Глава первая
396г. н.э. Южная Африка.
Темнело. Ветер мощными волнами, словно бушующий океан, гнал в небе тучи. Он то сбивал их в плотную монолитную массу, то вновь, через разрывы, давал последним, ослепительно-ярким на фоне мрачного чёрного неба, солнечным лучам коснуться земли. Тяжёлые, наполненные влагой тучи, то стремительно мчались вперёд, то неожиданно останавливались, сбивались в кучу и начинали кружиться в каком-то сложном, никому не понятном хороводе. Но спустя какое-то время, подчиняясь новому неистовому порыву бури, они переставали кружиться, и словно разбитые, наполовину затопленные морской водой корабли, медленно, нехотя разворачивались и вновь продолжали свой путь, увлекаемые невидимым, но зримо ощутимым, течением воздушных масс.
А внизу, по пустынной пыльно-красной равнине, лишь изредка покрытой островками засохшей чахлой травы, стремительно мчался всадник. Он упорно гнал высокого чёрного жеребца навстречу усиливавшимся порывам ветра, который с холодным равнодушием безжалостно обрушивал на них каждый раз всё новые и новые массы мелкой пыли и сухой травы. За спиной всадника виднелось багровое зарево пожаров, что огромным кольцом охватили город, высокие крепостные стены которого уже скрылись за горизонтом и показывались лишь с вершины очередного невысокого холма.
К груди всадника крепко прижималась молодая девушка. Она дрожала от холода и старательно прятала лицо в сложную драпировку своего роскошного платья, когда-то ярко-белого, с краями красиво обшитыми золотыми нитками, а сейчас грязно-серого, усыпанного повсюду бурыми, уже засохшими, пятнами крови, спасаясь от беспощадного, настырно проникавшего во все щели, ледяного ветра. Тысячи мелких песчинок, прорвавшись к телу, впивались в него тысячами раскалёнными иголками, но девушка не жаловалась, молчала, и лишь ещё крепче прижималась к тёплой груди молодого воина.
Гамилькар, опустив лицо, вдыхал тонкий аромат, исходивший от волос девушки и порой крепко прижимал её рукой к себе, стараясь уберечь от особо сильных толчков. В эти мгновения его сердце начинало бешено колотиться в груди и чувство нежной любви переполняло его душу. Он понимал, что его спутница очень устала и отчаянно нуждается хоть в небольшой передышке. Но останавливаться было нельзя. И он, недовольно сжав губы, вновь пришпоривал своего коня.
В непрестанной борьбе с усталостью и холодным ветром, прошёл ещё один час стремительной гонки. Неожиданно впереди выросла цепь невысоких холмов, за которыми виднелась гряда красных песчаников. Она мрачной стеной во весь горизонт преграждала путь. Сквозь нагромождения высоких скал, насколько хватало глаз, нигде не было видно ни одного сквозного прохода. Это действительно была стена, тупик. Но всадник ни мгновение не замедлил бег своего коня, ведь именно там было спасение, и именно там, в этих красных скалах, был конец их изматывающей, изнурительной гонки.
Гамилькар поднял глаза к, теперь уже полностью закрытому тучами, небу и лицо его осветила, сняв на миг напряжение, слабая улыбка: скоро начнётся дождь и он уничтожит, скроет от преследователей все их следы. Только бы успеть! Только бы выдержал конь! Но конь, тяжело взяв подъём очередного холма, вдруг бешено захрипел и, дико задирая морду, начал пятить назад, не обращая уже никакого внимания на засвистевшую плеть хозяина, властно заставлявшего скакать дальше. Гамилькар быстро спрыгнул на землю, и, крепко намотав на руку поводья, стал торопливо отводить, успокаивать вспотевшего, дрожавшего мелкой дрожью жеребца, начиная уже понимать, что его Урагану не вынести больше такой нагрузки.
Шум приближающейся погони заставил Гамилькара обернуться. Двое всадников стремительно вынеслись на вершину ближайшего холма. Случайных людей тут быть не могло. Это могли быть только враги. И они явно заметили их. Гамилькар бросил быстрый взгляд на скалистую гряду, прикидывая расстояние до неё, и тут же печально покачал головой – слишком далеко, враги настигнут их раньше, чем они успеют добежать до спасительных скал.
– Элисса! – громко крикнул он девушке, всё ещё сидевшей на храпевшем скакуне. – Скачи к скалам! Держи на то высокое дерево! Там в зарослях вход в пещеру! Там мой отец! Он поможет тебе! Я задержу их!
Не теряя времени, Гамилькар быстро снял пристёгнутые к седлу лук и колчан с несколькими стрелами, затем, развернув жеребца в нужном направлении, нежно погладил его по шее и, склонившись к самому уху, тихо прошептал: – Друг, не подведи, спаси мою любовь… – и уже громко: – Вперёд, Ураган!
Ураган, будто поняв немую, невысказанную просьбу своего хозяина, помчался было стрелой, как вдруг другая, уже самая что ни на есть настоящая стрела глубоко вонзилась ему в заднюю ногу. Острая боль пронзила Урагана, и он, яростно заржав, стремительно поднялся на дыбы…
– Но… – Элисса, собравшаяся было, что-то гневно возразить Гамилькару, вдруг резко замолчала, удивлённо увидев вместо красных скал далёкое тёмное небо, а затем стремительно приближавшуюся землю; позже что-то ожгло её правый висок и она, мгновенно потеряв сознание, погрузилась в спасительную темноту – туда, где нет ни боли, ни страданий.
Гамилькар, увидев, как рухнула на землю девушка, с криком бросился к ней. Её странная неподвижность испугала его. Но быстро убедившись, что его Элисса жива и просто потеряла сознание от удара головой о камень, он, не тратя время на то, чтобы привести её в чувство, быстро оттащил её в сторону, под защиту большого валуна. Затем, стремительно выпрямившись, поднял лук и стал готовиться к схватке с приближающимися врагами. Всадниками были уже совсем рядом, не далее чем в пяти десятков шагов от них.
Краем глаза Гамилькар успел заметить блестящие, слезящиеся от боли и в тоже время какие-то виновато-потухшие глаза Урагана, который словно бы винился перед ним и отчаянно просил прощение за упавшую Элиссу, а также за то, что не может помочь своему другу-хозяину в предстоящей битве и оставляет его один на один с многочисленными врагами. Чёрный жеребец больше не ржал дико от боли, а лишь временами пофыркивал и стоял неподвижно, очевидно боясь, что лишнее движение может вновь вызвать приступ страшной, невыносимой боли в задней ноге. Помочь ему сейчас было невозможно, и Гамилькар, недовольно скрипнув зубами, торопливо отвернул от Урагана голову, весь полыхая от ярости.
Вспыхнувшая в груди ярость мгновенно прогнала усталость, и одновременно удвоила, утроила силы Гамилькара. Это было то, что ему нужно. Ярость просто кипела внутри него, грозя в любое мгновение лавой выплеснуться наружу. На мгновение он стал похож на загнанного раненого тигра, когда боль и ярость заставляют его временно забыть о страхе смерти и отчаянно броситься на своих преследователей. Однако Гамилькар силой воли очистил своё сознание и подавил в себе это неверное, безрассудное желание немедленно броситься навстречу своим противникам. И, словно опомнившись, его мозг начал работать чётко и ясно, пытаясь найти единственно верное в данных условиях решение. Он должен выиграть этот бой. Он должен уничтожить своих врагов и ни в коем случае не должен погибнуть сам – иначе следом за ним погибнет и Элисса.
Враги стремительно приближались. Медлить было больше нельзя. Гамилькар быстро выхватил из колчана стрелу и натянул тугой лук. Первый всадник, отбросив свой ненужный более лук, теперь выставил вперёд тяжелое длинное копьё и, прикрывшись шитом от возможной стрелы Гамилькара, нёсся прямо на него. Стрелять в него было бесполезно. Зато второй всадник, с красным пером на шлеме, щитом прикрыться не успел – и оперённая стрела Гамилькара бесшумной молнией вошла туда, где между тёмным воротом доспехов и окончанием бронзового шлема, белела тоненькая полоска шеи. Через мгновение, так и не успев ничего понять, всадник выпустил поводья из рук и с грохотом рухнул прямо на каменистую землю. Шлем с красным пером, слетев с головы хозяина, высоко подпрыгнул пару раз и отлетел далеко в сторону – красивый, прочный, но, увы, никому уже более ненужный. Зато сразу стала видна кудрявая голова с молодым, совсем ещё юным, безусым лицом…
Бледный, едва видимый лучик света, пробившись каким-то чудом сквозь плотную пелену чёрных дождевых туч, мягко скользнул по этому юному лицу, словно скорбя об этой напрасно загубленной жизни. За что он погиб? Ради чего отдал свою молодость и жизнь? Ответа на эти вопросы никто не дал… Лишь солнечный лучик, остановив свой неумолимый бег, чуть задержался на его открытых, немигающе уставившихся в холодное небо глазах, на короткое мгновение осветил их, одновременно наполняя теплом и жизнью, а затем, ярко вспыхнув, исчез, ушёл обратно в небеса, унося с собой последнюю искру жизни из этого, ещё совсем недавно полного сил, молодого тела…
Гамилькару, однако, было не до печали по погибшему врагу. Вновь зазвенела тетива, и вторая стрела, сверкая острыми гранями наконечника, с хищным свистом устремилась навстречу своей жертве. Её полёт был быстр и неуловим, казалось ещё секунда и она вонзится, вопьётся в тёплую податливую живую плоть… Но, встретив умело поставленный опытной рукой щит, она, жалобно звякнув, с треском сломалась пополам и безжизненными обломками рухнула прямо на землю, под копыта бешенно несущегося коня. Больше ей уже не взлететь…
Промах! Какая жалость!..
Времени, чтобы достать и пустить новую стрелу не оставалось, поэтому Гамилькар, без колебаний отбросив в сторону ненужный более лук, стремительным движением выхватил из-за пояса нож, и, широко расставив ноги, приготовился к встрече с последним противником. Дождавшись, когда наконечник тяжёлого копья окажется всего в двух метрах от его груди, он неожиданно метнулся вправо, уходя от удара, затем резко развернулся и тут же метнул нож…
Всадник, не успев повернуть копьё, проскакал дальше и, ругнувшись от досады, принялся разворачивать скакуна для новой атаки. Но тут конь, неожиданно дико заржав, резко поднялся на дыбы, едва не сбросив своего седока на землю – тот с большим трудом удержался в седле; из задней ноги лошади торчал нож, вошедший в неё по самую рукоятку.
Леонид яростно выругался, его конь стал совершенно неуправляемым. Отбросив копьё, Леонид, несмотря на вес тяжёлых доспехов, легко спрыгнул на землю и, с такой же лёгкостью, отскочил в сторону, чтобы не попасть под копыта собственной взбесившейся лошади. Увидев нож Гамилькара, он зло сплюнул и процедил сквозь зубы:
– Проклятый щенок! Столько золота ушло на эту клячу! Ну, ничего, за твою шкуру я получу столько золота, что хватит на три десятка добрых скакунов!
Тяжело дыша после бешеной скачки, Леонид неспеша осмотрелся вокруг. Прежде всего он убедился, что остальной погони ещё не видно. Затем взглянул налево, на раненого жеребца Гамилькара, который, хромая, медленно шёл к его кобыле. Ещё дальше, широко раскинув руки, лежал труп его спутника с торчавшей в горле стрелой. «Метко стреляет щенок!..» Темно-красная кровь, густо залив грудь убитому, продолжала стекать на землю, где уже образовалась целая лужа. Вездесущие мухи, облепив рану, радостно гудели, спеша воспользоваться даровым угощением, и без малейшего страха садились прямо на безжизненные чёрные глаза… Леонид недовольно поморщился – безмозглого парня было немного жаль. Из хорошей, богатой семьи сосунок, будет потом ему папаша выговаривать, что не уберёг сына. Ну да ладно, хрен с ним… Переведя взгляд вправо, Леонид заметил лежавшую под большим валуном Элиссу. Она была жива. Леонид радостно улыбнулся – отлично, остальной погони нет, а значит, вся награда достанется только ему одному. Недаром он так спешил. Леонид, привычным движением вытащил из ножен тяжёлый длинный меч и, изобразив на лице широкую, добродушную улыбку, медленно пошёл навстречу Гамилькару.
Как-то незаметно для людей на равнине стих ветер. Вернее, он не стих, а вернулся назад, ввысь, туда, где в бешеном хороводе продолжали кружиться тяжёлые чёрные тучи, полностью закрывшие собой весь небосвод. Ветер ушёл, оставив всех внизу в тревожной гнетущей тишине, в ожидании того момента, когда после страшного грохота и сверканья молний, сначала робко, по одной капле, а затем всё сильней и сильней на землю хлынут, потоком обрушатся небесные воды и, исстрадавшаяся после длительного зноя, сухая земля не начнёт с жадностью впитывать долгожданную, живительную влагу.
Да, дождь в этих местах это милость, благославенный дар божий. Однако сама буря жестока, коварна и опасна. Толстые, упругие струи воды, словно бичом, будут немилосердно хлестать землю, грозя уничтожить всё живое, а сильные порывы ветра, что с корнем выворачивают могучие вековые деревья, могут без труда сбить с ног человека и завалить его тело камнями и землёй. Берегись! Берегись, человек! Спеши воспользоваться той короткой передышкой, что милостиво даёт тебе природа в затишье перед бурей! Но люди, стоявшие внизу с обнажёнными мечами, не обращали на неё никакого внимания, спеша устроить свои, более насущные и важные, земные дела. Ибо только один из них выйдет живым из предстоящей жестокой схватки, чтобы затем, устремив взор к небесам, ужаснуться грядущей буре. Но только тогда, не раньше!
Гамилькар без труда узнал в приближающемся противнике Леонида. Они были знакомы давно. И более того, именно Леонид был его командиром в том памятном пограничном походе, когда Гамилькар из неопытного зелёного юнца превратился в настоящего воина. Они не были ни друзьями, ни врагами. Но, тем не менее, странное, на уровне подсознания, чувство резкой антипатии, не давая ошибиться им обоим, давно определяло их взаимоотношения.
