Когда мы вошли в палату, он лежал на правом боку, отвернувшись к стене, и спал, или притворялся спящим. Во всяком случае, он никак не отреагировал на приход и разговоры посторонних людей. Других больных в помещении не было.
Сопровождавшая меня сестра показала моё место, сказала несколько слов о госпитальном распорядке дня и вышла.
Прежде всего, я переоделся в турецкий спортивный костюм (однообразная больничная форма из-за бедности постсоветской России давно забыта), достал из сумки и разложил по ящичкам тумбочки зубную щётку, пасту, мыло, бритву, книги и кое-что из одежды – всё то, что необходимо для довольно длительного здесь проживания. Потом подошёл к окну.
Из окна открывался типично городской вид: старинные петербургские доходные дома по обеим сторонам тихой, как озеро, реки, одетой в гранит и медленно несущей свои воды вместе с городским мусором в море. По набережной шли люди. Одни явно спешили по своим неотложным делам, другие напротив – гуляли, любуясь городом и наслаждаясь покоем. Особо выделялись студенты с тубусами в руках: невдалеке располагался технический университет. Автомобили, как огромное стадо мощных буйволов, то неслись готовые снести всё на своём пути, то вдруг, успокаиваясь, замирали перед перекрёстком.
Жизнь за окном текла своим чередом. Люди, обременённые насущными заботами, вовсе не задумывались о скоротечности и конечности жизни, о бренности всего земного; в повседневной суете – забывали четвёртую христианскую Заповедь: «День седьмой посвяти Господу Богу твоему» – остановись, человек, и подумай о душе своей, о своей жизни?! Когда-нибудь обстоятельства и их заставят серьёзно задуматься, вот как меня сейчас! После того, как я услышал от авторитетных врачей свой диагноз, у меня резко обострилась склонность к философии. Все последние дни я размышлял: принимать предложение об операции или нет? Вероятность летального исхода, как говорили медики, была весьма значительной! Вместо избавления от недуга я мог лишиться и того, что имел. Например, вот так, просто смотреть в окно и видеть эту ничем не замечательную картину из обыкновенной жизни. Было о чём задуматься!
Внезапно мои мысли прервал его голос:
– Кажется, у меня появился сосед?
Я обернулся. Свесив ноги, на постели сидел человек совсем не заспанный, среднего возраста, коренастый, упитанный, с явно выдающимся брюшком, типично крестьянскими большими руками и лицом. Редкие белесые, как бы приклеенные к голове волосы, маленькие светлые глазки, нос «бульбочкой» – выдавали в нём славянина средней полосы России. Обращали на себя внимание его глаза: какие-то колючие, недобрые. В них отражались высокомерие и скрытность их обладателя. Да и в вопросе, как мне показалось, прозвучало какое-то его сквозящее превосходство.
Я представился:
– Полковник в отставке, кандидат технических наук, доцент, писатель. – И назвал свою фамилию имя и отчество.
– Генерал-майор Седёлкин Иван Митрофанович. – В свою очередь отрекомендовался он, и без всякой паузы раздражённо продолжил. – Вот уже неделю лежу здесь совершенно один. Мне назначена операция по поводу (и он назвал тот же диагноз, который поставлен и мне).
– У меня то же самое! – вставил я. – Но он не обратил на мою реплику никакого внимания.
– Что-то у врачей не складывается, вышла из строя какая-то аппаратура, и я вынужден мучиться в ожидании пока её наладят! Мне хорошо известна степень риска, но я принял решение и теперь чем скорее это произойдёт, тем лучше! Моё положение схоже с положением обитателя камеры смертников, ожидающего либо удовлетворения прошения о помиловании, либо исполнения приговора. Недаром говорится, что самое неприятное ждать и догонять. Как хорошо я сейчас это понимаю! Я просто истерзан ожиданием решения своей судьбы! К тому же мне так необходимо жить, и жить активно! Ведь время – то, какое: сами понимаете! Общество на наших глазах заново делится на классы: класс новой элиты и класс новых пролетариев! Если сейчас не успеешь занять место в верхах, то и сам, да и все твои потомки с большой вероятностью выпадут в осадок! Да Вы и сами это знаете не хуже меня!
Я понял, что его «понесло», что из-за длительного одиночества, за неимением никого другого, истерзанный сомнениями, поддавшись чувствам, он решил исповедоваться передо мной – случайным встречным. Его откровенность, скорее всего, была вызвана пониманием, что, возможно, мы в этом мире больше никогда не встретимся. И, кроме того, большой вероятностью, что через незначительное время в нём останется только один из нас, правда, неизвестно который! Меня же всегда интересовала человеческая психика, состояние души человека – особенно в чрезвычайных ситуациях – и я слушал его, не перебивая, лишь, когда он замолкал, незначительными репликами подталкивая его на дальнейшую откровенность.
– Если я не смогу или не успею занять свою достойную нишу, как теперь говорят, то и сам и мои потомки опять вернутся в «курную избу», из которой я с таким трудом сумел выбраться. Тогда к чему были мои многолетние труды на пути к моему высокому положению в советском обществе, мои комсомольские и партийные достижения, вся эта учёба, весь этот опыт «расталкивания локтями и перешагивания через трупы», вся эта цепь неприглядных с точки зрения морали поступков?! Этот опыт не должен остаться невостребованным, пропасть впустую! Я просто обязан жить!
