречь долгом, поддавшись низменному страху.
– Оставь… – сурово произнес Гаррпе. – Глупец!
– Пусть я глупец!.. Совесть не позволяет.
Я открыл дверь. Каким бледно-голубым сиянием заливал лунный свет в ту ночь лес и всю землю!
Два человека, оборванные, как бродяги, сидели, скорчившись на земле.
– Падре, вы нам не верите? – обернулись они ко мне.
Я заметил, что у одного из них кровь на ногах. Верно, взбираясь на гору, поранил ноги о корневища. Оба едва не падали от усталости.
Оно и неудивительно. Двое суток они добирались сюда с островов Гото, что в двадцати лигах отсюда.
– Мы уже давно здесь. Пять дней назад мы видели вас вон с той вершины… – Один из незнакомцев указал на холм, возвышавшийся перед хижиной. Это были те двое, что следили за нами тогда, на закате.
Мы впустили их в хижину, дали им бататов, что принес Итидзо; они набросились на угощение со звериной жадностью. Было ясно, что у них давно маковой росинки во рту не было. Наконец они вновь обрели способность говорить. От кого они узнали о нашем существовании? Это нам хотелось выяснить прежде всего.
– Нам рассказал наш деревенский, христианин Китидзиро…
– Китидзиро?!
– Да, падре…
Они сидели, освещенные огоньком масляного светильника, съежившись и набив бататами рты. Один из них улыбался, точно ребенок, открывая два уцелевших зуба. Второй сидел неподвижно и напряженно, явно робея перед чужеземцами.
– Но ведь Китидзиро не христианин?..
– Нет, нет, падре. Он христианин.
Мало-помалу все разъяснилось. Так и есть, Китидзиро – христианин, но отрекся от веры. Восемь лет назад, по доносу соседа, ненавидевшего его семью, Китидзиро с братьями и сестрами схватили. Им приказали топтать ногами икону с изображением Господа, но они отказались, и только Китидзиро проявил малодушие. Стоило чиновникам пригрозить, как он сразу начал кричать, что готов отречься… Его братьев и сестер бросили в темницу, а его отпустили, но в деревню он не вернулся.
Говорили, что его видели в толпе, окружавшей костер в день казни, – грязного, оборванного; он не смог вынести страшного зрелища и сразу куда-то исчез.
Услышали мы и другое, не менее удивительное сообщение. Оказывается, в их поселке все до единого тайно исповедуют христианскую веру. И не только там: в окрестных селениях – в Мияхаре, Тоодзаки, Эгами – есть много тайных христиан, только притворяющихся буддистами. Они давно ждут не дождутся, когда из-за моря приплывут к ним священники, неся благодать.
– Падре, мы много лет не ходили к мессе, не исповедовались. Мы только читали молитвы… – сказал человек с окровавленными ногами. – Поскорее приезжайте в нашу деревню. Мы даже маленьких детей учим молиться; они мечтают увидеть падре…
Товарищ его одобрительно кивнул, обнажив в улыбке два желтых зуба. В плошке с жиром с треском горел фитиль. Разве могли мы с Гаррпе ответить отказом? Мы и так слишком долго таились. Да, по сравнению с этими японскими крестьянами, что пришли к нам, ночуя под открытым небом в горах, до крови натрудив ноги, мы были слишком трусливы!
Небо посветлело, в хижину стал просачиваться прохладный утренний свет. Как мы ни уговаривали крестьян, они не согласились лечь на солому – так и уснули сидя, обхватив колени руками. И вот утренние лучи озарили хижину, проникая в щель между досками.
Через два дня я держал совет с христианами деревни Томоги относительно поездки на острова Гото. В конце концов было решено, что Гаррпе останется здесь, а я пробуду на Гото дней пять, общаясь с верующими. Наши покровители были не слишком в большом восторге от этого замысла. Некоторые даже высказывали опасение, не ловушка ли это?