Леонид, несмотря на многочисленные морщины и густую бороду, был не стар, ему едва перевалило за сорок. Невысокое, мощное коренастое тело, выпуклая как у борца грудь, сильные, в переплетенных жгутах мышц, руки, бычья шея и большая голова. Всё это, плюс толстые мускулистые ноги, говорило об огромной физической силе. И действительно, несмотря на полный комплект тяжёлого защитного вооружения, Леонид передвигался по земле на редкость легко и свободно, с какой-то неестественной кошачьей грацией. Он превосходно владел копьём, мечом, и по праву считался одним из лучших бойцов в столице.
Голову Леонида украшал изящно сделанный шлем, скрывая от посторонних глаз его яйцеобразный лысый череп. Рыжим огнём горели на лице усы и тщательно ухоженная борода. Его можно было бы назвать красивым, если бы не глаза. Глаза – прищуренные, холодные, безошибочно выдавали его истинную сущность – убийца. А он и был убийцей. Леониду нравились сражения, нравилось то напряжение в мышцах, то чувство, когда взбудораженная кровь мощными толчками идёт по венам, и тот опьяняющий восторг, когда враг повержен, упал, а меч с хрустом входит в его тело, крушит кости и режет, рвёт на части ещё живую податливую плоть. Вот это последнее ощущение и нравилось ему больше всего на свете. Вид крови, резаных ран, а также дикие вопли ужаса и боли, приводили Леонида в подлинный экстаз. Он буквально упивался болью и страданиями поверженных врагов. Он всегда лично пытал захваченных пленных, а раненных врагов любил добивать быстрыми, давно отточенными ударами, после которых смерть была неизбежной, но долгой и мучительной. И врагу можно сказать везло, если, не вынеся страшных криков и стонов, кто-нибудь из сердобольных подчинённых Леонида не добивал его прямым ударом меча в сердце. И даже сейчас, эта улыбка доброго, радушного дядюшки, с которой он шёл навстречу Гамилькару, больше походила на оскал страшного, кровожадного дикого зверя, готового растерзать тебя при твоей малейшей оплошности.
И Гамилькар, ожидая улыбающегося Леонида, нисколько не обманывался относительно его истинных чувств и намерений. Он скорее поверил бы ядовитой гадюке, чем Леониду.
Гамилькар, в свой черёд, тоже огляделся. Нет, ждать, когда на близлежайших холмах появятся остальные участники погони, нельзя. Нельзя ни в коем случае. Это верная гибель. И как ни силён и грозен Леонид, но он должен убить его. И причём, как можно быстрее. Выбора у него нет! Только так! И даже погибнуть в схватке он не может, вернее, не имеет на это право! Ибо без него умрёт и Элисса, и он не сдержит своей клятвы спасти её. А он дал эту клятву ей, её отцу и самому себе. И гореть ему в аду, если он не сдержит своей клятвы. Нет, он должен только победить.
Гамилькар резко выпрямился. Высокий, широкоплечий, с узкой талией и со спокойным гордым лицом – он был красив в этот миг высокого отречения. Его тёмные глаза горели огнём любви и… и жаждой сражения, чтобы в настоящем бою доказать своё право любить и быть любимым. И в них не было страха перед судьбой, только твёрдая решимость сражаться до конца.
Не ожидая, когда Леонид подойдёт ещё ближе, Гамилькар стремительно бросился ему навстречу и первым нанёс удар. Этот порыв несколько удивил Леонида, нисколько не сомневавшегося в исходе предстоящей схватки (то есть в своей собственной победе), но, тем не менее, он легко парировал удар меча, направленный ему в голову, и тут же ответил серией молниеносных выпадов, после которых Гамилькар едва не потерял свой меч. Леонид был опытнее, искушённее в подобных схватках, да и, к тому же, намного сильнее физически. Гамилькар сразу почувствовал это. Он устал, очень устал. Его израненное, измученное тело давно требовало отдыха, но он не сдавался. Ярость и страстное желание победить удвоили его силы и, под насмешливым взглядом Леонида, он вновь поднял меч и перешёл в атаку…
Вскоре противники разошлись и, тяжело дыша, начали медленно ходить по кругу, внимательно наблюдая друг за другом. Каждый из них ожидал того короткого, неверного момента, когда противник расслабиться, допустит оплошность, пусть даже самую маленькую, и можно будет довершить бой одним единственным точным ударом. Ожидание затянулось. Леонид не выдержал первым, и его меч начал новую пляску смерти.
Гамилькар, с трудом отразив мощные удары Леонида, сам перешёл в наступление. Один из его выпадов оказался удачным – остриё его меча прочертило кровавую полосу на правой ноге Леонида, чуть повыше бронзовых поножей. Леонид скривился от боли и пошатнулся. Гамилькар возликовал и усилил натиск. Надо закрепить успех, победа близка… Но внезапно его меч провалился куда-то в пустоту и, тотчас же, сильный удар локтём в затылок потряс его до основания. «Вот и всё…» – мелькнуло у него в голове. Он как сомнамбула сделал ещё несколько шагов вперёд, а затем, словно потеряв все свои силы, медленно опустился на колени. Темнота в глазах, странная слабость во всём теле – Гамилькар утратил всякую связь с реальностью: кто он, где он, что с ним… Неясные образы кружились вокруг него, чьи-то лица мелькали перед затуманенным взором, но он никак не реагировал на них. Он находился в полной прострации. И вдруг, совершенно неожиданно, откуда-то издалека, из самых глубин подсознания, пришло имя – Элисса… Элисса. Элисса! Через мгновение это имя вернуло ему память и дало новые силы. Гамилькар быстро открыл глаза и с силой выбросил правую руку вперёд. Остриё его меча попало точно между двумя пластинками доспехов Леонида и с лёгкостью вошло глубоко в плоть…
И Леонид, ещё секунду назад наслаждавшийся видом поверженного противника, уже готовился было, взяв меч обеими руками, нанести сверху последний удар, не сразу и понял, откуда вдруг взялась эта странная, режущая боль в животе, которая с каждым мгновением всё усиливалась и усиливалась. Силы враз оставили его, а мир вокруг начал стремительно темнеть и гаснуть. Уже ничего не понимая, он сделал один шаг назад, затем безвольно зашатался и, по-прежнему держа меч обеими руками, начал быстро падать вперёд. И уже в падении его меч достиг таки своей цели, пронзив правый бок Гамилькару, и заставляя новоявленного победителя упасть на землю рядом с побеждённым.
Прошло несколько минут. Застонав от боли, Гамилькар, ругая свою беспомощность, медленно поднялся. Правый бок горел как в огне. Зажав рану рукой, Гамилькар подошёл к лежавшему на спине Леониду и выдернул свой меч из его живота. Тело Леонида несколько раз дёрнулось и замерло навсегда. Гамилькар устало посмотрел на своего грозного врага, затем отвернулся от него и посмотрел на север. Бледные красные всполохи на горизонте говорили о том, что город всё ещё горит, но самое главное – остальных преследователей пока что не было видно. «Может быть, они потеряли нас?» – мелькнула у него в голове успокоительная мысль. Но Гамилькар, покачав головой, тут же отбросил её – шансов на это было слишком мало. Ему и Элиссе, по-прежнему, грозила смертельная опасность.
Нет, времени терять больше нельзя. Опираясь на меч, Гамилькар с трудом доковылял до Элиссы. Глаза девушки по прежнему были закрыты – она так и не пришла в сознание. Гамилькар с беспокойством посмотрел на её прекрасное лицо, и уже хотел было нагнуться, чтобы попытаться поднять её, как, вдруг, странная слабость навалилась на него и он, медленно оседая, упал на землю рядом с девушкой…
Глава вторая
К югу от цепочки холмов, где принял свой бой Гамилькар, протянулась длинная, насколько хватало глаз, скалистая гряда. Вытянувшись с запада на восток, она шла почти параллельно холмам, на расстоянии всего триста-четыреста шагов от них.
Скалы, сложенные из красного песчаника, были невероятно живописны и красивы. А при солнечном свете они приобретали ещё более удивительный вид. Игра света и теней буквально преображала их – они не только причудливо меняли свой цвет от чёрного до кроваво-красного, но, и казалось, меняли даже свою форму, образовывая различные фигуры и композиции…
Вот, вглядитесь повнимательней в группу самых высоких остроконечных скал в центральной части гряды, проходит минута, другая, и вы вдруг с удивлением обнаруживаете, что смотрите уже не на скалы, а на прекрасный, волшебный замок. Вы поражены, вы в восхищении замираете на месте, а ваше воображение тут же включается в работу, спеша доделать то, чего не видят и не могут увидеть ваши глаза.
Проходит секунда, и вот над шпилем главной башни гордо взвивается знамя, а на балконе появляется молодая девушка просто изумительной сказочной красоты. Её распущенные длинные волосы слегка развиваются на ветру, а на голове ярким солнцем пылает золотая корона. Чуть ниже, вдоль зубцов боевых стен ходят часовые, и наконечники их копий хищно блестят на солнце. Кажется, ещё чуть-чуть и откроются главные ворота замка, и оттуда появится величественная колонна пышно разодетых всадников-рыцарей во главе с грозным и бесстрашным королём, восседающем на огромном, чёрном как смоль жеребце. Король величествен и горд. Голова, увенчанная короной, поражает чеканной красотой и мужеством, и тысячи горожан радостно приветствуют его и его преданных рыцарей, провожая на битву с кровожадным драконом. Глаза моргнут – и вот уже нет ничего. И ты, собравшийся было стремглав бросится вперёд, чтобы поближе посмотреть на удивительное зрелище, разочарованно остаёшься на месте. Но нет, справа, вдруг, оживает одинокая скала, и ты вновь в восхищении замираешь. Скала прямо на глазах превращается в огромного орла, он в прыжке отрывается от земли и медленно взмывает ввысь. Орёл, расправив гигантские крылья, парит в облаках, молчаливый и грозный. Его царственная голова смотрит вниз, выискивая добычу. Неожиданно, с радостным клёкотом, орёл резко бросается вниз и вскоре вновь поднимается в небо, держа в когтях трепещущуюся добычу – не какого-то там жалкого маленького кролика, а огромного, с длинными острыми бивнями, слона…
Но это всё днём, под яркими лучами солнца, а сейчас, на фоне вечернего, полностью закрытого чёрными тучами, неба скалы выглядели мрачно, жутко и уныло. И трудно было поверить, что именно от них Гамилькар ждал спасения. Но это было именно так…
Старый Ганнон уже засыпал, когда сквозь сон ему послышалось испуганное ржание лошади. Он поспешно открыл глаза и прислушался. «Показалось, – через минуту решил он. – Откуда тут взяться лошади, да ещё в такую погоду? В такую бурю все дома сидят…» И в самом деле, местность, где уединённо жил Ганнон, была совершенно безлюдной. Дикая пустыня, которая практически никем не посещалась из людей, лишь редкий охотник попадал сюда, преследуя добычу.
Но вот ржание повторилось, и на этот раз более отчётливо. Ганнон, кряхтя и покашливая, встал с деревянного ложа, покрытого большой шкурой льва, и, не торопясь, направился к выходу из пещеры, одновременно задаваясь вопросом: кто бы это мог быть? Пещера, где он жил, была неизвестна никому, за исключением лишь его сына – Гамилькара, да двух старых преданных рабов. И эту тайну удавалось сохранить на протяжении всех восьми лет, что он прожил здесь.
Несмотря на простую, и даже бедную одежду, Ганнон отнюдь не выглядел простолюдином. Он являлся потомком очень древнего знатного рода Зенов. Этот благородный род издавна поставлял своей стране прекрасных воинов и полководцев, искусных мореходов, опытных чиновников и дипломатов – и, казалось, не было в стране человека, который бы не слышал о нём.
Ганнон был стар – ему давно перевалило за пятьдесят. Он весь высох, казалось, остались лишь кожа да кости, и если бы не седые волосы и густая борода, то он со своим невысоким ростом был бы весьма похож на тщедушного подростка. Время не пощадило Ганнона, бурно прожитые годы оставили свой след на его иссечённом морщинами лице. И лишь только глаза остались нетронуты временем – они остались такими же молодыми, как и сорок лет назад, когда он был совсем юным отроком, и, несмотря ни на что, светились умом, мудростью и … и какой-то отрешённостью от всего земного. Вот эта отрешённость, вместе с морщинами и сединой, и придала его лицу черты благородной старости. И надо отметить, что так происходит не всегда, и это даётся не каждому. Такое даётся человеку только тогда, когда у него добрая, благородная душа. Ибо ближе к концу жизненного пути, время как безжалостный рентген отчётливо высвечивает на лице все наши явные и тайные пороки. Пьянство и обжорство, жестокость и эгоизм, тщеславие и гордыня, злоба и многое другое – всё это неудержимо выходит наружу, отражаясь как в зеркале на лице, их уже не скроешь и не спрячешь под лицемерной маской как в годы былой молодости. И лишь всё то лучшее, что есть в нас, вкупе с житейской мудростью и опытом прожитых лет, и позволяет нам в старости приблизиться к образу тех благообразных старцев, что мы так любим, ценим и уважаем.
Последнее время Ганнон часто болел. Годы, наполненные далёкими походами, жестокими сражениями, встречами с людской подлостью, обманом и предательством, а также горечь от потери близких – всё это надломило железное когда-то здоровье Ганнона. Болея, он всё чаще вспоминал своих покойных родителей и великого деда, которым всегда так гордился. Недалёк был уже и тот день, когда и он уйдёт, соединится с ними навсегда. Мало что держало его здесь, в миру. Лишь одна ниточка кровоточила и пульсировала душевной болью – Гамилькар, его старший, и, увы, теперь единственный сын, последняя надежда на продолжение их славного рода. Жена и трое других детей Ганнона давно уже в могиле, подло убиты неизвестными убийцами. Двое его младших братьев погибли совсем молодыми, так и не оставив потомства. Женить сына, дождаться долгожданных внуков и тогда уж можно будет умереть со спокойной совестью. Думы о смерти, о судьбе сына особенно часто посещали Ганнона тёмными вечерами, перед самым сном. Или же тогда, когда старое сердце вдруг неожиданно начинало болезненно сжиматься внутри, грозя совсем остановиться, или же, наоборот, начинало бешено колотиться в груди, отдавая гулкими ударами в висках, а дыхание перехватывало так, что порой трудно было сделать следующий вдох…
Подойдя к выходу из пещеры, Ганнон напряжённо замер и внимательно прислушался – опыт прожитых лет давно приучил его действовать осторожно и обдуманно. Однако ни один посторонний звук не долетел до его уха. Кроме воя ветра ничего не было слышно. Наверное показалось… Но внезапно лёгкая тень тревоги пробежала по его лицу. Сын… А если это он…
Ганнон быстро убрал три деревянных бруса, что преграждали путь в пещеру – они служили преградой, защитой от крупных и мелких хищников. Сам же вход представлял собой узкий проход шириной около метра внизу и заметно сужавшему к верху, полностью сходясь на высоте где-то около трёх метрах. Густые заросли кустарника, росшие снаружи, полностью скрывали вход от чужих, любопытных глаз. Ганнон осторожно высунул голову наружу, но ничего так и не увидел – густое переплетение веток дикой яблони ожидаемо закрыло от его взора всю местность. Чтобы что-то узнать, нужно было идти на равнину.