А ведь как всё хорошо шло! – после некоторой паузы продолжил он. – Своевременно понял, что самый верный путь наверх лежит через комсомол и партию. Уже в ранней юности стал комсомольским вожаком в колхозе. Когда сверстники гнули спину на полях и фермах, я «организовывал и вдохновлял»! Затем были райком, военно-политическое училище, непродолжительная служба в войсках, лесть и угодничество начальству, которое в душе презирал, зажигательные речи на собраниях в поддержку идей, в которые не верил, отход от сверстников, чтобы никто не догадался о моих истинных мыслях и намерениях. Поверьте, с годами я стал хорошим актёром! «Принципиальностью и преданностью идеям коммунизма» я скоро добился возможности учиться в Военно-политической академии им. Ленина. Там, уже имея за плечами значительный опыт лицемерия и угодничества, я снова был быстро замечен: такие люди процветали! Стал парторгом курса, членом партбюро факультета. Учился я неблестяще. Весь мой талант, если он и существовал, был направлен на другое: быструю карьеру, а вместе с ней и обретение жизненного благополучия. Я хотел жить так, как жила верхушка советского общества! Ради этого я даже отказался от родителей. Мне было стыдно перед офицерами моего ранга и начальством за этих недалёких, почти неграмотных, невоспитанных людей! Их невежество бросало тень и на меня. Постепенно я не стал отвечать на письма из дома, в свою деревню никогда не ездил с момента поступления в училище. Потом и родные перестали докучать меня, забыли обо мне. Я для них умер. При распределении по воинским частям, после окончания академии, меня не забыли и оставили служить в Главном политуправлении в Москве. Далее с моим опытом, находясь непрерывно на глазах у большого начальства, уже нетрудно было добиться и генеральского звания. И я его получил, когда мне немного перевалило за сорок лет. Всё складывалось просто отлично. Я достиг почти всего, чего хотел, а впереди меня ожидала хорошая перспектива.
И вот наступили восьмидесятые годы, приход к власти Горбачёва, новые веяния. Тут, надо признаться, я немного оплошал: не сразу сориентировался. Следовало бы присоединиться к диссидентствующим: Волкогонову, Сахарову, Афанасьеву, Попову …, но поначалу я не слишком верил в их успех и упустил время! Какая, в принципе, разница: каким идеям служить! Важно насколько ты близок к власти и всему, что связано с ней, прежде всего к земным благам! Честно говоря, я готов служить и под звёздно-полосатым флагом Клинтона, за хорошее вознаграждение, конечно. Ну, например, за пять тысяч зелёных ежемесячно!
– Типичный Иуда нашего времени, каких, к сожалению, оказалось не мало! – с омерзением думал я. Возмущение уже давно кипело в моей душе, толкало на достойную отповедь этому беспринципному лицемеру, приспособленцу, предателю. А он, войдя в раж, и ничего не замечая, продолжал:
– Ко всему ещё эта болезнь неожиданно проявилась, да в самое неподходящее время. Вы, как человек кабинетный, даже представить себе не можете: насколько она мне мешает, как срывает мои планы! Я уже завёл знакомство с некоторыми очень значительными лицами, мне так необходимы работоспособность, здоровье!
Он на некоторое время умолк, на одном дыхании изложив своё жизненное кредо. Видимо, он сейчас представлял себя в новом окружении и намечал самые неотложные шаги, которые нужно сделать на пути к новому светлому буржуазному возвышению. По его лицу блуждала счастливая улыбка.
Вместе с тем незаметно стемнело. Мы лежали в полумраке на своих больничных койках, и каждый размышлял о своём.
Я думал о том, что именно из-за таких, ни в Бога, ни в чёрта не верящих, бессовестных и корыстолюбивых предателей, оказавшихся у власти в советском государстве, и стали возможны: развал СССР и Варшавского Договора, откат моей страны в разряд второстепенных и единовластие США в мире, разграбление государственного имущества и потеря нашим народом всех социальных гарантий – крах великого социального эксперимента!
Наконец, в темноте снова послышался его голос:
– На завтра мне назначена операция. Естественно, я рассчитываю на её положительный исход. Но ведь всё может быть! В другой ситуации я бы никогда не позволил себе такой откровенности! Всю жизнь я держал эти мысли втайне от всех!
Я молчал, а он, по-видимому, принимал моё молчание за согласие с ним. Разум подсказывал мне, что к данному случаю вполне применима русская пословица: «Горбатого только могила исправит!» К чему ломать копья?! Но душа моя негодовала, и я уже проглотил не одну таблетку транквилизатора: волноваться мне было категорически запрещено. Малейшее нервное напряжение вызывало острый приступ болезни. В другом состоянии я бы непременно схватился с ним не на жизнь, а на смерть! Высказал бы ему всё, что я думаю о нём и о ему подобных! Увы, ему повезло!
Затуманенный успокоительными средствами мозг мой скоро отключился, и я уснул.
Проснулся, когда соседа уже укладывали на каталку, чтобы везти в операционную. Я лежал с закрытыми глазами: не хотелось ни видеть его, ни высказывать добрые пожелания, как это делается обычно в подобных случаях. Да простит меня Господь, я не желал ему добра!
Операция длилась несколько часов и его лживое, подлое сердце не выдержало – остановилось. Грязная душа покинула тело и отправилась на Божий суд. Узнав об этом, я подумал: «Всё же существует на Земле справедливость, всё же порок рано или поздно получает заслуженное наказание! Предательство – неоправдание доверия, надежд – всегда считалось тяжким грехом! Библейский Иуда Искариот вот уже два тысячелетия для миллионов нормальных людей служит символом этого порока! И как же хорошо, что каждого Иуду обязательно где-то ждёт его смоковница!»