– Смотри на сцену! – шепнула Винни, хлопнув его по колену, чтобы отвлечь от попытки выискать в программке что-нибудь интересное. Оркестр в яме заиграл особенно раздражающую мелодию, звучавшую в этом сезоне, казалось, отовсюду, а с балкона послышалось мужское бормотание и несколько пьяных возгласов одобрения. На сцену выходил хор девушек Гайети-театра!
Гарри обернулся, чтобы взглянуть на миссис Уэллс. Маленькая женщина сидела за его спиной очень прямо, напряжённо глядя в перламутровый театральный бинокль и пытаясь казаться спокойной. Сегодня она больше, чем когда-либо, походила на расфранченную куропатку.
Музыкальные комедии были для Гарри настоящим адом. Он терпеть не мог их натянутую сентиментальность и жизнерадостность, их абсолютно неправдоподобные сюжеты, в которых так часто фигурировали продавщицы, разодетые в меха, и слащавые принцессы, принимаемые за служанок, – и его напряжение усиливало ожидание, что в любую минуту любой герой может разразиться песней. Он любил спектакли, хорошие спектакли, погрузившись в которые, можно было забыть обо всём и поверить, что на сцене происходит что-то важное, что-то настоящее. Любил дерзкие пьесы Шоу, Пинеро, Ибсена. Любил тихих зрителей и маленькие театры. Музыкальные комедии показывали в театрах с кафедральный собор величиной; у Гарри кружилась голова, и он чувствовал, как на него давит шумный энтузиазм толп, напиравших со всех сторон. Он уже потерял нить сюжета сегодняшней мешанины. Декорации смутно напоминали тирольский стиль – деревянные шале, уставленные горшками с искусственной красной геранью, намалёванные на заднике горы, покрытые снеговыми шапками, и даже озеро с надоедливо кружившим по нему колёсным пароходом. На сцену выбежал знаменитый хор красавиц, по неизвестной причине одетых почтальонами, только в задорно коротких тёмно-синих юбочках вместо брюк. Они пели совершенно с этим не связанную популярную песенку, прыгали, кружились и бросали любовные письма в бутафорские почтовые ящики.
Патти вышла последней – её роскошную фигуру нельзя было спутать ни с одной другой. Она пела с меньшей непринуждённостью, чем остальные, и её движения часто слегка за ними не поспевали. Может быть, она нервничала. Но это был не балет; зрители приходили в Гайети-театр, чтобы любоваться не безупречной работой ног, а воплощённым каталогом юности и красоты.
Как Патти удалось так быстро пройти путь от воспитанницы бельгийских монахинь до звезды сцены Вест-Энда, демонстрирующей всем свои прелести, было целой историей, смутные детали которой были незамедлительно обработаны в благозвучную легенду. Вынужденная вернуться домой ввиду стремительно уменьшающихся доходов миссис Уэллс, Патти ещё острее ощутила финансовые трудности, слишком поздно обнаружив, что забыла бумажник в придорожном кафе Льежа, и села в поезд, не имея при себе ни билета, ни средств, чтобы за него заплатить. Тщетно взывая на далёком от безукоризненного французском к совести контролёра, угрожавшего высадить её раньше, чем они доберутся до побережья, она неожиданно обрела спасение благодаря поразительно элегантной женщине, настоявшей, что заплатит за билет Патти и купит ей обед.
Это оказалась не кто иная, как молодая жена композитора, чьё последнее шоу как раз должно было идти в Гайети-театре. Подняв Патти настроение, она убедила её прийти на пробы, что девушка и сделала тайно, сообщив новости родным, лишь когда её возбуждение, вызванное предложением выступать, уже невозможно было скрыть.
Мама, конечно, плакала, а братья запретили и думать об этом, но Патти проявила характер, выдержав все сцены и приведя разумные доводы, что хор Гайети-театра состоит только из девушек и что он открывает гораздо лучшие перспективы для удачного замужества, чем заточение на вилле Туикенема. Она отстаивала свои права так же яростно, как Роберт – до этого никто и не подозревал в ней такой темперамент! – и закончила тем, что поступила, как задумала.