Ганнон не колебался боле ни секунды, его сердце упорно подсказывало ему, что дело касается его сына. Его Гамилькара… Вернувшись к ложу, он быстро повязал на поясе ножны со старым верным мечом и, захватив короткое копьё, торопливо двинулся к выходу. Пройдя сквозь заросли кустарника по едва заметной тропинке, он осторожно отогнул ветки и с беспокойством начал рассматривать лежащую впереди местность.
Было темно: чёрные тучи полностью закрыли собой небо, и вечерний сумрак теперь господствовал везде, лишь небольшое просветление было там, где заходящее солнце уже было готово уйти за горизонт. Тем не менее, Ганнону удалось разглядеть вдали смутные силуэты трёх лошадей, но вот людей, как не напрягал он глаза, разглядеть ему не удавалось.
– Что ж, придёться идти дальше, – еле слышно пробормотал Ганнон, поправляя на поясе тяжёлый меч, и тут же, чтобы немного подбодрить себя, торопливо добавил: – Благо тут недалеко, всего каких-то триста шагов…
Старик шёл медленно, обходя небольшие валуны и острые мелкие камни, на которых было так легко подвернуть ногу, но вскоре какая-то смутная тревога в груди заставила его ускорить шаги. Поддавшись зову чувств, он пошёл быстрее, пренебрегая всеми мерами предосторожности.
Преодолев небольшой подъём, Ганнон остановился, тяжело дыша. Затем, окинув опытным взглядом поле боя, быстро восстановил картину недавно разыгравшегося сражения. Вдруг один из воинов застонал и попытался подняться. Ганнон немедленно повернулся к нему, и тут его сердце словно сдавило изнутри ледяными тисками.
– Гамилькар!.. – с трудом выдохнул он и, забыв про усталость, со всех ног бросился к раненому сыну.
Схватив его подруки, он помог ему подняться, придерживая за талию. Вскоре Гамилькар уже стоял на ногах самостоятельно, опираясь на свой меч. В голове Ганнона крутилась целая куча вопросов, но он моментально забыл о них, едва увидев, что все его руки измазаны кровью. Страшная догадка огнём ожгла его душу. Он перевёл взгляд на торс сына и испуганно обмер: Гамилькар крепко зажимал рукой рану в левом боку, но кровь, тем не менее, легко просачивалась сквозь плотно сжатые пальцы и тоненькими струйками стекала на землю.
– Отец… – слабый голос сына мгновенно вывел Ганнона из страшного оцепенения, и он перевёл взгляд на его лицо. Было хорошо видно, как на бледном, обескровленом лице сына лихорадочно блестели глаза. Какая-то другая, не о своей боли, забота отражалась в них.
Собравшись с силами и стараясь придать голосу как можно больше твёрдости, Гамилькар торопливо продолжил:
– Отец, нам надо поскорее уходить отсюда. Погоня уже близка, я чувствую это. – Он замолчал, но, заметив тревогу и отчаяние на лице отца, поспешно добавил: – Не волнуйся, отец, со мной всё будет хорошо. Я в порядке. Пожалуйста, поспеши. Возьми Элиссу и пойдём, укроемся у тебя в пещере.
Ганнон послушно кивнул головой. Он оставил сына и торопливо подошёл к лежащей возле большого камня девушке. Опустившись на колени, он пытливым взглядом оглядел её. Он видел и помнил её совсем маленькой девочкой, сидящей на коленях своего отца – Великого Мелькарта. Теперь же Элисса выросла и превратилась в молодую, красивую девушку, в которую вот уже как два года был безумно влюблён его сын…
Оглядев девушку, Ганнон облегчённо выдохнул – хвала милосердным богам, несмотря на свою неподвижность,Элисса была не ранена, она просто потеряла сознание. От удара по голове, вон рана у виска так и кровоточит… Он ещё раз критически оглядел её, на сей раз в качестве невесты сына. И снова девушка понравилась ему – хрупкая фигура, тонкая талия, длинные стройные ноги, невысокая грудь, медленно поднимавшаяся в такт дыханию, и нежное, с тонкими чертами, лицо, обрамлённое пышными длинными волосами. Глаза Элиссы были закрыты, и в его памяти помимо его воли неожиданно всплыл другой, похожий на неё образ молодой девушки – его жены Талины…
Закрыв глаза, Ганнон вновь увидел Талину в день их первой встречи: она танцевала и смеялась… Он вспомнил её тонкие холодные пальчики, тёплую застенчивую улыбку и нежные, сладкие губы. А вот они сидят, молодые и счастливые, около своего спящего первенца – Гамилькара… И затем, словно камень вдребезги разбивающий хрупкое стекло, перед глазами внезапно возникло другое видение: сгоревший до тла дом, затоптанные безжалостными ногами клумбы цветов перед ним, пронзённые стрелами трупы слуг и собак, и там, в глубине дома, изрубленные на куски тела жены и детей… Гамилькара и его самого спасло тогда только то, что их в тот день не было дома… Ганнон потом долго искал, но так и не нашёл убийц, лишивших его семьи…
Пальцы Ганнона, судорожно сжимавшие руку Элиссы, побелели, но новый, сдержанный стон сына, быстро вернул его к реальности. Не до воспоминаний сейчас… Решительно взвалив бесчувственное, но, к счастью, довольно-таки легкое тело девушки на плечо, он направился к пещере.
Гамилькар, зажимая рану рукой, медленно шёл за отцом. Дорога была крайне неровной и приходилось в качестве дополнительной опоры использовать свой меч. А падать было нельзя – если он сейчас упадёт, то уже больше не встанет.
Проходя мимо Урагана и кобылы Леонида, жалобно смотревшей на него, он остановился и, не выдержав угрызений совести, медленно подошёл к ней. Кобыла не испугалась, и Гамилькар, зайдя сзади, резко выдернул из её ноги свой нож. Заржав от боли, лошадь стремительно отскочила в сторону, едва не сбив при этом своего спасителя. Гамилькар не обиделся, он молча засунул свой нож в ножны и, стараясь не смотреть на Урагана, поспешил вслед за отцом. Помочь раненому Урагану уже не было сил. Прости, верный друг. Прости…
Дойдя до входа, Ганнон, чуть отдышавшись, занёс Элиссу в пещеру и тут же вернулся обратно, дабы помочь сыну. Гамилькар стремительно терял силы и уже едва стоял на ногах.
Ганнон, помня о словах сына про возможную погоню, торопился как мог. Страх за сына подгонял его, заставляя выкладываться по-полному. И они-таки успели. Едва отец с сыном скрылись в зарослях дикой яблони, как на вершину холма стремительно вынеслась новая группа всадников. Здесь, сдерживая распалённых долгой погоней лошадей, они остановились и принялись торопливо осматривать следы недавнего боя.
Погоней руководил невысокий полноватый мужчина с уже заметным брюшком. Он крепко сидел на сером с чёрными пятнами жеребце и мало чем отличался от своих таких же запылённых спутников, но взгляд острых, холодных как у змеи, глаз и властное лицо, вкупе с горделивой осанкой, не давая ошибиться, сразу выдавали в нём человека, привыкшего повелевать и приказывать.
Бегло оглядев место недавнего сражения, Автарит подъехал к трупу Леонида и, с какой-то ненавистью, глядя ему прямо в лицо, яростно прошипел:
– Тупой самонадеянный ублюдок! Что, решил один получить награду?! Вот и получил! – И понизив голос добавил: – А впрочем, так даже лучше. Теперь тайна того давнего убийства умрёт вместе со мной…
Указав рукой на жеребца Гамилькара, стоявшего рядом с кобылой Леонида, Автарит властным голосом отдал приказ, сгрудившимся за ним воинам:
– Что застыли?! Ищите их! Нутром чую, они где-то здесь! И поторпитесь, скоро здесь будет совсем темно! Мы должны успеть найти их! Золотая монета тому, кто первым найдёт их!
Пять воинов, не мешкая, начали молча спускаться с холма. Их жадные взоры так и устремились к земле, каждый старался найти следы беглецов первым.
Пока воины усердно искали следы на земле, Автарит пытливо вглядывался в стоявшие плотной стеной скалы, стараясь проникнуть за тёмную завесу густого кустарника. Он не сомневался, что беглецы скрылись где-то там. Но где? Ноздри его крючковатого, как у ястреба носа, хищно раздувались, словно вынюхивая добычу. Да и сам он всем своим видом, напоминал сейчас голодного ястреба, высматривающего с высоты очередную жертву. Его толстые грязные пальцы нервно дёргали за поводья, отчего его жеребец круто запрокидывал голову назад и косил на него злым, недовольным взглядом.
Внезапно ему вспомнилось лицо Малха, обращённое к нему. Оно было всё перекошено от дикой злобы и ненависти. «Догнать их! Догнать! С живых кожу сдеру! Ты привезёшь их мне, Автарит! Ты! Живыми или мёртвыми! Привезёшь, не то сам лишишься головы!» Визгливый, срывающийся голос Малха, казалось, вновь зазвенел в голове Автарита. От неприятного воспоминания его всего передёрнуло. Липкий страх вновь начал заползать ему в душу. И налёт горделивой спеси мигом слетел с него, оставив лишь жалкое жирное тело, мешком сидевшее на коне.
– Нет! Их надо найти! Нельзя вернуться без них! – начал торопливо шептать он, стараясь поскорее прогнать голос Малха, грозно звучавший внутри головы.
Автарит презирал себя за трусость, но в тоже время прекрасно понимал, что Малх не простит ему такой неудачи. В этом он не сомневался – он слишком хорошо знал своего повелителя. И страшный образ палача с топором вновь замаячил у него перед внутренним взором…
Высокий грузный воин на пегой кобыле стремительно взлетел на холм и, подняв лошадь на дыбы, остановился в двух шагах от Автарита. Безобразный шрам, изуродовавший левую щеку и губы, придавал его угрюмому лицу свирепый вид, дополнявшийся грязной, спутанной бородой.
Автарит неприязненно уставился на него.
– Ну?!
– Мы нашли их, благородный господин! – торопливо затораторил воин. – Они спрятались либо в зарослях, либо в какой-нибудь пещере. Но далеко они уйти не могли, кто-то из них тяжело ранен… Я видел следы и кровь, много крови – хрипло добавил он, глядя на Автарита с каким-то голодным, жадным блеском в глазах.
Обрадованный Автарит мгновенно преобразился – былой страх ушёл и его место тотчас заняли жестокость и ненависть, превратив лицо в ужасную хищную маску. Воин, испугавшийся таких перемен в лице хозяина, невольно отшатнулся. Автарит пронзительно посмотрел на него, затем, словно что-то вспомнив, достал из кошеля на поясе монету и небрежно кинул её воину в руки:
– Держи! Ты заслужил своё золото!
Воин, поймав монету, удовлетворённо склонил голову в поклоне и, быстро спрятав золото, пустил коня вскачь, спеша догнать Автарита, уже летевшего к скалам.
* * * * *
Коротко застонав, Гамилькар вышел из забытья и открыл глаза. Заработавшее сознание тут же подсказало ему, что он лежит на каменном полу в пещере отца. Он попытался было подняться, но не смог. Левый бок буквально взорвался от боли. Ощущение было такое, будто в рану внезапно воткнули раскалённый прут железа. Гамилькар едва сдержался, чтобы не закричать. Он опустил голову обратно на пол, и острая боль, словно по мановению волшебной палочки, сразу ушла, отступила куда-то всторону. Однако, как ни странно, эта резкая боль неожиданно помогла Гамилькару – она освежила его память и прогнала туман из головы. Придя немного в себя, он поискал беспокойным взглядом Элиссу.
Девушка нашлась сразу, она лежала рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Слабый свет, падающий сверху, освещал её бледное, в засохших пятнах крови, лицо. Элисса по-прежнему была без сознания, и это обстоятельство острой болью отозвалось в сердце Гамилькара. Как он хотел, чтобы она открыла свои прекрасные глаза и приветливо улыбнулась ему. Ему сразу стало бы легче…
Услышав чьи-то шаги, Гамилькар быстро перевёл взгляд вглубь пещеры и с большим облегчением узнал в приблежающемся человеке своего отца. Он торопливо шёл к нему, держа в обеих руках по зажжённому факелу. В воздухе противно запахло горелой смолой. Гамилькар недовольно поморщился и, пользуясь моментом, обвёл взглядом пещеру.
Пещера была довольно большой: шагов пятьдесят в длину и тридцать пять – в ширину. Начиная от входа, потолок постепенно поднимался вверх, достигая у задней стены восьмиметровой отметки. В средней части пещеры в потолке было большое куполообразное углубление с расщелиной в виде круга. Через эту расщелину дневной свет и попадал пещеру.
Гамилькар чуть опустил голову, следуя за световым потоком падащим сверху. Свет, в виде огромной светящейся «колонны», опускался прямо на созданный самой природой «алтарь». Сам алтарь представлял собой неправильной формы усечённую каменную пирамиду, верхушку которой чья-то заботливая рука аккуратно срезала, а на её место поставила искусно вырезанную из белоснежного мрамора статую богини Астарты-Тиннит. Сейчас вечерний свет был слишком слаб, чтобы полностью осветить богиню, но вспыхивающие неровным светом факелы, порой выхватывали из темноты её прекрасную точёную фигурку.