В условленный час, глухой ночью, люди с островов Гото тайно прибыли за мной в Томоги. Мокити с товарищами усадил меня в лодку. Луны не было, море казалось черным как смоль, слышался только ритмичный плеск весел. Человек, сидевший на веслах, за все время не проронил ни слова. Когда лодка вышла в открытое море, качка заметно усилилась.
Меня вдруг охватил страх. В душу закралось сомнение. Что, если, как того опасались крестьяне Томоги, этот гребец всего лишь предатель и выдаст меня властям? Почему не приехал тот, с окровавленными ногами, и второй, беззубый? В такие минуты в непроницаемых японских чертах, похожих на лик Будды, есть что-то жуткое. Съежившись на корме, я дрожал не от холода, а от страха. «И все-таки надо ехать, я должен!» – говорил я себе.
Кругом чернело безбрежное море, звезд не видно было на небе. Примерно в течение двух часов мы плыли мимо таившейся во мраке черной громады острова. «Это остров Кабасима…» – наконец промолвил сидевший на веслах человек.
Когда мы вошли в бухту, голова у меня кружилась от качки, усталости и нервного напряжения. Среди троих ожидавших нас рыбаков я заметил давно уже запропастившегося куда-то Китидзиро; он улыбался трусливой, заискивающей улыбкой. Огней в поселке не было, где-то на окраине неистово заливалась собака.
Беззубый не солгал: рыбаки и крестьяне островов Гото ожидали священника со страстным нетерпением. Просто непостижимо, как я сумел управиться со всеми делами. Даже выспаться не удавалось. Они приходили в дом, где я укрывался, один за другим, словно презрев закон, запрещающий христианство. Я крестил детей. Исповедовал взрослых. День клонился к вечеру, а я и половины того, что следовало, сделать не успевал. Времени на всех не хватало. Они буквально опустошали меня – словно караван, наконец-то набредший в пустыне на оазис с водой. Люди набивались в тесную хижину, заменявшую церковь, и, придвинувшись ко мне, каялись в грехах. Приползали даже больные.
– Выслушайте меня, падре…
– Падре, послушайте мою исповедь… Падре!
Забавно, но Китидзиро держался с важностью, как герой, а деревенские относились к нему с величайшим почтением. Впрочем, что ни говори, если бы не он, мне не удалось бы сюда попасть. Так что неудивительно, что он так задирает нос. В итоге как-то само собой получилось, что все его прошлые прегрешения теперь полностью забыты. Наверное, этот пьянчужка так красочно расписал Макао и наше морское путешествие, что представил наше прибытие в Японию как свою личную заслугу.
Но мне не хотелось его бранить. Правда, легкомысленная болтовня Китидзиро иногда повергает меня в смущение, но все же я не могу отрицать, что в долгу перед ним. Я посоветовал ему исповедоваться, и он послушно признался во всех своих прошлых грехах.
Я повелел ему никогда не забывать наставление Господа: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным»[11].
Китидзиро, припав к земле, как провинившийся пес, стал биться головой о землю. Он слаб духом, и от него никак нельзя ожидать душевного мужества. Я строго сказал ему, что от природы он человек поистине добрый, хороший, но исцелить его от малодушия может не саке, к которому он так привержен, а единственно сила веры.
Я не ошибся в своих представлениях. Чего жаждали, чего хотели от меня японские крестьяне? Ученье Христово помогло этим людям, живущим и умирающим, словно скотина, впервые обрести надежду. Ведь буддийские бонзы всегда держат сторону тех, кто обращается с ними, как с животными. За долгое время крестьяне привыкли к мысли, что жизнь дана человеку, чтобы терпеть.
Сегодня я окрестил тридцать человек – детей и взрослых. И не только местных жителей – верующие украдкой приходят ко мне через горы из Мияхары, Кудзусимы, Харадзуки. Я выслушал более пятидесяти исповедей. В день отдыха, после мессы, я впервые говорил с ними на японском языке. Крестьяне смотрели на меня глазами, полными любопытства. Пока я говорил, перед моим мысленным взором возникал образ нашего Господа, произносящего Нагорную проповедь, я видел с жадностью внимающих ему людей… Почему мне так часто представляется Его облик? Наверное, потому, что в Писании ничего не говорится об этом, и потому каждый волен сам представлять себе Его. Еще в детские годы я создал себе свой образ Господа…
Однако я отдаю себе отчет, сколь опасны подобные сборища. Рано или поздно власти дознаются о происходящем.