Репетиции проходили днём, когда Фрэнк и Роберт были на работе; Винни взяла на себя роль компаньонки – провожала и встречала Патти, задабривала её приятельниц. Вскоре несколько случаев неотложной помощи гардеробу ведущей примы обеспечили ей множество заказов, включая один от звезды театра, Глэдис Купер.
Винни и Гарри всё-таки пришлось перебраться на виллу Ма Турейн. Они заняли каморку над стойлами, где им было очень уютно. Условно независимые, ели они всё же вместе с остальными. Изо всех мер экономии, принятых после того, как они покинули Херн-Бэй, Гарри особенно тяжело далось прощание с верховой ездой. Садясь в экипаж или просто переходя оживлённую улицу, он чувствовал на себе терпеливый взгляд ожидающего кучера, вдыхал знакомые ароматы пота и кожи, сладковатый запах навоза и ощущал жестокую тоску.
Однако ему нравилась жизнь en famille. Пока Винни шила платья, он проводил время с миссис Уэллс, болтая, играя в карты с её друзьями или катая Филлис в коляске по саду. Винни не нравилось, что он так много времени проводит с ребёнком. Временами она резко говорила ему, что няня уже вывозила Филлис на прогулку, или что она спит, или что её собираются кормить. Детям нужен чёткий распорядок, говорила она, а присутствие Гарри вносит подрывающие нарушения. Но, переехав в Строберри-Хилл, Винни вновь из жены стала дочерью, и, казалось, ей было приятно поручить заботу о ребёнке другим.
Миссис Уэллс забавлял интерес новоиспечённого отца к своему чаду, и она часто предлагала Гарри прогуляться с коляской по парку, граничившему с берегом реки, шла в нескольких метрах позади него и наслаждалась выражениями удивления и любопытства на лицах прохожих.
Теперь, когда он стал мужем их сестры, младшие девочки, Джулия, Китти и Мэй, больше не прятались от него в детской, а вовлекали в свои игры, чтение по ролям, даже уроки. Мадам Вейнс, увы, пришлось уйти – ещё одна из мер экономии, принятых миссис Уэллс. Проверять их познания в географии и французском забавляло Гарри, давало почувствовать себя умным и полезным. Он даже попытался дать им поверхностное представление о латыни.
Конечно, они видели не самый положительный пример для подражания в лице Патти, которая, едва начав репетировать в Гайети-театре (очень скоро она убедила Винни, что компаньонка ей не нужна и унижает её своим присутствием), начала пропадать по выходным. У одной из её подруг, помолвленной с американским финансистом, был коттедж – или, как мрачно сказала Винни, она шла в комплекте с коттеджем – неподалёку от Пангборна, и жених закатывал там вечеринки. На одной из них Патти встретила влиятельного обожателя. Он был третьим сыном, носившим довольно жестокое прозвище Врядли, намекающем, что вряд ли он сделается графом.
Вне себя от волнения, миссис Уэллс разыскала сведения о его семье в «Родословной книге» Берка. Это был чрезвычайно богатый род, владеющий угольными шахтами, металлургическими заводами и бескрайними землями в центральном Лондоне. Не важно, третий сын или нет, – Врядли был добычей. С Патти они виделись время от времени, за ними не наблюдала ни его мать, ни миссис Уэллс. Поскольку сначала он узнал девушку как артистку, а не как чью-то бесценную дочь, на вилле Ма Турейн опасались, что его намерения далеки от благородных.
Беспокойство усугубилось, когда однажды Патти вернулась домой с очаровательными французскими карманными часами, которые он ей подарил. Ей велели немедленно вернуть их до тех пор, пока он не сделает ей предложение, но в ходе яростных препирательств выяснилось, что вернуть она их не может, потому что бедного Врядли это смертельно оскорбит, ведь часы принадлежали ещё его бабушке. Любовницам, и к тому же любовницам случайным, семейных драгоценностей, как правило, не дарят, и это ещё больше взволновало миссис Уэллс, так же как и письмо от щедрого джентльмена, приглашающего всю семью Патти встретиться с ним в его ложе, а затем на ужине после нового шоу.