Но не смотря на всю свою красоту, сама статуя была стара. Очень стара. Её привезли ещё из той, ставшей уже фактически мифом, далёкой северной земли предков. Однако с первого же взгляда было видно, что её вырезал очень талантливый и искусный в своём деле мастер. Годы столетий, казалось, не властвовали над ней, и прекрасное юное лицо богини, по-прежнему, сияло своей первозданной девственной чистотой. Она была прекрасна. Эта статуя была хранительницей и, одновременно, главным сокровищем их древнего рода. Она бережно передавалась от отца к сыну на протяжении вот уже многих поколений. После смерти отца – и да продли Великая богиня его годы! – она должна была достаться ему – Гамилькару, чтобы и он, в свой черёд, передал её потом своему старшему сыну…
«Но похоже, что я уже не смогу сделать это», – с горечью подумал Гамилькар, чувствую, как последние силы покидают его, а смерть уже незримо стоит возле самых ног. Но Элисса?! Но клятва?! Умереть сейчас – значит предать её, предать свою любовь, предать веру тех, кто поверил ему! Нет, он должен жить! Должен… Эти мысли вихрем кружились в голове Гамилькара, не давая расслабиться и отдохнуть.
– Я должен жить, – хрипло прошептал он и, собрав все свои силы, всю свою волю в кулак, начал упорно сопротивляться той предательской слабости, что как болотная трясина начала засасывать его, отбирая последние остатки жизненных сил да и само желание жить. А взамен она обещала убрать боль и подарить ему вожделенный покой. Но уже потом, после смерти…
«Нет, я должен жить! Должен!» – мысленно повторял и повторял про себя Гамилькар. И смерть, словно испугавшись его решительности, медленно отошла в сторону, ушла в пугающе-густую темноту, в ожидании того момента, когда он вновь ослабнет и сдастся.
Воткнув факелы в углубления в стене, Ганнон с куском чистой материи и глиняным горшочком с целебной мазью осторожно склонился над сыном. Он торопился перевязать его, пока тот совсем не ослабел от потери крови. Он и так потерял её слишком много. Первым делом Ганнон расстегнул пояс, на котором висел нож и пустые ножны от меча, и осторожно приподнял край доспехов. Затем, резким движением отодрал ткань туники от раны… То, что он увидел, заставило его похолодеть от ужаса. Рана была глубокой, очень глубокой. Но самое главное она… она практически не оставляла сыну шансов на выживание. Мало того, непонятным было даже то, как он ещё до сих пор оставался в живых.
Ганнон на мгновение прикрыл глаза и крупная, одинокая мужская слеза медленно скатилась по его щеке. Затем, преодолевая предательскую дрожь в руках, он принялся торопливо обрабатывать рану и накладывать повязку. Отчаяние душило его, лишая всякой возможности говорить. И едва Ганнон закончил перевязку, как его руки тут же бессильно упали на колени, а всё тело затряслось как при болотной лихорадке. И как Ганнон не старался, он ничего не мог поделать с отчаянием, что охватило его. Он прекрасно понимал, что всё это бессмысленно, что его мазь и повязка не могут спасти жизнь сыну. Его единственный сын умирал, а он … а он ничего не мог сделать, чтобы спасти его.
«Нет, этого не может быть! Это неправда! Это неправильно! Несправедливо! – в немом отчаянии кричала душа Ганнона. – О, Боги, за что, за что вы наказываете меня?! За что так жестоко караете меня?! За что?!»
Ганнон повернул лицо к богине Тиннит. Его взгляд, полный страдания и надежды, буквально впился в её прекрасный лик.
– О, Великая богиня! Мать всего сущего! Молю тебя, спаси, сохрани жизнь сыну моему! Не дай! Не дай ему умереть! За что?! За что ты наказываешь меня?! Возьми! Возьми жизнь мою! Только спаси, только спаси сына моего! Скажи?! Скажи, чего ты хочешь от меня?! Я всё, я всё сделаю для тебя! – в отчаянии, уже перейдя с шёпота на крик, яростно кричал он. – Только скажи! Скажи мне!
Но лишь гулкое эхо, да звенящая тишина, нарушаемая еле слышным потрескиванием горящих факелов, была ему ответом. Не замечая боли в затёкших коленях, Ганнон, с горестным вздохом, валится вперёд, прижимая воспалённый лоб к холодному каменному полу. И слёзы, уже никак не сдерживаемые им, тихонько стекают по лицу и падают на камни…
Прошло всего восемь лет с тех пор, когда он вот так же кричал и молил Верховного Жреца храма Ваала снизойти к его просьбе и помочь ему. И вот боги снова наказывают его. И он снова бессилен что-либо сделать. Ганнон с болью вспомнил те дни, и картины прошлого вновь ожили у него перед глазами.
Восемь лет назад его семнадцатилетний сын Гамилькар тяжело заболел. Никакие лекарства не помогали, а призванные лекари лишь бессильно разводили руками. И Ганнону ничего не оставалось, как, смирив свою гордыню, пойти и слёзно просить помощи у Тано, у своего недавнего заклятого врага… Тано – Верховный Жрец храма Ваала, славящийся на всю страну своим искусством врачевания, молча выслушал его, а затем потребовал, что если его сын выздоровеет, то он – благородный Ганнон из рода Зенов, по воле Грозного Ваала, навсегда покинет людей.
– Ты, благородный Ганнон, – сухой старческий голос Тано казалось вновь зазвучал в голове Ганнона, – уйдёшь подальше от людей, поселишься в пустыне или в какой-нибудь пещере в горах и будешь жить отшельником, в полном одиночестве. Жить так до тех пор, пока Грозный Ваал не призовёт тебя к себе. Или не призову тебя я, дабы вернуть в мир людей. Только так ты искупишь грехи свои. Ты дал клятву. И ты сдержишь её! И да исполнится воля Великого Ваала!
С тех пор прошло восемь лет. Восемь долгих лет. Но Ганнон до сих пор не знал, чем же тогда руководствовался Тано: то ли тайным желанием отомстить ему, то ли, как это не парадоксально сейчас звучит – желанием помочь ему. Да, уйдя в пещеру, Ганнон вначале чувствовал себя в изгнании, но затем, постепенно успокоившись, он сам, всей душой, принял это кардинальное изменение своего жизненного пути. И пусть уйдя от людей, он оставил богатства, высокое положение, большой удобный дом с мягкой постелью, изысканной кухней и роскошными одеждами, но зато, вместе с ними, он оставил и все пороки человеческого общества, в котором жил. И словно отмирая, ненужной шелухой отвалились, ушли в прошлое мелкие обиды, зависть и тайные вожделения. И душа снова, как в далёком детстве, стала радоваться чудесному утру, ясному небу, весёлой капели дождя или звонкой, радостной песне какой-нибудь пташки. Да, положа руку на сердце, Ганнон мог с чистой совестью сказать, что он прожил здесь восемь счастливых лет…
– О, Великий Ваал, неужели ты не простил меня? Неужели не принял в жертву все эти восемь лет моего добровольного изгнания? За что, за что ты опять казнишь меня? – тихо зашептал Ганнон, мотая головой.
И снова мёртвая тишина была ему ответом.
– Милосердие! Прояви милосердие, богиня! – Ганнон поднял от пола своё измученное лицо и его страждущий голос вновь зазвучал под сводами пещеры многоголосием отражённого эха. – О, Великая богиня Тиннит, ты столько столетий оберегала наш род! Помоги! Помоги и сейчас! Спаси! Спаси сына моего! Заступись за него перед Грозным Ваалом! Молви слово своё!
Огненный взор Ганнона с надеждой блуждал по лику богини Тиннит, ища знамение или хоть какой-нибудь мельчайший знак, указывающий на то, что богиня услышала его и не оставит в беде. Смолкло последнее эхо, в пещере вновь воцарилась тишина. Ганнон, заломив руки, с надеждой ждал. Но богиня Тиннит, по-прежнему, молчала. Её прекрасное лицо оставалось таким же холодным и безжизненным, как и раньше. Она равнодушно взирала с высоты на коленопреклоненного Ганнона с его измученной, мечущейся в отчаянии и столь же страстно жаждущей чуда, душой, и молчала.
– Богиня, ответь мне! Ответь! Не оставь нас в беде! Помоги! Молю тебя, помоги!
И вновь богиня осталась безучастной к мольбам человека. Лицо Ганнона внезапно изменилось, превратившись в страшную маску злости и негодования.
– Ты предала нас, богиня! Предала! Я больше не верю тебе! – гневно выкрикнул он кощунственные слова обвинения и, затем, словно потеряв вместе с ними последние силы, безвольно уронил голову на грудь. От неровного света факелов, сгорбленная фигура Ганнона, отбрасывала на стены пещеры причудливые гротескно-страшные тени, но они, казалось, отражали лишь малую частицу того, что творилось сейчас в его измученной, истерзанной болью душе.
Внезапно Ганнон вздрогнул и поднял голову, ему показалось, что он слышит чей-то негромкий неясный голос. Он с надеждой посмотрел на статую и в его воспалённом мозгу тут же холодной сталью зазвенел надменный, властный голос богини:
– Остановись! Опомнись, человек! В своём страстном желании спасти сына ты зашёл слишком далеко! Ты жаждешь! Ты просто требуешь от меня чуда! Что ж, боги могут творить чудеса! Но они не творят их по просьбам людей! Смирись и покорись судьбе, человек!
Словно раздавленный этими страшными словами старик зашатался и без сил рухнул на каменный пол.
– Отец… – слабый голос Гамилькара немедленно заставил Ганнона подняться и повернуть лицо к сыну. Его закрытые глаза, учащённое дыхание и прерывистый голос говорили о том, что он бредит. – Отец… помоги мне… Я должен жить… Я не могу… Я не могу умереть, не сдержав своей клятвы…
Гамилькар на мгновение умолк, затем собрался с силами и его голос зазвучал твёрже и увереннее.
– Отец! Помоги мне! Я не могу сейчас умереть! Я должен спасти Элиссу! Я не могу предать её! Я должен жить, чтобы спасти её! Помоги мне…
Глаза раненого внезапно открылись и его полный боли и страдания взгляд, лихорадочно заметался по стенам пещеры, отыскивая своего отца.
– Сынок… – только и смог выдавить в ответ старый Ганнон. Слёзы отчаяния душили его, мешая дышать и говорить.
Старик наклонился и крепко прижал голову сына к своей груди, обильно смачивая его волосы своими слезами. О, если бы он мог спасти его… Ну почему боги так несправедливы к нему?
Ганнон беззвучно рыдал над телом умирающего сына, находясь в полной прострации, но вдруг какое-то давнее воспоминание заставило вздрогнуть его, мгновенно вернув в реальность. Он осторожно положил голову Гамилькара на каменный пол и решительно поднялся с колен. В его глазах вспыхнула слабая тень надежды.
– Тайный свиток! О, боги, и как я мог забыть о нём?! Да, надо использовать его! Использовать, пока ещё не поздно! О, мудрые предки, простите и вразумите неразумного потомка своего! – взволнованно прошептал Ганнон, и со всех ног бросился в густую темноту за алтарь, в которой скрывался узкий проход ведущий в глубь скалы. Там, далеко в глубине, находился тайник, хранивший родовую реликвию. Тайный свиток Зенов.
Свиток этот бережно хранился в их роду вот уже несколько сотен лет. Но в отличии от статуи богини Тиннит, он хранился в глубокой тайне и лишь перед самой смертью умирающий передавал его своему наследнику. Сам тайный свиток представлял собой небольшой кусок папируса, полностью исписанный красными чернилами. Его получил в награду легендарный основатель их славного рода – Магон Зен. Он получил его ещё там, в далёкой, изначальной земле предков. Предание об этом было записано и передавалось вместе с тайным свитком, дабы ни одно слово о тех событиях не затерялось в череде сменяющих друг друга поколений.
Осторожно убрав камень, закрывающий вход в тайник, Ганнон глубоко засунул руку в расщелину в скале и осторожно, стараясь не повредить, вытащил завёрнутый в ткань папирусный свиток – послание Магона Зена своим потомкам. В нём говорилось – это старик помнил и так – о том, как благородный Магон Зен, рискуя своей жизнью, спас от смерти Верховного жреца одного древнего египетского храма, переправив его на своём корабле в тихое безопасное место.
Быстро освободив папирус с посланием Магона от ткани, Ганнон аккуратно развернул его и, чтобы освежить свою память, торопливо пробежался по тексту глазами. По мере чтения его воображение само рисовало картины тех событий, что происходили несколько сотен лет тому назад.
И вот он, как наяву, увидел плавно покачивающийся на волнах большой морской корабль, а на нём самого Магона Зена рядом со старым египетским жрецом в строгом белоснежном одеянии. Древний, седой как лунь, старец как-то странно посмотрел поверх головы Магона, а затем торжественным голосом произнёс:
– Сын мой, прежде чем сойти на берег, я хочу отблагодарить тебя. Я мог бы вознаградить тебя золотом, металлом столь ценимым твоим народом, но решил дать тебе другой, куда более ценный подарок. Вот этот свиток, – жрец вытащил из рукава небольшой папирусный свиток, перетянутый чёрной ленточкой. – Он мал и как будто бы ценности не представляет никакой. Но когда-нибудь он будет нужнее и дороже всего золота мира одному из твоих потомков. Он будет его единственной надеждой. Я не могу приоткрыть тебе завесу будущего, так же как и не могу сделать выбор за тебя, Магон Зен. Ты должен сделать выбор сам. Сам, как подскажет тебе твоё сердце. Итак, что же ты возьмёшь: золото или надежду на спасение одному из твоих потомков?
Магон Зен – жестокий воин и опытный торгаш – уже хотел было выбрать золото, как вдруг что-то остановило его. Он внимательно посмотрел на жреца и замер в полной растерянности. Он никогда не доверял жрецам. А, зная их корыстолюбие, порой даже сомневался в самом существовании богов, считая, что их вполне могли выдумать сами жрецы, дабы обогащаться за счёт них. Но тут его убеждённость впервые дала трещину. Что-то было в лице, в голосе и фигуре старого жреца такое… такое мудрое, доброе и, в то же время, столь далёкое от его Магона Зена мира, мира полного ненасытной жажды богатств, славы, почестей, что заставляло верить в то, что есть в этом мире и нечто совсем другое, вечное, неземное. То, перед чем бессилен и жалок ум человеческий, то, чего нельзя купить ни за какие земные богатства. И Магон Зен верил, кожей чувствовал, что этот странный, непонятный ему старик говорит сейчас правду, и от этого ему вдруг стало почему-то неуютно и страшно. И подумав немного, он, чуть запинаясь, несмело попросил у жреца второе.