О Феррейре здесь тоже никто ничего не знает. Я встретил двух стариков, которые якобы видели учителя. Из их рассказа удалось узнать только то, что падре Феррейра устроил для страждущих и брошенных матерями младенцев странноприимный дом в Нагасаки… Разумеется, это было до поры гонений на христиан. Я сразу представил себе нашего учителя. Каштановая борода, глубоко посаженные глаза… Он протягивал этим несчастным руку помощи и участия – как некогда нам, своим ученикам.
– А что, этот падре, – нарочно спросил я у стариков, – он был сердитый, страшный?
Те отрицательно затрясли головами. Нет, словно хотели они сказать, такого доброго человека они еще не встречали.
Перед отъездом я посоветовал жителям этого поселка создать у себя такую же общину, как в деревне Томоги, то есть выбрать «старейшину», назначить «отцов» – с тем, чтоб светоч веры не угас. В нынешних условиях не остается ничего другого. Здешние жители выказали интерес к моим словам, но, когда дело дошло до выборов «старейшины» и «отцов», они начали спорить – точь-в-точь как спорят выборщики у нас в Лиссабоне. Особенно упорно добивался избрания Китидзиро.
Хочу обратить Ваше внимание еще на одно обстоятельство. Здесь тоже, как в деревне Томоги, крестьяне беспрерывно просили у меня крестики, иконки, ладанки… И когда я говорил им, что у меня нет с собой священных предметов, они выглядели ужасно разочарованными. Пришлось разорвать мои четки и раздать всем по бусине. То, что японские христиане относятся с благоговением к подобным предметам, не так уж плохо, но меня это почему-то немного тревожит. Уж не заблуждаются ли они в чем-то?
На шестую ночь меня снова украдкой усадили в лодку, и мы поплыли по окутанному мраком ночному морю. Слышался однообразный скрип уключин и плеск волн, ударяющих о борт лодки. Сидевший на носу Китидзиро тихонько напевал. Мне вспомнился безотчетный страх, охвативший меня на пути сюда пять дней назад. Я улыбнулся. Все идет как нельзя более удачно.
С тех пор как мы прибыли в Японию, обстоятельства складываются благоприятнее, чем можно было предполагать. Не подвергаясь чрезмерной опасности, нам удалось отыскать две общины верующих, и власти пока не прознали об этом. Я даже подумал, уж не преувеличивает ли падре Валиньяно опасность положения? Грудь сжалась от какого-то неизъяснимого, радостного чувства – то была радость от сознания, что я полезен. В этой неведомой Вам стране на краю света я приношу пользу людям.
Возможно, поэтому обратный путь не показался мне таким долгим. Я даже удивился, когда лодка заскребла дном по песку и замерла, словно наткнувшись на препятствие, – неужели мы уже вернулись в Томоги?
Притаившись на берегу, я остался ждать Мокити с товарищами, которые должны были меня встретить. «Даже эти предосторожности, пожалуй, излишни…» – подумал я, с удовлетворением вспоминая ту ночь, когда мы с Гаррпе впервые ступили на берег Томоги.
Послышались шаги.
– Па-адре…
Обрадованный, я вскочил и протянул перепачканную в песке руку.
– Бегите! Скорее бегите! – быстро проговорил Мокити, подталкивая меня вперед. – В деревне чиновники…
– Чиновники?!
– Да, падре. Они выследили нас.
– И нас тоже?..
Мокити поспешно покачал головой: о том, что крестьяне укрывают священников, власти еще не знают.
Мокити и Китидзиро потянули меня за рукав, увлекая за собой, и мы побежали прочь от деревни. Прячась в пшеничных колосьях, мы пробирались в горы, к нашей хижине. Заморосил мелкий, как водяная пыль, дождь. Начался наконец японский дождливый сезон.