Как бы Патти ни пытали, из неё не удавалось вытянуть ни слова о Врядли, кроме того, что он был душкой; Винни это навело на мысль, что он немного походит на короля[13]. Может быть, постарше, покруглее и с бородой, предположила она. Этот образ, придуманный перед сном, вскоре укоренился, поэтому все были безмерно изумлены, когда в ложе их встретил застенчивый желтоволосый молодой человек с аккуратной бородкой, ненамного старше Гарри. Не слишком сильно напоминающий соблазнителя, он скорее производил впечатление невинности и восторженности; Гарри счёл его не особенно умным и подумал, что, возможно, именно его следовало бы оберегать от влияния мисс Патти, а не наоборот.
Когда хор девушек закончил петь и танцевать, Врядли зааплодировал куда громче, чем родные и близкие Патти, и завопил «Прелестно! Прелестно!» с таким воодушевлением, что Гарри почувствовал, как Винни чуть отшатнулась назад на стуле.
Патти вышла на сцену ещё несколько раз, каждый – в новом костюме. Её участие ничего не добавляло, но и не портило. Пугающий магнетизм, который она демонстрировала в гостиной, стёрся на фоне огромной сцены и опытных конкуренток. Чем большую поддержку изображал Врядли, тем яснее становилось, что Патти не рискует выйти за пределы хора и стать звездой рекламы кольдкрема или туалетной воды.
Может быть, именно по этой причине участницы хора в основном прославились блестящими замужествами; при всей красоте они обладали весьма скромными артистическими способностями. Когда миссис Уэллс в первом антракте выслушивала комплименты, наслаждалась шампанским и кокетничала с Врядли, признаваясь, что без его помощи ей никак не разобраться в тончайшем, как папиросная бумага, сюжете, по её манере поведения было очевидно – она расслабилась. Если бы Патти вышла вперёд, чтобы под светом рамп станцевать соло или представить комический номер, если бы её заставили, как другую девушку, пролететь над оркестром на украшенной гирляндами трапеции, а хор в это время бросался бы в неё шёлковыми пионами, шансы, что она оставит этот эксцентричный мир ради чего-нибудь более благопристойного, были бы гораздо слабее.
Достопочтенный Врядли заказал большой банкетный зал в ближайшем ресторане и убедил Патти пригласить с собой несколько новых подружек по сцене. Это было к лучшему, потому что воодушевление радушного джентльмена несколько противоречило высокомерию Роберта (Гарри заметил, что оно усиливалось, когда Роберту приходилось чувствовать себя представителем среднего класса) и неспособности Фрэнка представлять правду в более выгодном свете. Фрэнк только что безапелляционно заявил, что настоящий талант – одно дело, но его сестра безо всяких на то оснований унижает себя и свою семью, но тут как раз явились танцовщицы, и все присутствующие разразились нервным смехом и аплодисментами.
Гарри обнял Патти – надевшую, как он отметил, часы наследника Врядли, – и она представила его Глэдис Купер, склонившуюся перед ним в шутливом реверансе и впервые продемонстрировавшую наряд, который для неё сшила Винни. За этим последовало всеобщее неловкое смятение. Обычные в таких случаях разговоры было трудно вести в ресторане, за круглым столом. Все расселись кто где хотел, с чем Врядли был вынужден бессильно согласиться, хотя он явно желал, чтобы по правую его руку оказалась миссис Уэллс, а по левую – Патти; никто из мужчин не пожелал безрадостно сидеть возле жены. Взволнованная, возбуждённая, явно чувствующая себя замечательно в атмосфере могущества её почитателя, Патти привела больше приятельниц, чем можно было бы усадить вокруг стола. Удостоверившись, что Винни разместилась между братьями, Гарри нашёл себе место за дополнительным столом, который официанты поспешно накрывали белой скатертью.