Верховный жрец, мягко улыбнувшись, протянул папирусный свиток Магону.
– Возьми его, сын мой. Я знал, что ты выберешь свиток, а не золото, поэтому написал его заранее. И не переживай, ты сделал правильный выбор! – Магон, немного вспотев от волнения, осторожно взял свиток в свои руки. – Не жалей об утраченном золоте – оно не всемогуще, и пусть блеск его не затмит твой разум, и да не станешь ты рабом его!
После этих тёплых слов старого жреца, у Магона Зена как-то разом отпали все сомнения, колебания насчёт этого странного, прямо-таки неестественного для него выбора, и какая-то волна облегчения прошла по его возбужденному телу, и уже совершенно успокоенный он последовал за старым жрецом на нос корабля. Там, наедине, твёрдо глядя в глаза своему собеседнику, старик тихо продолжил:
– В глубокой тайне храни свиток сей! О нём никто не должен знать! Ты можешь рассказать всё только своему наследнику – ибо своего смертного часа не ведает никто и знание о свитке не должно умереть раньше времени. Но помни – свиток нельзя разворачивать, иначе он потеряет свою силу! Я написал его на твоём родном языке. Смысл написанного ты не поймёшь. Это старый, мёртвый язык, и едва ли во всём мире найдётся с десяток человек, знающих его. В свитке – прямая просьба к древнему божеству продлить жизнь, дабы успеть довершить дело, которое мучает тебя и не даёт спокойно умереть! – Заметив радостный блеск в глазах Магона, старик медленно покачал головой. – Нет! Просить можно только один раз, и только в том случае, о котором я тебе только что поведал! Если же ты просто попросишь продлить себе жизнь, то в лучшем случае ничего не произойдёт, а в худшем – просителя ждёт медленная, мучительная смерть… И ещё! Не продавай свиток!
Египетский жрец отвернулся от Магона, посмотрел на ласковое лазурное море и, глубоко вздохнув, устало добавил:
– Наш храм сотни, ты слышишь, Магон, многие сотни лет хранил подлинник этой молитвы! И только два раза Верховные жрецы, не выдержав искушений, продавали копии правителям… Правителям свитки не помогли, а вот конец тех Верховных жрецов был ужасен… Знай же: Верховный жрец всегда даёт копию молитвы сам, по знаку свыше, только одному, одному конкретному человеку. И даже передаривать сей свиток нельзя! Иначе он потеряет свою силу. Этот свиток – только для твоего далёкого потомка! Только для него одного! Оставь ему шанс на спасение… Помни о том, что я поведал тебе, Магон! Помни и передай потомкам своим!
Последние фразы жрец считай прокричал, до предела повысив свой голос. Затем он отвернулся от Магона и вновь устремил свой взор к спокойному морю. Жрец молчал. Молчал и Магон Зен, он стоял неподвижно, боясь проронить хоть слово. Он терпеливо ждал, что старый жрец скажет ещё. Громко прокричала пролетевшая над кораблём чайка. Жрец, погружённый в свои мысли, вдруг вздрогнул и, обращаясь неизвестно к кому, со скорбью и горечью заговорил:
– Моего храма больше нет, и некому его восстановить. Он прослужил моему великому народу три тысячи лет. Вдумайся в эту цифру, чужеземец! Три тысячи лет!!! Но храм разрушен, его нет, как и нет моего великого народа. Мы прошли свой путь, мы слишком стары, наша молодость давно прошла, угасли силы… Благословенный Нил, как и прежде, сотни и тысячи лет назад, несёт свой плодородный ил на наши поля, но изменились мы, и скоро от нашего былого величия, от Великого Египта останемся лишь мы – жалкая кучка жрецов, неграмотные крестьяне, да могилы наших предков. Да, люди остались – они чинят плотины, чистят каналы, сажают хлеб, возводят дома… Они по прежнему искусны в ремёслах, но не более того… Нет в них жизни, нет жажды свершений. Пойми, чужеземец, это просто кучка людей, а не народ. И эти люди скоро забудут свою историю, забудут веру предков и своё былое величие, и останется одна лишь территория, носящая название Египет, кусок земли, переходящий из рук в руки, словно продажная женщина, у жадных, чуждых нам народов. Народы рождаются, взрослеют, стареют и умирают, совсем как люди. Быть может и боги рождаются вместе с ними, достигают могущества и славы, а затем, так же, теряя силы, медленно угасают, уходят в небытиё, бессильные помочь народам своим?..
Вопрос сей повис в воздухе, ответа на столь кощунственный вопрос Магон не знал.
Внезапно верховный жрец словно проснулся, очнулся от сна, его потухшие глаза заблестели, сгорбленные плечи расправились, и дряхлая старческая фигура приобрела гордый, величественный вид.
– Нет! – выкрикнул он оробевшему Магону, устремив на него яростный взгляд своих ясных, по детскому чистых, чёрных глаз. – Нет! Боги не умирают! Это святотатство! Боги лишь меняют свои имена! Они вечны! Они не теряют могущества своего! Я верю в это! Верь и ты, Магон! Верь, и боги в трудный час помогут роду твоему!
И долго ещё Магон Зен стоял и смотрел в след этому величественному, но дряхлому, уже стоящему пред вратами вечности, старику, олицетворявшему собой знания и мудрость умиравшего народа.
Дочитав, старый Ганнон решительно отложил папирус с преданием и, не колеблясь более, вынул из тайника старый глиняный кувшин. Кувшин, высотой около тридцати сантиметров, имел форму греческой амфоры, но без ручек. Горлышко было заткнуто тряпкой и обильно залито воском, предохраняющим содержимое от сырости. Прижав драгоценную ношу к груди, Ганнон быстро вернулся к сыну.
Гамилькар – слава всем Богам! – был ещё жив. Но старик видел, что только верность долгу и воля сына удерживали сейчас жизнь в этом окровавленном, измученном теле – он решительно отказывался умирать, не сдержав своей клятвы.
Медлить больше нельзя! Ганнон, встав на колени, одним ударом разбил кувшин об пол и, дрожащей рукой, достал из кучи глиняных осколков свиток папируса. Как ни странно, но свиток, пролежавший в сосуде сотни лет, выглядел абсолютно новым и свежим, словно его положили туда только вчера. Ганнону, однако, было не до таких подробностей. Быстро развернув свиток, он начал громко читать, тщательно выговаривая каждое слово незнакомого ему языка, интуитивно чувствуя, что ошибаться тут было нельзя.
Пришедший в сознание Гамилькар, сразу узнал разбитый кувшин и понял, что отец, в отчаянной попытке спасти его, решил воспользоваться тайным свитком – ещё одной реликвией их древнего рода. Правда сам он не очень-то верил в силу этого старого свитка, считая всё это лишь красивой легендой. Однако свиток дарил хоть какую-то надежду, и Гамилькар, подавив в себе малейшие сомнения, принялся внимательно слушать отца, старательно повторяя про себя все те незнакомые слова, что тот вещал.
Внезапно послышался топот множества ног, и вскоре в освещённый факелами круг, тяжко лязгая железным облачением, молча вступили шесть человек с обнажёнными мечами. Вошедшие устремили свои взоры прямо на лежащего на полу Гамилькара. Не нужно было даже гадать – враги это или друзья. Вид их свирепых, мрачных лиц говорил сам за себя. Исходящая от них аура ненависти незримым холодом дохнула в лицо Гамилькару. Нашли-таки, подонки… Кроме Автарита, он узнал в вошедших ещё двоих – их он сам недавно выгнал из дворцовой стражи за пьянство, грабежи и насилие. «Впрочем, каков сам Малх, таких и помощников он себе набрал», – с презрением подумал Гамилькар и внутренне усмехнулся.
Ганнон же, полностью погружённый в чтение, даже не заметил вошедших. Он быстро дочитал свиток до конца и едва торжественно произнёс последнее слово, как папирус быстро сморщился, почернел… А затем, с громким хлопком, рассыпался в прах прямо на руках у изумлённого Ганнона. Свершилось, свиток не потерял своей чудодейственной силы! Ганнон весь замер в ожидании чуда и…
И ничего не произошло! Совершенно ничего! Сын по-прежнему лежал весь в крови на полу пещеры и не двигался, смотря куда-то в пустоту.
Ганнон бросил недоумевающий взгляд на остатки папируса – его последней надежды – и вновь посмотрел на статую богини Тиннит. Игра теней образовала на её устах странную, таинственную улыбку. Но не этого ждал от неё Ганнон. Он ждал чуда. Чуда! Мгновенного исцеления сына! А отнюдь не новой насмешки…
Внезапно, услышав какой-то шум, Ганнон резко повернул голову и с крайним изумлением уставился на шестерых воинов с мечами, что незаметно для него проникли в пещеру. Один быстрый взгляд на их лица и Ганнон мгновенно определил: кто они. Убийцы! Перед ним стояло шестеро убийц – внутреннее чувство опасности буквально кричало об этом. Он забыл про осторожность. Вот только исправить что-то уже было нельзя. Поздно, враги уже пришли в его дом…
Убийцы же, чувствуя себя хозяевами положения, злорадно скалились и откровенно неспешно так осматривались вокруг – куда спешить, ведь жертвы теперь никуда не денутся от них. И бойцы из них теперь никакие: умирающий юноша да тщедушный старик… Зато при виде лежащей на полу Элиссы, лица воинов мгновенно осветились довольными похотливыми улыбками, они уже заранее предвкушали ночь удовольствия – Автарит уже твёрдо решил, что привезёт во дворец только трупы.
С удивлением узнав в повернувшемся старике Ганнона – отца столь ненавистного ему Гамилькара, Автарит сначала опешил, а затем с деланной радостью воскликнул:
– Как, Ганнон, мерзкая подлая скотина, ты всё ещё жив? Ах, ах, как нехорошо. Совсем нехорошо. А ведь твоя драгоценная супруга с детками уже небось заждалась тебя на том свете? А?
Через мгновение, сбросив добродушную личину, он со злостью добавил:
– Ничего, подлая тварь! Я снова помогу тебе, Ганнон, как помог много лет тому назад! Скоро, очень скоро, я отправлю тебя на небеса вместе с твоим последним выродком! Ты помнишь, как убил моего отца, Ганнон?! Помнишь?! Или уже забыл, старая гиена?! Ничего, теперь я полностью рассчитаюсь с тобой!..
Распалённый ненавистью, Автарит ещё долго что-то кричал, брызгая во все стороны слюной, но старый Ганнон уже не слышал его.
– Ты!.. Так это был ты!.. – только и смог выкрикнуть с искажённым от ненависти лицом Ганнон и с яростью выхватил из ножен свой меч. Но через мгновенье он схватился за грудь и, жадно глотая воздух, начал медленно оседать на пол. Старое сердце не выдержало…
– Отец… – только и смог вымолвить Гамилькар.
Враги глумливо засмеялись. Автарит меденно подошёл к хрипевшему, хватающемуся за сердце старику и, злобно оскалившись, пнул его несколько раз в живот, постоянно приговаривая:
– На, получай, старая скотина! Сдохни, подлая тварь!
Никогда ещё Гамилькару не было так мучительно больно осозновать своё бессилие. Он был в сознании, он всё понимал, но, одновременно, был лишён всякой возможности действовать – его израненное тело просто отказывалось повиноваться ему. Он больше походил на труп, и лишь слезящиеся, горящие ненавистью глаза доказывали окружающим, что он всё ещё жив, отражая как в зеркале все те чувства, что кипели в его измученной душе. Собрав последние силы, Гамилькар, превозмогая боль и слабость, потянулся к своему мечу, желая умереть с оружием в руках. А меч лежал так рядом и, в тоже время, так далеко от него. Гамилькар отчаянно пытался, но никак не мог дотянуться до меча, а враги стояли рядом и открыто смеялись над ним. И никто не спешил добить его. Это же так весело поглумиться над своим поверженным врагом… Вскоре, однако, одному из них надоела эта игра, он подошёл к Элиссе и, довольно скаля зубы, провёл рукой по её высокой груди, а затем, повернувшись к Гамилькару, предложил ему посмотреть, как он будет заниматься с нею любовью.
– Тебе это очень понравится! Понравится…
Его глумливый голос и мерзкий смех эхом отдались в голове Гамилькара. Его глаза буквально полыхнули от ярости. Жгучая, всепоглощающая ненависть придала ему сил, и пальцы судорожно охватили рукоятку меча…
Но в это время оглушающе громко прогремел первый гром, и тут же молния с жутким треском ударила в скалу над пещерой. Ослепительно-яркий свет, через окно в потолке, колонной рухнул в пещеру, захватив в свой сияющий круг Гамилькара. И этот яркий, режущий глаза белый свет – было последнее, что успел запомнить Гамилькар, перед тем как провалиться в густую, непроглядную тьму…
Глава третья
18 декабря 2015 года. Ботсвана. Южная Африка.
– Осторожно, яма!
Однако предупреждение профессора Туманова явно запоздало. Грузовик несколько раз чуствительно тряхнуло, и Туманов, потирая рукой ушибленное место на макушке, начал беззлобно выговаривать водителю:
– Ты всё же поаккуратней вези, Джек, а то вот пробью головой крышу – заставлю потом новую покупать.
Чернокожий водитель в ответ только засмеялся и, показывая рукой на свою шерстяную шапочку – пуме, что наподобием шлема закрывала его голову, шутливо отмолвил:
– Я же предлагал вам, господин профессор, утром надеть такую же. Глядишь, и ваша голова осталась бы целой. Вот мне же хоть бы хны… Для нас, тсвана, пуме – это самый лучший головной убор. Защитит не только от ушибов, но и от вечернего и утреннего холода. Да, кстати, у меня есть ещё одна пуме. Может всё-таки возьмёте?
– Нет, спасибо, Джек. Не возьму, – Туманов широко улыбнулся. – Уж больно у меня дурацкий вид в ней, лучше я останусь так, с непокрытой головой.
– Ну как хотите, дело ваше, – филосовски прокомментировал Джек. – На дороге ещё много ям… Но если передумаете, знайте, что моя пуме всегда к вашим услугам.