Он пожал руку Коры Лейн, актрисы в возрасте, выступившей с комической песней. Она держалась с королевским достоинством, но оказалось, что она говорит на кокни[14], кое-как пересыпанном крупицами элегантности, явно почерпнутыми из пьес. Она призналась, что польщена, и чуть поклонилась Гарри, когда он довольно искренне сказал ей, как его позабавила её песня, и представила его соседям по столику, которых без усилий взяла под покровительство.
Среди них была ещё одна женщина – молодое, едва оперившееся существо, столь робкое и бессловесное, что невозможно было представить, как она набралась смелости войти в театр, не говоря уже о том, чтобы выйти на сцену. Она представилась просто Верой, как будто одно её имя уже объясняло всё, что нужно о ней знать, и за весь вечер не проронила больше ни слова.
– А это господа Прайд, Хоуки и Гослинг, балетом которых, я уверена, вы восхищены не меньше, чем моей песенкой.
– Добрый вечер, джентльмены.
Гарри не был удивлён, что пожатия танцоров оказались неприятно вялыми. Ему доводилось встречать людей такого типа во время прогулок по пляжу и в банях на Джермин-стрит: узкобёдрые, нарочито сговорчивые создания, по непонятной причине предпочитающие подражать девушкам вместо того, чтобы, как мужчины, противостоять всем трудностям, которые приготовила на их долю судьба. Один рассказал, что у него есть родители, братья и сёстры в какой-то редко посещаемой глуши, но создавалось впечатление, будто все они, эти танцоры, никогда не имели семьи, а уже полностью сформированные, вылупились из яиц, столь же хрупкие, как расколотые податливые оболочки.
– А это мистер Браунинг.
Мистер Браунинг был не из тех, кто с кудахтаньем вышел из яйца. Он с такой силой пожал руку Гарри, что тот задумался, достаточно ли крепко его собственное рукопожатие. Он был выше Гарри, черноволосый, серьёзный.
Они сели. Гарри оказался между импозантным мистером Браунингом и мистером Прайдом. Мистер Прайд выразил желание чокнуться бокалами шампанского с Гарри, жеманно произнеся «Ваше здоровье», затем немедленно повернулся, чтобы поухаживать не за безапелляционно молчавшей Верой, сидевшей рядом, но за императрицей их стола, рассказывавшей какой-то анекдот.
– Ну хоть вы меня не бросайте, – сказал мистер Браунинг, позволив себе чуть заметную, самоуничижительную улыбку, подчеркнувшую красивую ямочку на подбородке.
– Что вы, напротив, – ответил Гарри. Будучи смущён, он часто говорил, не думая. Потом, забеспокоившись, что эти слова покажутся собеседнику неуместными или непонятными, добавил: – Мне с вами приятно.
Глубоко посаженные глаза мистера Браунинга со следами остатков сценического макияжа наблюдали за ним, и он запнулся на середине слова «приятно».
Такие невыносимо долгие и громкие заикания случались с ним редко. Мистер Прайд скользнул по нему любопытным взглядом, но к своему удовольствию, заметив, что Кора Лейн нахмурилась, едва он отвлёкся, вернулся к прерванному разговору.
– Простите, – наконец сумел выговорить Гарри. – Мне с вами приятно, – повторил он как можно медленнее. – Такое случается, лишь когда я напуган.
– Ну, во мне нет ничего особенно пугающего, – сказал мистер Браунинг. – Я только актёр. Те двое с бородами, что сидят по обе стороны от вашей прелестной жены, вот они у кого угодно могут вызвать заикание.
Гарри посмотрел на Винни. Поймав его взгляд, она чуть сузила глаза, забавляясь монологом Роберта с участием солонки, перечницы и обеих вилок.
– Это её братья, – объяснил он.
– А, – ответил мистер Браунинг, не подумав извиниться. – Пожалуй, я смог бы вам помочь, если бы вы ко мне обратились. Я помогаю людям поставить голос в те редкие минуты, когда не продвигаю свою восхитительную актёрскую карьеру.
– О, – начал было Гарри, потом напомнил себе вдохнуть, прежде чем заговорить, – боюсь, что я не…
– Денег с вас я не возьму, – снова эта неясная, заинтересованная, едва заметная улыбка.
Принесли еду, и поскольку их стол, втиснутый в уголке, был накрыт в последнюю минуту, пришлось чуть сдвинуться, чтобы официант мог их обслужить. В результате колено мистера Браунинга оказалось прижатым к колену Гарри под дамастной тканью скатерти. Поскольку Гарри выпил слишком много великолепного шампанского наследника Врядли, он чуть помедлил, ощущая тёплую близость ноги другого мужчины, прежде чем напомнить себе, что правильная реакция, принятая в переполненных экипажах и столичных омнибусах, – не говорить ничего, что могло бы смутить другую сторону, а просто отодвинуть ногу.
Мистер Браунинг посмотрел на него аккурат в тот момент, когда Гарри поднёс вилку с нанизанным крабовым мясом ко рту, улыбнулся и, не отводя взгляд, вновь прижал колено к ноге Гарри.
– Вам нечего бояться, – сказал он. Вряд ли ему следовало говорить так тихо, ведь все присутствующие шумели.
Официанты только что наполнили бокалы, но Гарри осушил свой одним-единственным, головокружительным глотком. Жар прилил к щекам. Он не был неженкой, но, поднимись он сейчас на ноги, вне всякого сомнения, потерял бы равновесие. Его охватило сильное желание громко рассмеяться, но вместо этого ему удалось выговорить: «Я ничего не боюсь», и слова были настолько далеки от истины – Гарри всегда был труслив и уж точно не относился к числу героев, – что он всё-таки и впрямь рассмеялся, будто бы над какой-то весьма остроумной шуткой, а мистер Браунинг смотрел на него с такой добротой, словно ждал, пока Гарри перестанет терзать приступ удушья.
Затем, положив руку на колено Гарри и чуть сжав, он сказал – его слова показались криком, хотя, возможно, были всего лишь шёпотом:
– Меня зовут Гектор, и когда вы сегодня вечером будете раздеваться, вы найдёте мою визитку в кармане брюк, – и в качестве объяснения добавил: – Мой отец был фокусником.
Гарри никогда не снились кошмары и даже вообще запоминающиеся сны, хотя примерно около года после смерти матери он часто плакал от страха, что, погрузившись в забытье, умрёт, и от неумолимой боли утраты. Но в период надвигавшегося пубертата, когда пугающие, но неопределённые слова священника в Харроу и похабные шуточки мальчишек постарше начали наконец обретать смысл, он видел один и тот же сон так ярко и подробно, что он начал напоминать скорее воспоминание, чем игру спящего ума. Он стоял в классе или гимнастическом зале, слушая наставления того или иного учителя, когда внезапно без предупреждения появлялся мужчина в красивой униформе и приносил письмо. Отступая перед авторитетом человека намного более значимого, учитель открывал письмо и читал, а потом они с посетителем шли по классу. Другие мальчики отступали назад, словно понимая, что ищут не их, но Гарри не двигался с места, ожидая, зная по опыту, чем закончится этот много раз увиденный сон. Когда человек в униформе подходил ближе, Гарри понимал, что он неописуемо красив, как принц из старой легенды или молодой лорд Китченер[15], но также неописуемо опасен и способен убить одним взмахом затянутой в перчатку руки. Мальчики расступались, как волны пугающего моря, и он оставался один. Однако море было не только пугающим – Гарри всё-таки хотел быть найденным.
Миг, когда он просыпался, был неизменно один и тот же: учитель указывал на него пальцем, и глаза мужчины в униформе пристально смотрели ему прямо в глаза, так волнующе, что сердце пропускало удары.