– Спасибо, Джек, если что, я охотно воспользуюсь твоим предложением. – Туманов бросил быстрый взгляд на шапочку ботсванца и поинтересовался: – Эти пуме вяжут ваши женщины?
– Да. Тсванские женщины по-прежнему очень искусные вязальщицы, даже вездесущий китайский ширпотреб не убил в них это умение. Они могут вязать даже на ходу. Вспомните тех трёх женщин, что мы встретили полчаса назад. Они шли на местный базар. Так вот, двое из них вязали прямо на ходу. При этом у одной из них за спиной был привязан ребёнок, а у другой – корзина с початками кукурузы, – с гордостью пояснил Джек и тут же отчаянно закрутил рулём, дабы избежать столкновения с неизвестно откуда взявшейся на этой пустынной дороге коровой, что гордо шествовала прямо посередине.
Когда тощая как вобла корова благополучно осталась позади, Джек облегчённо выдохнул и, заметив, что профессор Туманов, по-прежнему, внимательно слушает его, продолжил свой рассказ о жителях Ботсваны, их обычаях и традициях.
Чуть заметно улыбаясь, профессор Туманов с неподдельным интересом слушал своего чернокожего водителя, не перебивая и не задавая лишних вопросов. Перебивать собеседника вообще было не в его правилах, а во-вторых, он всегда любил когда человек рассказывал всё сам, без принуждения, по собственному желанию, ибо такой человек, по его личному убеждению, почти всегда искренен в своих высказываниях и, следовательно, его легче понять и узнать.
Ну, а Джек, найдя в лице профессора благодарного слушателя, по мере своего рассказа всё больше и больше воодушевлялся. Он отчаянно размахивал руками и жестикулировал, успевая при этом следить и за дорогой, и едущими сзади машинами.
Однако многое из рассказа Джека Туманов уже знал. Он не в первый раз был в Ботсване, да и, к тому же, успел перед поездкой изучить пару справочников. И теперь его тренированная память, по мере рассказа водителя, послушно выдавала информацию о стране в сжатой, в виде коротких справок, форме.
Ботсвана – небольшое государство в Южной Африке. Территория – шестьсот тысяч квадратных километров. Это двадцать первое место среди африканских стран. Однако большую часть территории занимает одна из самых засушливых пустынь мира – пустыня Калахари.
По политическому устройству Ботсвана – республика, её глава – президент избирается на пять лет при проведении парламентских выборов. Страна делится на десять провинций. Официальные языки – английский и тсвана. Национальный праздник День провозглашения независимости – 30 сентября. До 1966 года страна являлась британским протекторатом под названием Бечуаналенд. Столица государства – город Габороне.
Население – более двух миллионов человек. Однако каждый четвёртый житель ВИЧ-инфицирован, из-за чего произошло снижение продолжительности жизни на 20 лет. И всё равно численность населения быстро растёт. Начиная с конца двадцатого века в стране настоящий бум рождаемости. И по расчётам специалистов, лет так через пятьдесят, Ботсвана по численности населения обгонит Украину и Белоруссию…
Само население Ботсваны почти целиком, на девять десятых, состоит из народности тсвана, или бечуана, которая делиться на несколько этнографических групп, самая многочисленная из них – нгвата.
Все они принадлежат к языковой группе юго-восточных банту, относящихся к негроидной расе. Среди этнических меньшинств страны, таких, как гереро, шона, коса, педи, ндебели, балози и другие, большинство также принадлежит к банту.
И лишь в пустыне Калахари живут представители койсанской языковой семьи – бушмены и готтентоты, которых племена банту оттеснили в глубину пустыни ещё до начала европейской колонизации.
Большинство банту занимаются скотоводством и земледелием, но с каждым годом увеличивается число работающих в горной промышленности. Фактически восемьдесят процентов населения живёт на узкой полосе плодородной земли восточной Калахари…
Продолжая слушать Джека, Туманов, незаметно для себя, погрузился в собственные воспоминания о том, как и почему он оказался здесь…
Всё началось в октябре, когда ему неожиданно позвонил его старый друг и однокашник Вадим Дмитриевич Дербенёв. Как раз за день до этого Туманов выписался из больницы, где долго лежал с пневманией.
С Вадимом Дербенёвым они дружили с детства. Жили рядом, вместе ходили в детский сад, вместе учились в школе, вместе ходили в волейбольную секцию. Однако после окончания школы, учится они пошли в разные ВУЗы: он в Московский Государственный Университет, а Дербенёв – в Московский горный институт. Но дружить не переставали. Вместе ухаживали за девушками, а после почти одновременных свадеб дружить стали уже семьями. Нечего и говорить, что звонок очень обрадовал Туманова, ведь они с Вадимом не виделись уже целых шесть лет. После радостных распросов, Дербенёв попросил разрешения приехать к нему, сказав, что у него есть для старого друга потрясающий сюрприз. Естественно, такое разрешение было немедленно дано.
Профессор Аркадий Александрович Туманов – известный российский археолог и специалист по истории Древней Африки, а также автор ряда популярных книг и научных статей – жил в Москве, рядом с Кутузовским проспектом. У него была уютная четырёхкомнатная квартира, где он тихо жил вместе со своей женой Любовью Владимировной. Их взрослые дети давно уже жили отдельно, и навещали родителей лишь по праздникам, приезжая в гости вместе с внуками.
Ровно в семь часов вечера раздался звонок в дверь – пришёл долгожданный Вадим Дмитриевич Дербенёв. После традиционного чаепития, расспросов и воспоминаний, Любовь Владимировна позволила старым друзьям уединиться, наконец, в рабочем кабинете Аркадия Александровича.
Рабочий кабинет для профессора Туманова был одновременно и любимым местом работы, и любимым местом отдыха. В нём же он и принимал своих гостей. Кабинет был достаточно просторным и, в то же время, весьма уютным. У дальней стены находилось окно, наполовину закрытое тяжёлыми тёмно-синими шторами с золотистой бахромой. Прямо перед окном стоял массивный письменный стол с высоким кожаным креслом. Одну половину стола занимал компьютер с различными вспомогательными устройствами, а другую – уложенные в три аккуратные стопки книги, журналы и папки с документами. Вдоль длинных стен, как в какой-нибудь библиотеке, стояли высокие, почти до самого потолка, деревянные шкафы. Эти массивные шкафы, до отказа заполненные книгами, статуэтками, старинным оружием и прочими предметами древности, казалось, воссоздавали в кабинете атмосферу настоящего средневекового замка с его тяжёлой старой мебелью и приличествующей ему благородно-таинственной тишиной. Царящий в комнате полумрак лишь усиливал этот эффект. Сам Туманов в шутку называл свой кабинет «кельей учёного монаха».
Справа от двери, на толстых изогнутых ножках стоял старинный кожаный диван с двумя маленькими подушками. На полу, во всю длину комнаты, лежал настоящий узбекский шерстяной ковёр с очень сложным замысловатым узором. Освещался кабинет огромной хрустальной люстрой со множеством мелких лампочек.
Однако люстрой Туманов пользовался редко, ему не нравился её яркий, заполнявший всю комнату, свет. Он, как ему казалось, только нарушал рабочую атмосферу кабинета. А для работы ему вполне хватало света старой настольной лампы. Эта лампа, с бледно-голубым абажуром, была предметом особой гордости Туманова. Она досталась ему ещё от деда, и он её очень берёг. Настолько, что даже прикрепил её к крышке стола шурупами, дабы исключить случайное падение.
Удобно расположившись на диване, Аркадий Александрович предложил присесть и Дербенёву, но тот только отмахнулся и продолжил осмотр кабинета, внимательно разглядывая старинные предметы, лежавшие за стеклянными дверцами шкафов. Туманов подобному интересу к своей коллекции нисколько не удивился. Эта коллекция древностей, любовно собранная им за многие годы, неизменно привлекала к себе внимание любого гостя – и Вадим Дмитриевич в этом плане не был исключением. Поняв, что никакого рассказа в ближайшие десять минут от Дербенёва он не услышит, Аркадий Александрович устало положил голову на спинку дивана (недавняя болезнь всё ещё давала о себе знать) и стал внимательно изучать своего старого друга, пытаясь отыскать перемены, что произошли с ним за те несколько лет, что они не виделись.
Дербенёву, как и ему самому, недавно исполнилось пятьдесят шесть лет, но он, по-прежнему, находился в прекрасной физической форме. Элегантный, классический двубортный костюм, сделанный явно на заказ, красиво сидел на его высокой стройной фигуре, убеждая, что под ним действительно нет ни грамма лишнего жира, а его хозяин не забывает время от времени заглядывать в спортзал…
Но усы и короткая борода, как с грустью заметил Туманов, стали совсем седыми. Да и на голове заметно поубавилось волос. «Стареешь, мой друг, стареешь…», – невольно подумал он, наблюдая за ним. Однако серые глаза на сухом костлявом лице Дербенёва, по-прежнему, оставались молодыми.
Два массивных золотых перстня с бриллиантами на пальцах правой руки свидетельствовали о богатстве и высоком общественном положении гостя. Об этом же говорил его уверенный тон да и сама манера держаться. Хотя здесь, в гостях у старого друга, Вадим Дмитриевич был полностью расслаблен, он был, образно выражаясь, самим собой. Таким, каким Аркадий Александрович знал его с детства.
Слегка прихрамывая (результат недавнего неудачного катания на горных лыжах), Дербенёв медленно прошёл по толстому ковру к очередному шкафу в другом конце комнаты и, удивлённо цокая языком, остановился. Его крайне заинтересовала погребальная маска одного африканского вождя, что гневно уставилась на него своими пустыми глазницами через стекло. Продолжая разглядывать её с разных сторон, он, наконец, заговорил о деле, что привело его сюда.
– Как ты знаешь, Аркадий, шесть лет назад, я, в качестве представителя концерна «Русский медведь», полетел вместе с нашей правительственной делегацией в Ботсвану… Лишние подробности я опускаю, тебе они не интересны… В общем, там нам удалось получить для концерна концессию на разведку месторождений полезных ископаемых к югу от Маунга, площадью восемьдесят шесть тысяч квадратных километров. После нешибко продолжительных поисков, мы нашли ряд подходящих месторождений и начали их разрабатывать. Впрочем, опять же, как я понимаю, тебя это интересует мало… – Тут Дербенёв повернулся к Туманову и, внимательно поглядывая на него, неторопливо продолжил: – Опуская детали, могу лишь добавить, что эти проекты очень важны и выгодны для нашего концерна, и мы очень дорожим сотрудничеством с правительством Ботсваны. Думаю, и оно заинтересовано в нас. Видишь ли, вся экономика Ботсваны ещё слишком, как и в прошлом веке, зависит от ЮАР, и такая зависимость сильно мешает ей развиваться дальше. В настоящее время, правительство Ботсваны активно привлекает капиталы многих стран, и нам, чтобы получить права на разработку нескольких месторождений, пришлось победить в нелёгкой конкурентной борьбе.
Дербенёв замолчал, выдерживая долгую паузу, а затем нарочито неторопливо направился к Туманову и сел рядом с ним на диван. «Прелюдия закончилась», – с лёгкой усмешкой подумал Аркадий Александрович и приготовился внимательно слушать своего друга дальше. Ведь ясно же как божий день, что он пришёл сюда не просто так. Его явно привело сюда какое-то дело…
– Наши специалисты, – голос Вадима Дмитриева зазвучал громче и интригующе, – обрабатывая снимки воздушной разведки, выделили из сотен тысяч фотографий одну, которую и передали мне. Она показалась мне несколько странной, и я решил показать её тебе, – тут Дербенёв вытащил из внутреннего кармана пиджака две фотографии и одну из них протянул Туманову. – Вот взгляни. И скажи, что ты думаешь об этом.
Туманов, взглянув на торжествующе хитроватое лицо друга, осторожно взял фотографию. Знакомый лукавый блеск в глазах Дербенёва заставил его насторожиться, ибо это обычно свидетельствовало о том, что тот задумал какую-то хитрую уловку. Уж на что, на что, а на всевозможные проделки и розыгрыши Дербенёв был мастер. Их запас казался неистощим – каждый день в школе шло новое представление. Причём в роли жертвы мог оказаться любой: от лучших друзей и знакомых до преподвавателей… Вот, помнится, с каким невинным видом он передал учительнице её якобы случайно упавшую со стола сумку, предварительно засунув в неё живую серую мышку. И всё это он проделал с непостижимой ловкостью и невозмутимостью буквально за одну секунду. Молодая учительница ласково поблагодарила Вадима, а затем, в конце урока, весь класс громко смеялся над её испуганным криком, когда она попыталась открыть свою сумочку. Да-а, Вадиму за эту проделку тогда здорово досталось…
На фотографии Туманов вначале не разглядел ничего: какие-то прерывистые, размытые линии, чёрные точки, пятна – полная бессмыслица. Но постепенно прерывистые линии, точки и пунктиры стали, как части головоломки, складываться в один общий рисунок. Сердце Туманова быстрее забилось от волнения. Не обращая внимание на ухмылявшегося Дербенёва, он порывисто вскочил с дивана и устремился к письменному столу. Едва усевшись в кресло, включил, стоявшую на столе, лампу и, достав из верхнего ящика лупу, начал внимательно разглядывать фотографию. С минуту он смотрел не отрываясь. Всё правильно. Если верить глазам, на фотографии изображён план развалин какого-то города. Толстые линии по краям похожи на крепостные стены, два круга и один прямоугольник – вероятно, башни и дворец, а остальные пятна и точки могут быть остатками каменных домов знати и богатых горожан…
– Не может быть, не может быть… – бормотал возбуждённый Туманов, не отрывая глаз от странной фотографии.
Его бормотание прервал радостный, довольный донельзя голос Дербенёва.
– Может, может, – поддразнил он Туманова. – Ты не ошибся, это самый настоящий древний город с крепостными стенами, акрополем, храмами, рынками и прочей, полагающейся ему ерундой! – Дербенёв торжествовал, улыбка так и расплылась по его лицу, он был крайне доволен реакцией друга – ещё бы, всё получилось именно так, как он и задумал.
– Нет-нет, подожди, – остановил Туманов своего на редкость подозрительно радостного друга. – Если это не одна из твоих милых шуточек, то всё это может оказаться естественной игрой света и тени, а также особенностями местных геологических структур… Известно, что известняк в сочетании с гранитами боковых вмещающих пород даёт порой такие странные поверхностные конфигурации…
В ответ Дербенёв только отмахнулся:
– Ерунда. Можешь дальше не продолжать. Мы всё перепроверили – это исключено. Не какой это не известняк, не обижай меня, я ведь всё-таки горный инженер и в геологии кое-что понимаю. Да и специалисты наши тоже не лыком шиты, уж известняк от гранита как-нибудь отличат. – Дербенёв широко улыбнулся и стал похожим на объевшегося сметаной большого кота, глаза которого просто лучились от безграничного счастья. – Так вот, с высоты двенадцать километров фотографии получаются идентичные той, что ты держишь в руках. А с малой высоты виден только пустой, заросший кустарником холм. Взгляни вот на вторую фотографию. Нет ни руин, ни остатков крепостных стен. Ничего нет. Должно быть сей древний город полностью похоронен под толстым слоем земли.
Туманов послушно взял вторую фотографию и быстро взглянул на неё. И в самом деле, с выводами Вадима Дмитриевича вполне можно было согласиться – на фотографии не было ни малейшего намёка на остатки древнего города. Впрочем, это ни о чём не говорило: в археологии полностью погребённые под слоем земли древние города и поселения не то что редкость, а скорее наоборот – правило.
Размышления Туманова прервал возбуждённый, нетерпеливый голос Дербенёва, вновь принявшегося ходить взад-вперёд по кабинету.
– Ну, что скажешь? Есть у тебя какие-нибудь мысли по этому поводу?
Туманов взглянул на друга и решил немного потянуть с ответом. «Пусть это будет моей маленькой местью за твои вечные розыгрыши, – весело подумал он. – Помучайся теперь ты немного. Да и мне надо немного подумать…»
– Да успокойся ты, Вадим Дмитриевич, – сказал, наконец, Туманов с наигранной весёлостью. – Сейчас мы проверим твою фотографию на моём компьютере и всё выясним. Эта программа, – он достал из нижнего ящика CD-диск и помахал им перед лицом возбуждённого Дербенёва, – позволит нам увидеть существует ли на самом деле твой город. Постой немного спокойно…
Туманов сел в кресло, включил сканер, и через минуту на мониторе компьютера появилось увеличенное изображение первой фотографии. Поколдовав немного над ней, Туманов ввёл ещё несколько цифр, а затем, с сильно бьющимся сердцем, запустил программу. Результат интересовал его ничуть не меньше Дербенёва. Неужели, это и в самом деле древний город?..
– А что делает твоя программа? – прервал размышления Туманова Дербенёв. – Будь любезен, объясни. А то я вижу, ты уже начал забывать о моём присутствии? Не так ли? Сидишь вот и гадаешь: город это или нет? – на его губах заиграла хитрая улыбка. – Да ответь ты, не молчи.
Туманов только вздохнул.
– С помощью этой программы, уважаемый Вадим Дмитриевич, можно по остаткам фундамента, фрагментам стен и просто в беспорядке разбросанных камней и отдельных блоков восстановить внешний вид здания, целого комплекса строений и даже целого города. Правда, для более точного воссоздания нужна целая куча дополнительных данных.
– Постой-ка, но ведь таких данных у тебя касательно нашего случая нет. Или я в чём-то ошибаюсь?
– Конечно, многих данных у меня нет. Поэтому я ввёл только то, что нам известно: место постройки, материал и, предположительно, время…
– Это какое же? – удивлённо переспросил Дербенёв и недоумевающе посмотрел на своего друга. – Как можно определить время постройки по простой фотографиии?
– Я взял промежуток с шестого по пятнадцатый век, – терпеливо начал разъяснять Туманов своему другу вполне очевидные вещи. – Разумеется, нашей эры. А в качестве народа-строителя, я выбрал племена банту, они обитали и активно строили в данном районе в то самое время. Да и кое-какие характерные особенности их построек нам уже известны…
– Ну, тебе лучше это знать, ты же у нас историк, – несколько разочарованно протянул Дербенев, всем своим видом показывая, что он не особо верит в это объяснение – нет, ну не может быть всё так просто…
Туманов пропустил это высказывание мимо ушей.
– В общем, если компьютер найдёт на фотографии искусственные постройки, то мы увидим грубый план города, или отдельных его районов.
Словно подводя итог их разговора, громко прозвучал сигнал, оповещающий о том, что компьютер закончил выполнение заданной программы. Туманов и Дербенёв, как по команде, устремили свои взоры на экран компьютера. Увиденное потрясло их – вместо размытых, неясных линий появились чёткие очертания древнего города, а также грубая проекция крепостных стен, нескольких храмов и «фаллических» башен. Целую минуту друзья молча, не отрываясь, разглядывали открывшуюся перед ними картину.
Первым нарушил затянувшееся молчание Туманов.
– Странно, – размышляя вслух, удивлённо пробормотал он, – судя по фотографии, этот неизвестный город просто огромен. Он имеет площадь в несколько раз большую, чем знаменитые развалины Большого Зимбабве… Но это невозможно…
– Ага, поверил, «фома неверующая»! – в голосе Дербенёва зазвучала откровенная радость и неподдельный восторг, и он на несколько секунд из степенного, делового человека вновь превратился в того озорного мальчишку, каким его помнил Туманов.
– Ну, хорошо, хорошо, уел ты меня, Вадим. Уел. Один ноль в твою пользу… А теперь скажи, что же ты собираешься делать со своим городом? – спросил Туманов у своего торжествующего друга.
– Не я, а ты, мой дорогой друг! – Дербенёв громко рассмеялся и добавил сквозь смех: – Не я же археолог у нас.
Туманов удивлёнными глазами посмотрел на своег смеющегося друга и недоумевающе промолчал. Дербенёв, немного успокоившись, положил руку ему на плечо и серьёзным голосом сказал:
– Аркадий, ты уж прости меня, ну не смог я удержаться от небольшого представления. Ты же знаешь, что ты мой самый лучший друг. Можно даже сказать единственный друг. Поверь мне, я вовсе не смеюсь над тобой. Более того, я прилетел в Москву специально для того, чтобы лично пригласить тебя возглавить раскопки найденного нами древнего города. Руководство нашего концерна готово финансировать археологическую экспедицию. Так что за деньги не переживай, я уже обо всём договорился. Признаюсь честно, увидев фотографию этого древнего города, неизвестного современной науке, я сразу же подумал о тебе… Аркадий, я ведь прекрасно знаю, что ты мечтал о таком городе с самого детства… И вот он появился. Реальный, самый, что ни на есть, настоящий древний город. Бери и расскапывай его. Пожалуйста, Аркадий, соглашайся на моё предложение, и это будет твой город – город твоей мечты… Поверь, здесь нет никаких шуток и розыгрышей, я просто очень хочу помочь тебе. Помочь тебе осуществить твою самую заветную мечту. И я искренне рад, что действительно могу это сделать. Поверь, я не смеюсь над тобой, Аркадий, я просто сейчас радуюсь вместе с тобой. Соглашайся, прошу тебя. Я верю, что ты найдёшь там именно то, что так долго и упорно искал.
Туманов был так поражён новостью, что не знал что и ответить. Он некоторое время удивлённо смотрел на серьёзного Вадима Дмитриевича, а затем устало откинулся на спинку кресла. Все мысли его вертелись вокруг услышанного. Неужели такое возможно? И это после стольких лет ожиданий? Неверие, страх, восторг, сомнение и радость – все эти чувства переполняли его душу, сменяя друг друга непрерывной чередой. Неужели это правда? Неужели сбудется его самая заветная мечта, о которой он мечтал ещё мальчишкой, взахлёб читая рассказы о поисках и раскопках знаменитой Трои – найти «свой затерянный город»? Город, равный шлимановской Трои.
Вадим Дмитриевич прекрасно понимал, что творилось сейчас в душе его друга, какие чувства обуревали его, и поэтому поспешил прийти ему на помощь.
– Аркадий, поверь мне, я не шучу. Я действительно предлагаю тебе возглавить археологическую экспедицию для раскопок этого города. Я приехал в Москву специально к тебе, мой дорогой друг. Ты должен поехать, я верю, что это именно тот город, который ты так долго искал. Которым ты бредил с самого детства. Ещё и меня приглашал искать его… Когда это было? В классе третьем?.. Эх, много воды утекло с тех пор… Ты хочешь раскопать «свою Трою», Аркадий? Хочешь поехать со мной?
Тихий, спокойный голос Дербенёва вкупе с дружеской понимающей улыбкой окончательно развеял последние сомнения Аркадия Александровича.
– Конечно. Конечно, я хочу! Я поеду с тобой, Вадим. А где?.. Где именно на карте находится этот самый город? – внезапно, с лёгкой дрожью в голосе, спросил Туманов, выходя из мира воспоминаний и детских грёз.
Дербенёв невольно улыбнулся: уж больно Аркадий Александрович напомнил ему в это мгновение одного мальчишку, которого он знал очень давно…
И Дербенёв был прав в своём невольном сравнении, ибо многие археологи, даже давно покрытые сединой, в душе так и остаются мальчишками, такими вот неисправимыми романтиками, мечтающими отыскать «свою Трою», «свою гробницу Тутанхамона». И пусть многие из них всю свою жизнь раскапывают и изучают одни лишь мелкие невзрачные поселения, где жили, работали и умирали обычные бедные люди, и где вместо золота, серебра и других сокровищ они находят одни лишь обломки незамысловатых орудий, вперемешку с глиняными черепками и костями домашних животных, да прочий бытовой мусор (безусловно, и это важно и необходимо), но мечта, мечта о «своей Трое», о неизвестном науке городе, полном тайн и неисчислимых богатств, живёт в каждом из них до самого последнего момента их жизни. И словно мираж, эта мечта дразнит и манит своей близостью, кажется, осталось ещё совсем немного, ещё чуть-чуть и этот великий, долгожданный день наступит, придёт, наконец. И в ожидании этого великого дня, археолог кропотливо работает день за днём, год за годом, порой уставая и отчаиваясь так, что хочется всё бросить и уйти. И лишь одна, та самая давняя детская мечта, что и привела его в науку, поддерживает его всё это время, не давая сдаться, потерять веру и терпение.
И вот, в результате этой тяжёлой, неустанной работы многих археологов, постепенно тает и рассеивается мрак ушедших в небытие столетий. И перед нами, как наяву, встают картины далёкого прошлого, оживают голоса давно погибших народов, чьи великие деяния, победы и поражения, скорбь и страдания похоронил в забвении беспощадный вихрь времени… Склоним же головы в знак почтения перед всеми археологами мира, что, несмотря ни на что, остаются верными своей профессии и продолжают неустанно трудится, чтобы дать нам ответы на те вопросы, что оставила нам история, а вернее сама жизнь, такая странная и удивительная. И это не пустой интерес, историю надо знать, чтобы жить дальше. И не совершить ошибок, уже сделанных ранее. Ибо, как сказал один учёный, в нашем будущем нет ничего такого, чего бы уже не было в прошлом…
Разумеется, Вадим Дмитриевич Дербенёв в такие философские дебри не лез, его желание было простым и понятным – он очень хотел сделать приятное другу. Раз уж ему выпала такая возможность.
Продолжая широко улыбаться, Вадим Дмитриевич неторопливой походкой подошёл к одному из книжных шкафов, где он ранее заметил большой географический атлас, достал его и, так же неторопливо, вернулся с ним к столу. Найдя нужную страницу, он взял лежащий рядом с лампой красный карандаш и поставил на карте Ботсваны маленький жирный крестик.
– Это здесь, в триста пятидесяти километрах к югу от Маунга. Само место представляет собой большой холм, который довольно отчётливо выделяется среди гряды низких холмов на севере и юге. Но это ты и так заметил из второго снимка. К западу от холма находится скалистая гряда, а восток представляет собой обширную каменистую равнину, заросшую, как и всё там, кустарником. Какой-то затерянный мир, безлюдный, безводный и никого не интересующий.
Дербенёв замолчал, затем взглянул на Туманова и, предупреждая готовый сорваться с его уст вопрос, торопливо добавил:
– Я посылал запрос в Маунг. Ответ был до безобразия лаконичен и прост – поселений в данном районе нет, и никогда не было, как по официальным данным, так и по местным преданиям. Однако меня всё равно смущает один вопрос: зачем кому-то понадобилось строить город в совершенно безводной пустыне?
Туманов встал и вышел из-за стола.
– На этот твой резонный вопрос, Вадим, – сказал он спокойным голосом, – есть весьма простой ответ: за сотни, а то и за тысячи лет ландшафт вокруг города мог кардинально измениться. Скажем, произошло смешение муссонов, обильно поливавших до этого землю. Реки, озёра и пруды пересохли, и вот, вместо цветущих нив и фруктовых садов, мы видим одну лишь голую пустыню. Таких примеров я могу привести сколь угодно много. Возьми, например, засыпанные песками древние города Средней Азии. Да и вообще, климатические условия порой меняются прямо у нас на глазах, что уж тут говорить о более значительных отрезках времени…
Тут Туманов прервал свою речь, внимательно посмотрел на своего друга и неожиданно спросил:
– Кстати, Вадим, а почему это твой концерн решил вдруг профинансировать археологические раскопки? С чего у него вдруг такой интерес к археологии? Про внезапный приступ филантропии можешь мне даже не рассказывать, не зря про жадность наших олигархов анекдоты ходят…
– Постараюсь, как могу рассеять твои сомнения, – Дербенев, улыбнувшись, громко рассмеялся, – хотя ничего подозрительного здесь нет. Во-первых, давая разрешение на строительство рудников и шахт, правительство Ботсваны обязует иностранные фирмы строить жильё для рабочих, школы, больницы, дороги. В этом вопросе я с правительством Ботсваны полностью солидарен. Пусть иностранцы, организуя своё производство, сделают что-то полезное и для всего народа. Так что, организуя археологическую экспедицию, мы делаем в глазах местной общественности весьма полезное и доброе дело. Это поднимет имидж нашего концерна у руководства страны, в прессе и, как ты сам понимаешь, поможет в дальнейшем с заключением новых договоров. Обычный пиар-ход… Ну, а во-вторых, и это самое главное: мне самому очень интересно, что же это такое мы там нашли. К тому же, чего уж тут скрывать, мне очень хочется сделать тебе подарок, Аркадий. Подарок, о котором ты мечтал всю свою жизнь. Найти и раскопать никому не известный город… И вот у меня случайно появился шанс помочь тебе, как я могу упустить его. Тем более что это мне ничего, ну почти ничего, не стоит. Не забывай, я – член совета директоров концерна «Русский медведь» и высшее лицо компании в Ботсване. Так что, решения там принимаю именно я. И дела там ты будешь вести лично со мной. Вот и всё. Надеюсь, я разрешил все твои сомнения и ты убедился, что в моём предложении нет никакого подвоха?
Аркадий Александрович удовлетворённо кивнул другу.
– Если всё это действительно так, то могу только сказать тебе спасибо. Это действительно чудесный подарок. Нераскопанный город…
Дербенёв довольно улыбнулся, но потом, словно неожиданно вспомнив о чём-то, быстро посмотрел на наручные часы и, чуть нахмурившись, произнёс:
– Ты извини меня, Аркадий, но у меня вечером ещё одна деловая встреча, пропустить которую я, увы, при всём своём желании не могу. А так хотелось просто спокойненько посидеть с тобой. Увы, это всё проклятые издержки высокого поста… Но не будем больше об этом. Раз ты согласен, Аркадий, то давай перейдём ближе к делу. Визы и лицензию на раскопки я организую сам, в Ботсване дам рабочих и машины. Ну и по мелочам там… Помогу и с деньгами на приобретение оборудования здесь, в Москве. В разумных пределах, конечно… Но это я так, шучу, не обращай внимания… Тут я целиком полагаюсь на тебя, так как мало смыслю в том, что именно тебе понадобится для экспедиции. В археологии я не силён…
– Ничего страшного, многого нам и не надо, не переживай об этом, Вадим, – отмахнулся Туманов и задумчиво посмотрел на монитор компьютера, где был изображён грубый план несуществующего (пока несуществующего!) города. – Первый сезон, я думаю, у нас будет чисто разведывательным – нам, прежде всего, нужны реальные доказательства существования города. Это нужно, как ты понимаешь всем: и мне, и тебе. С собой я возьму всего двух-трёх человек. Часть оборудования, я надеюсь, мне удастся добыть в университете. Да, кстати, Вадим, а ты долго ещё пробудешь в Москве?
– Нет, к сожалению, всего несколько дней. Два дня займёт собрание совета директоров, есть несколько деловых встреч и вечеринок, увы, тоже обязательных. Но ты не волнуйся, мы ещё встретимся… Ой, а как у тебя со здоровьем-то? Аркадий, извини, я на радостях совсем выпустил это из вида? Ты ж только из больницы…
Вид у Дербенёва действительно был виноватый, и Туманов воздержался от возможности немного подколоть своего друга. Не стоило оно того, и так вон как переживает…
– Да всё нормально, Вадим, не извиняйся, через три дня я буду совершенно здоров. Врач пообещал выписать меня…
– Вот и отлично! – искрене обрадовался Дербенёв и ловким движением вытащил из кармана пиджака небольшую тонкую пластиковую карточку, которую сразу же протянул Туманову. – Вот, Аркадий, здесь номер ещё одного моего сотового телефона. Если что – сразу звони, не стесняйся. А пока составь список необходимого оборудования и договорись с нужными тебе людьми. Фотографии эти я оставляю тебе, хоть будет что показывать… Да, чуть не забыл, – Вадим слегка хлопнул себя ладонью по лбу и поспешно достал из внутреннего кармана пиджака небольшой белый конверт, – здесь пластиковая карточка с небольшой суммой на закупку необходимого оборудования. Пин-код внутри, трать деньги не задумываясь, я потом дам ещё. Через два дня я снова заеду к тебе и тогда всё окончательно обмозгуем. Уже спокойно, за чашкой чая, как в добрые старые времена. Надеюсь, Любовь Владимировна не прогонит меня шваброй за то, что я похищаю тебя. Шучу, конечно… А сейчас, Аркадий, ещё раз извини, я должен уходить – увы, неформальная встреча в деловых кругах.
Туманов в ответ только махнул рукой – что поделать, издержки профессии. Ничего, они ещё встретятся. Проводив друга, Туманов вернулся в свой кабинет в радостном, возбуждённом состоянии. Мысль о предстоящёй экспедиции настолько взбодрила его, что он напрочь забыл и о своём кашле, и высокой температуре. В мечтах он был уже там – в знойной африканской пустыне, где его ждал прекрасный таинственный город. Ох, скорей бы оказаться там…
Машину несколько раз изрядно тряхнуло, и это вернуло Туманова из мира воспоминаний к суровой реальной действительности. Он ещё раз потёр ушибленное место на голове и, посмотрев в боковое зеркало, убедился, что две машины с остальными членами российской археологической экспедиции продолжают исправно двигаться за ними.
Экспедиция продолжала следовать на юг. Они выехали сегодня рано утром из Маунга – небольшого городка на севере Ботсваны. Этот город являлся центром охотничьего племени тавана и был одним из немногих здесь оазисов среди песков и болот дельты Окаванго.
День был в самом разгаре. Огромное африканское солнце палило нещадно, очевидно, решив сразу показать гостям из холодных умеренных широт, что их здесь ожидает. Машины медленно ехали по грунтовой дороге обильно усеянной многочисленными ямами и кочками. Аналогия с дорогами российских глубинок напрашивалась сама собой, с той лишь разницой, что вместо привычных полей и берёзовых рощ, вокруг лежала пустынная, бледно-красная равнина. Взгляду зацепиться было не за что. Лишь кое-где громады баобабов возвышались над зарослями низкорослого кустарника. Из-за полного безветрия, красноватая пыль, поднимаемая машинами, долго висела над дорогой, чёткой линией отмечая только что пройденный экспедицией путь.
Кроме профессора Туманова и шести ботсванских рабочих, включая сюда и Джека, в экспедиции участвовали ещё пять человек. Это Иван Юрьевич Селиванов – старый друг Туманова и участник двух его последних археологических экспедиций. Двое молодых историков – Ирина Туринина и Владимир Астахов; они только в этом году закончили свои университеты. Ирина Туринина к тому же ещё являлась и родной племянницей профессора Туманова – она была дочерью его младшей сестры. И, наконец, двое охранников посланных Вадимом Дмитриевичем Дербенёвым – Юрий Бочаров и Сергей Калинин. Правда, их участие в экспедиции изначально не планировалось.
В прошлом Сергей с Юрием были бойцами рязанского ОМОНа. Но при освобождении захваченной бандитами гостиницы, они оба получили тяжёлые ранения и, по выходу из госпиталя, к своему большому сожалению, были вынуждены оставить любимую службу. В это же время службе безопасности концерна «Русский медведь» как раз требовались крепкие надёжные парни и их, по рекомендации бывшего руководства, с удовольствием приняли на работу. А ещё через шесть месяцев они улетели в Ботсвану, где и проработали больше года. Но местная экзотика и однообразная жизнь быстро наскучила им. Они жаждали опасностей, приключений и когда в Маунг прибыли археологи, они поняли, что это их шанс. Вадим Дмитриевич Дербенёв не смог устоять перед их дружным напором и попросил Туманова взять их с собой. Тот, подумав, согласился, справедливо рассудив, что две пары сильных рук экспедиции не помешают. Так Сергей с Юрием и стали археологами.
Новоявленные археологи были ещё достаточно молоды – двадцать семь им исполнилось три месяца назад. При этом, Юрий был ровно на две недели старше Сергея, что давало ему повод в шутку называть себя старшим братом. Сергей с Юрием были так дружны, что порой казалось, что они и вправду самые настоящие братья.
В отличие от остальных членов экспедиции, Сергей с Юрием были вооружены. Они взяли с собой ножи, которые постоянно висели у них на поясе, и охотничьи карабины с оптическими прицелами. Жаль более привычные для них автоматы Калашникова им взять не разрешили… В пустынной, безлюдной местности их желание иметь под рукой серьёзное оружие было вполне оправданным. Мало ли каких лихих людей там можно встретить, к тому же, нельзя было исключить и нападение диких зверей.
Сами археологи ехали на двух новеньких «вахтовках», а всё оборудование и припасы вёз крытый грузовик с прицепом.
Каждая машина имела по три ведущих моста и лебёдке. Всё это позволяло легко передвигаться по здешнему бездорожью. Мощные кондиционеры, несмотря на жару, поддерживали внутри «вахтовок» и в кабинах у водителей приятную прохладу, а герметично закрывающиеся окна и двери защищали от вездесущей пыли.
Все машины были российского производства. Новые «Уралы» прекрасно зарекомендовали себя в местном климате и концерн «Русский медведь» теперь использовал в Ботсване только их. Вдобавок, это было и одним из проявлений патриотизма или, как это модно сейчас говорить, «импортозамещением» .
В первые часы своего путешествия, русские археологи буквально не отходили от окон автомобилей, с интересом разглядывая лежащую вокруг местность, а также животных, птиц и, изредка попадавшиеся, посёлки тсванов.
Современные сборные дома, обычные для Маунга и его промышленных посёлков, по мере продвижения к югу, встречались всё реже и реже, пока не исчезли совсем. Их заменили собой, самые что ни на есть, настоящие глиняные хижины, и теперь, появлявшиеся на пути посёлки-краали всем своим видом почти полностью соответствовали картинам описанными путешественниками, что побывали здесь двести-триста лет тому назад. Казалось, время совсем остановило свой бег в этих местах. И это не было преувеличением.
В самих краалях, как и лет двести тому назад, а может быть и всю тысячу, жило всего несколько семей. Человек двадцать-тридцать.
Постройки в краале представляли собой круглые в основании хижины без окон и навесных дверей, крыша коническая тростниковая и соломенная с большим выносом. Сооружают такую хижину следующим образом. Сначала делают каркас из жердей. Длинные, тонкие жерди закапывают в землю по окружности, вершины их нагибают, переплетают и связывают. На получившийся полусферический остов, поддерживаемый несколькими столбами, накладывают слой травы, связанной пучками. Затем складывают стены из глины, камня, соломы или тростника – в зависимости от того, что имеется в наличии в данной местности и устраивают очаг в центре хижины, а в крыше над ним дымоход.
Эти подробности строительства рассказал всем Иван Юрьевич. Он ехал в машине вместе с Владимиром, Ириной и Сергеем с Юрием и охотно отвечал на все их вопросы, коих надо сказать, набиралось изрядно.
– Да, и ещё, – добавил Иван Юрьевич, показывая на ближайшую к ним хижину, – деревянных построек банту не знали, и до сих пор кровати, столы и стулья нередко заменяются циновками и матами из трав. Но это, как вы понимаете, совсем уж у бедных семей… Теперь обратите внимание на забор рядом с хижинами. Он вовсе не для защиты от людей, как вы подумали. Он призван лишь защищать скот от местных хищников, и сделан из узловатых стволов дерева кагей – дерева на редкость твёрдого, и которое очень трудно распилить на доски. Так что не портите об него свои перочинные ножички – пожалейте добрую сталь. И вообще, пусть вид этих средневековых посёлков вас не смущает. Крааль, до сих пор, является основной формой расселения и низшей административной единицей в Ботсване. Настоящих городов и посёлков городского типа в стране пока ещё очень мало.
Пузатые, толстенькие ребятишки голышом стояли возле дороги и во все глаза смотрели на проезжавшие мимо машины, затем бежали им вслед, что-то весело крича, пока совсем не пропадали в облаке пыли. Взрослых и подростков в краалях было мало. Селиванов объяснил этот факт тем, что с началом сезона дождей женщины переселяются из своих деревень на земельные участки, находящиеся порой за пять, а то и за десятки километров от дома, где-нибудь у колодца или близ редкого в саванне естественного водоёма. Они пашут землю, сеют зерновые, сажают тыкву, дыню. В основном земледелием занимаются женщины, а мужчины пасут скот на пастбищах, тоже весьма удалённых от дома.
– Влажный сезон, – начал пояснять Иван Юрьевич Владимиру и Ирине, – длится в Ботсване четыре месяца, с декабря по март. За это время в основном и выпадают осадки. Сухая земля, щедро политая дождём, быстро оживает, покрывается зеленью, разноцветными цветами… Кстати, о цветах… Смею вас заверить, цветов, всевозможных форм и расцветок, здесь будет превеликое множество, от их неземной красоты просто будет невозможно отвести взгляд… Но что я всё это вам рассказываю? Вы всё это увидите своими глазами. Всему своё время. Когда?.. Ну, в этом году влажный сезон почему-то запаздывает: за всю прошлую неделю не выпало ни капли. Но ничего, дожди всё равно будут – природу не обманешь. – Иван Юрьевич бросил быстрый взгляд на наручные часы. – Шесть часов вечера. Что ж, дождя сегодня, по всей видимости, уже не будет. Почему спросите вы, я так думаю? Потому что во влажный сезон тучи обычно накапливаются к двум с половиной часов пополудни и разряжаются ливнем, часто с грозой. Дожди обычно не бывают затяжными, за один раз выпадает всего по десять-двадцать миллиметров осадков. Но случаются и мощные ливни, когда количество осадков достигает и трёхсот миллиметров… Однако я надеюсь, что в такой ливень мы с вами не попадём, а то ещё застрянем в каком-нибудь болоте.
Все невольно рассмеялись. Болотами на этой каменистой, сухой земле и не пахло.
– Да, искупаться бы сейчас, смыть дорожную усталость, – мечтательно сказал Владимир, устало потягиваясь.
– Да ты, мой друг, не в ту сторону поехал, тебе надо бы на север, там в местной речушке под названием Окаванга и искупался бы, – шутливо поддержал его Сергей.
Иван Юрьевич на эти слова неприязненно поморщился.
– Не советую я всем вам купаться в этой самой речушке.
– Почему Иван Юрьевич? – в один голос спросили Владимир с Ириной. Один лишь Юрий загадочно улыбался.
– Объясняю. Если вас ненароком не съест крокодил, то вы можете легко стать жертвой другого хищника – крохотного паразита белхасиа, его разносчиком служит один из видов улиток. Белхасиа проникает под кожу человека и разъедает его внутренние органы. Так что советую подумать перед купанием. Тем более что местные жители уверяют, что белые люди для них особенно привлекательны…
– Всё, всё, убедили, Иван Юрьевич – никаких купаний, – бодро ответил за всех Сергей.